Агата Кристи - Роза и тис

– Я не понимаю! – вскричал я со злобой.

– Не понимаете? Ну конечно, где уж вам понять… – От звуков его голоса – хриплого, дребезжащего – я вздрогнул. – Вы-то никогда ничего не поймете! Да что вам вообще известно о страдании?

– Довольно много, – уязвленно ответил я.

– А вот и нет! Вы понятия не имеете, что такое страдание, настоящее страдание! Как вам понять, что я никогда так и не узнал, о чем она думает?.. Так и не смог поговорить с ней! Поверьте, Норрис, я сделал все, чтобы сломить ее дух, буквально все! Я смешал ее с грязью, с подонками – и не уверен, что она вообще понимала, что я делаю! «Ни грязь, ни испуг не пристают к ней» – это сказано об Изабелле! Это ужас, говорю вам, ужас! Я воображал все, что угодно: скандалы, слезы, полное пренебрежение… Из всех подобных ситуаций я вышел бы победителем! Однако я не победил. Невозможно победить противника, который понятия не имеет, что ты с ним сражаешься. А поговорить с ней я не мог – я так и не научился с ней разговаривать. Я напивался до чертиков, пробовал наркотики, изменял ей с другими… Ее мое поведение не задевало. Она продолжала сидеть, поджав под себя ноги, и вышивать шелком цветочки… Иногда она напевала что-то себе под нос… Она так и осталась в своем замке у моря… в своей проклятой волшебной сказке… Она взяла ее с собой!.. – Он незаметно стал говорить о ней в настоящем времени, но вдруг замолчал и бросился в кресло. – Вам не понять, – повторил он. – Где уж вам… Признаю, я побежден. Я обладал только ее телом, и больше ничем. А теперь и тело ее сбежало от меня… – Он поднялся с места. – Увезите ее в Сент-Лу!

– Хорошо, – сказал я. – И прости вас Господь, Габриэль, за то, что вы с ней сделали…

– Что я с ней сделал? – Он резко повернулся ко мне. – А что она со мной сделала? Сможете ли вы когда-нибудь понять вашим скудным, ограниченным умишком, что с самого первого мгновения, как я ее увидел, я испытывал адские муки? Невозможно объяснить, что я чувствовал, когда просто глядел на нее! Казалось, все мои планы, желания и стремления сосредоточились в ней, в ней одной! Знаю, я бывал груб, развращен, сладострастен – но, пока я видел ее, я ничего не замечал, мне было все равно…

Она ранила меня, Норрис. Разве непонятно? Ранила так, как ничто прежде не ранило, не задевало, не оскорбляло… Мне надо было ее уничтожить, низвести, опустить до своего уровня. Разве вы не понимаете… Да нет, куда вам! Вы вообще ничего не понимаете. Вы на это не способны. Вы уютно свернулись клубочком на подоконнике и смотрите в окно. Я же побывал в аду, понимаете, в аду!

Однажды, только один-единственный раз, у меня появилась возможность спастись, убежать, помните? Когда та славная глупышка ворвалась в «Королевский герб» и спутала все карты. С выборами было бы покончено – и со мной тоже, и я получил бы Милли Берт… Ее скот-муж развелся бы с ней, а я поступил бы как подобает порядочному человеку и женился на ней. И я был бы спасен! Спасен от своей ужасной, мучительной одержимости… Но тогда сама Изабелла вмешалась, не ведая, что творит со мной… Мне пришлось продолжать! Выхода не было. До самого конца я не переставал надеяться, что мне удастся ускользнуть. Я даже купил ей свадебный подарок. И все без толку! Я не мог от нее отделаться. Я должен был завладеть ею…

– А теперь, – сказал я, – она мертва…

На сей раз он позволил, чтобы последнее слово осталось за мной.

– А теперь она мертва, – повторил он тихо, повернулся на каблуках и вышел из комнаты.

С тех пор я не видел Джона Габриэля. В Заграде мы расстались в гневе и с тех пор больше не встречались.

Мне не без труда удалось договориться о том, чтобы власти разрешили доставить останки Изабеллы на родину, в Англию.

Ее похоронили в Сент-Лу, на маленьком погосте у моря, там же, где были похоронены прочие члены ее семьи. После похорон я провожал трех старых леди в их домик. Они поблагодарили меня за то, что я доставил тело Изабеллы домой…

За прошедшие два года все три дамы сильно сдали. Орлиный профиль леди Сент-Лу еще больше заострился; кожа туго обтянула ее кости. Она выглядела такой хрупкой, что казалось, вот-вот рассыплется. Леди Трессильян еще больше растолстела; астма мучила ее сильнее. Она шепотом сообщила мне: всем им очень нравится жена Руперта.

– Такая практичная, разумная девушка. Уверена, они будут счастливы. Конечно, не о том мы всегда мечтали… – На глазах у нее показались слезы. – Ну почему… – пробормотала она, – почему, зачем так случилось?

Тот же самый вопрос не переставал мучить и меня.

– Тот злой, испорченный грешник… – продолжала она.

Мы с тремя дамами были едины в своей скорби по умершей Изабелле и в своей ненависти к Джону Габриэлю.

Миссис Бигэм Чартерис на вид еще больше очерствела. Прощаясь, она спросила:

– Помните маленькую миссис Берт?

– Да, конечно. Как она, что с ней?

Миссис Бигэм Чартерис покачала головой:

– Печально, но она, боюсь, совершила глупость. Знаете, что случилось с ее мужем?

– Нет, не знаю.

– Однажды ночью свалился в канаву – он был мертвецки пьян. Разбил голову о камень. Насмерть.

– Так она теперь вдова?

– Да. И я слышала от своих сассекских знакомых, будто она взяла под покровительство одного тамошнего фермера. Собирается за него замуж. А у него плохая репутация – пьет, да и любитель распустить руки.

«Значит, – подумал я, – Милли Берт пошла по привычной дорожке…»

Пользовался ли когда-либо хоть один человек второй попыткой изменить жизнь к лучшему?..

Я много размышлял над этим вопросом на следующий день, на обратном пути в Лондон. В Пензансе я сделал пересадку и попросил обед в первую смену. Сидя в вагоне-ресторане в ожидании супа, я вспоминал Дженнифер.

Время от времени Каро Стренджуэйс сообщала мне о ней. Дженнифер, по словам Каро, была очень несчастна. Она невероятно осложнила себе жизнь, но держалась так отважно! Ею, по словам Каро, невозможно не восхищаться.

Думая о Дженнифер, я улыбался про себя. Дженнифер такая милая. Но никакой потребности видеть ее я не ощущал и нисколько не интересовался ею.

Невозможно слушать одну и ту же пластинку слишком часто…

Наконец я очутился в лондонском доме Терезы, и моя невестка дала мне выговориться…

Она выслушала от меня резкие обличительные речи по адресу Джона Габриэля. Я описал ей то, что произошло в Заграде, а в конце дал отчет о похоронах Изабеллы в Сент-Лу. В ушах у меня гремел морской прибой, перед мысленным взором на фоне неба чернел замок Сент-Лу…

– Знаешь, Тереза, наверное, у меня должно было остаться чувство, будто она покоится там с миром, однако такого успокоения я не испытываю. Я не могу смириться с ее гибелью! Она погибла до срока. Когда-то она говорила, что надеется дожить до глубокой старости, и она вполне могла бы дожить до преклонных лет. Она была очень крепкая. Вот почему случившееся для меня так невыносимо – ее жизнь так резко оборвалась…

Тереза плотнее прислонилась к большой расписной ширме и сказала:

– Ты рассуждаешь о времени. Но какое значение вообще имеет время? И пять минут, и тысяча лет одинаково важны. – Она тихо процитировала Элиота: – «Мгновение розы и мгновение тиса равновременны»… [9]

(Темно-красная роза, вышитая на выцветшем сером шелке…)

– Ты, Хью, рисуешь жизнь по-своему, – продолжала моя невестка, – и пытаешься втиснуть других в свой шаблон. Но у каждого человека шаблон свой, вот что делает жизнь такой сложной и запутанной. Шаблоны и узоры пересекаются и накладываются друг на друга.

Лишь немногие рождаются с таким трезвым умом, что сразу понимают свой путь, свой шаблон. Мне думается, Изабелла была из таких… Ее трудно было понять – то есть нам было трудно понять ее – не из-за ее сложности, но из-за ее простоты – почти устрашающей простоты. Она не признавала ничего, кроме основ жизни.

Ты упорствуешь в своем стремлении доказать, будто жизнь Изабеллы безвременно оборвалась, будто ее погубили, сломали… А у меня сильное подозрение, что ее жизнь по-своему оказалась полной…

– Момент розы?

– Если тебе хочется, можно и так сказать. – Она негромко добавила: – Ты счастливчик, Хью.

– Счастливчик? – Я тупо уставился на нее, ничего не понимая.

– Да. Потому что ты ее любил.

– Да, наверное, я ее любил. И все же никогда не мог ничего для нее сделать… Я даже не попытался помешать ей сбежать с Габриэлем.

– Да, – кивнула Тереза, – так как ты действительно ее любил. Ты любил ее достаточно сильно для того, чтобы позволить ей идти своей дорогой.

Я принял такое определение любви почти против воли. Жалость, очевидно, всегда была моей слабостью, которой я потакал. Жалость и сострадание, устремляясь из меня свободным потоком, помогали мне жить и грели душу.

Но с Изабеллой я, по крайней мере, никогда не позволял себе сострадания. Я никогда не пытался ей служить, облегчить ее жизнь, облегчить ее тяготы. На протяжении всей своей короткой жизни она оставалась самой собой. Сострадание – то чувство, в котором она никогда не нуждалась и даже не поняла бы. Как сказала Тереза, я настолько сильно любил ее, что позволил ей идти своей дорогой.

– Дорогой Хью. – Тереза мягко вмешалась в мои раздумья. – Конечно, ты любил ее. И, любя, был очень счастлив.

– Да… – Я сам был удивлен тем, что чувствовал. – Да, я был очень счастлив… Но все же надеюсь, – внезапно меня охватил гнев, – что Джон Габриэль испытает все муки ада и на этом свете, и на том!

– Не знаю, как насчет того света, – заметила Тереза, – но, что касается этого, я бы сказала, что твое желание исполнено. Джон Габриэль – самый несчастный из когда-либо виденных мною людей…