Я бросился вниз и через открытую дверь дома вылетел на улицу, туда, откуда слышались изумленные и веселые голоса моих товарищей. Мы радостно обнялись и рассмеялись. Снова мы были вместе. Миссис Челленджер, плача от счастья, расцеловала нас и, повернувшись к своему бородатому супругу, бросилась в его медвежьи объятия.

– Но не могли же они спать, – воскликнул лорд Джон. – Черт подери, профессор, только не говорите мне, что все спали. Я не хуже вас видел и остекленелые взгляды и чувствовал холод тел. Меня не проведешь, уж трупное окоченения я как-нибудь зафиксировать смогу. А эти омерзительные ухмылки на физиономиях? Вы хотите сказать, что у нас у всех во сне такие мерзкие рожи?

– Они впали в состояние, которое называется каталепсией, – ответил Челленджер. – Явление это в прошлом встречалось крайне редко, и его ошибочно принимали за смерть. При каталепсии у человека понижается температура, почти исчезает дыхание, пульс не прослушивается, в сущности, это и есть смерть, но только временная. Даже самый проницательный ум (тут он закрыл глаза и ухмыльнулся) едва ли мог предугадать такое всеобщее распространение каталепсии.

– Называйте это как угодно, – заметил Саммерли,– но вы только налепили ярлык, а по сути дела, мы так же мало знаем об этом феномене, как и о том яде, который ее вызвал. Определенно можно сказать только одно: отравленный эфир вызвал временную смерть.

Остин сгорбившись сидел на подножке автомобиля. Это его кашель я услышал сверху. Остин долг молчал, зажав виски в ладонях, внимательно оглядывая машину, затем проворчал:

– Вот чертов сорванец! Ничего нельзя оставить без присмотра!

– Что стряслось, дорогой Остин?

– Масло совсем вытекло, сэр. Кто-то опять баловался с машиной. Наверное, сынишка садовника, кто ж еще!

Лорд Джон стоял с виноватым видом.

– Не могу взять в толк, что со мной стряслось, – продолжал Остин, тяжело вставая на ноги. – Я вроде бы оступился, когда мыл из шланга машину. Помнится, я стукнулся лбом о подножку. Но, ей же богу, со мной такого никогда не бывало, чтоб из машины вытекло все масло!

Остину вкратце рассказали, что случилось с ним, да и со всеми на Земле. Загадка исчезновения масла так же была ему разъяснена. Наш рассказ о том, как шофер – любитель управлялся с машиной Остин выслушал с явным недоверием. Когда же мы начали говорить о своей поездке по спящему Лондону, оно сменилось жадным вниманием. Помолчав немного, Остин задумчиво спросил:

– Стало быть, вы проезжали и возле Английского банка, сэр, где хранятся все их миллионы?

– Да, Остин, проезжали.

– И даже не зашли туда?!

– Ну, так уж получилось, что не зашли.

– Эх, меня с вами там не было! – вздохнул Остин, отвернулся и с унылым видом снова принялся мыть машину.

Внезапно мы услышали шелест гравия под колесами подъезжающего кэба.

Древний экипаж наконец-то подъехал к дому Челленджера. Я увидел, как из кэба выскочил молодой человек. Спустя некоторое время появилась служанка, взъерошенная и растерянная, словно бы ее только что подняли с постели, и подала на подносе визитную карточку. Прочтя ее, Челленджер свирепо зарычал. От злости его черная грива начала вставать дыбом.

– Еще один репортер! – взревел он. Потом добавил с улыбкой, будто споря сам с собой: – В конце концов, это вполне объяснимо. Мир спешит узнать мое мнение по поводу происшедшего события.

– Мне кажется, не затем он к вам явился, – возразил язвительный Саммерли. – Ведь экипаж ехал сюда со станции еще в то время, когда катастрофа не наступила.

Я взглянул на карточку. На ней было написано: «Джеймс Бакстер, лондонский корреспондент газеты «Нью-Йоркский обозреватель».

– Примете вы его? – спросил я.

– Ни под каким видом!

– Джордж! Почему бы тебе не стать добрее и внимательнее к людям? Неужели после всего, что мы испытали, ты так ничему и не научился?

Профессор задумчиво постучал пальцами по перилам и тряхнул большой косматой головой.

– Вот уж впрямь ядовитое семя! Правда, Мелоун? Эти репортеры – самый вредный сорняк в истории цивилизации, тупое орудие в руках шарлатана. Все, что они могут делать, – это путаться под ногами уважаемых людей. Сказали ли они обо мне хоть раз одно доброе слово?

– А вы не могли бы припомнить, какие именно слова говорили о них вы? – спросил я в ответ. – Послушайте, сэр, ведь это – совершенно не знакомый вам человек, иностранец, приехавший к вам издалека. Я уверен, что вы не будете с ним слишком суровы.

– Ну ладно, ладно, – проворчал он. – Пойдемте со мной, поможете мне поговорить с ним. Но предупреждаю заранее: впредь не потерплю подобных вторжений в мою частную жизнь.

Недовольно ворча и фыркая, словно недовольный сторожевой пес, профессор потопал за мной.

Репортер, молодой вертлявый американец, выхватил из кармана блокнот и сразу же взял быка за рога.

– Наши читатели в Америке, – заговорил он, – горят желанием услышать о той опасности, которая, по вашему мнению, нависла над миром. Я прибыл сюда, сэр, чтобы узнать ваше мнение по этому вопросу.

– Пока мне не известно ни о каких опасностях, тем более, о нависших над миром, – недовольно буркнул Челленджер.

Корреспондент удивленно посмотрел на профессора.

– Возможно, сэр, я неясно выразился. Я имею в виду ваше предупреждение о том, что Земля может войти в полосу ядовитого эфира.

– Ни о чем подобном я не знаю, – ответил Челленджер.

Взгляд корреспондента из удивленного превратился в изумленный.

– Вы – профессор Челленджер, я не ошибся адресом? – спросил корреспондент.

– Нет, не ошиблись. Профессор Челленджер – это я.

– Тогда я вас не понимаю. Вы же сами писали о надвигающейся трагедии. Я имею в виду письмо, подписанное вами. Оно опубликовано в сегодняшнем номере «Таймса».

Теперь настала очередь удивляться Челленджеру.

– Как вы сказали? Сегодняшнем? – переспросил он. – Но сегодня утром газета «Таймс» не выходила.

– Вы что-то путаете, сэр, – возразил американец и мягко улыбнулся. – Лондонская «Таймс» выходит ежедневно, – с этими словами молодой репортер достал из внутреннего кармана сложенную газету. – Посмотрите, ведь это письмо писали вы?

Челленджер захихикал и самодовольно потер руки.

– Теперь я начинаю понимать, в чем дело, – проговорил он. – Значит, мое письмо вы прочли сегодня утром?

– Да, сэр, – кивнул американец.

– И сразу же отправились ко мне? – продолжал допытываться Челленджер.

– Разумеется.

– И вы не заметили по дороге ничего необычного?

– По правде сказать, заметил. Англичане стали более любезными. Такими я их никогда не видел. Даже носильщик, пока вез мой багаж, рассказал мне какой-то забавный анекдот. Признаюсь, это было для меня совершенной неожиданностью.

– И больше ничего вас не поразило?

– Да нет, вроде бы больше ничего интересного не случилось.

– А вы не припомните, в котором часу вы отъехали от Виктории?

Американец улыбнулся.

– Странно получается, профессор. Приехал задавать вопросы я, а спрашиваете меня вы. Кто же из нас кого интервьюирует? Эта ситуация мне кажется интересной.

– Простите, но не могли бы вы ответить на мой вопрос. Так, когда же вы выехали? Или вы этого не помните?

– Естественно, помню. Выехал я в половине первого.

– А приехали?

– В четверть третьего.

– Вы наняли кэб?

– Как видите, да.

– И каково, по-вашему, расстояние от станции до моего дома?

– Полагаю, что не более двух миль.

– И сколько времени понадобится, чтобы преодолеть такое расстояние?

– Ну, даже если тащиться на той дряхлой, страдающей астмой кобыле, на которой приехал я, то все равно не более получаса.

– Следовательно, сейчас должно быть три часа.

– Или чуть больше, – согласился американец.

– А теперь посмотрите на свои часы, – предложил профессор Челленджер.

Американец, улыбаясь вытянул из кармана часы и брови его медленно полезли вверх от изумления.

– Послушайте, – воскликнул он. – Да они у меня давно стоят. Эта кляча побила все рекорды. В самом деле, тут что-то не то. Солнце садится. Послушайте, я ничего не понимаю. Сейчас что, действительно уже вечер?

– А вы не помните, не происходило ли с вами чего-нибудь странного, пока вы въезжали на холм?

– Постойте, постойте. Я припоминаю, что мне очень хотелось спать. Еще я высунулся в окно, что-то кричал кучеру, но он, похоже, не слушал меня. Потом я почувствовал легкое головокружение, наверное, от жары. И-и-и, вот, собственно, и все.

– Вот-вот. То же самое случилось и со всем остальным человечеством, – произнес Челленджер, поворачиваясь ко мне. – У всех внезапно закружилась голова. И до сих пор никто не понимает, что же произошло на самом деле. Очнувшись, каждый будет продолжать делать то, чем занимался до того, как впасть в забытье. Точно также, как Остин, который, поднявшись, снова схватился за шланг. Или как игроки в гольф: воскреснув, они продолжили партию. Ваш горячо любимый редактор, Мелоун, как ни в чем не бывало, продолжит свою работу, и, полагаю, будет крайне удивлен, обнаружив, что одного номера газеты не вышло. Вот так-то, мой юный друг, – сказал Челленджер, на этот раз обращаясь к репортеру – американцу. Вид у профессора был победный и благодушный. – Возможно, вам будет небезынтересно узнать, – снова заговорил он покровительственным тоном, – что Земля уже прошла сквозь ядовитый поток, который, подобно Гольфстриму, бурлит в океане эфира. Прошу вас так же отметить, в будущем вам это очень пригодится, что сегодня не пятница, двадцать седьмое августа, но суббота, двадцать восьмое. Иными словами, в течении двадцати восьми часов вы находились без сознания, и все это время ваш кэб стоял неподвижно на дороге, ведущей к моему дому.

И «прямо тут, на месте», как сказал бы мой американский коллега, я мог бы и закончить свое повествование. Да вы, вероятно, и сами поняли, что он представляет собой развернутый вариант моей статьи, появившейся в понедельник, в «Дейли газетт». Статья эта во всем мире признана сенсацией века. Нашу газету рвали из рук, из-за чего ее пришлось неоднократно допечатывать. Общий тираж понедельничного выпуска составил три с половиной миллиона экземпляров. Все заголовки из нее я аккуратнейшим образом вырезал и повесил в рамке. И по сей день они смотрят на меня со стены моего редакторского святилища.