Странно, что после всех страшных волнений, пережитых нами за последние двадцать четыре часа, нами внезапно овладела полная апатия. Постоянный эмоциональные нагрузки истощили нас и физически, и морально. Нам стало все безразлично. Даже профессор Челленджер поддался этому чувству. Он задумчиво сидел в кресле, подперев руками голову. Мысли его, казалось, витали далеко отсюда. Кода мы с лордом Джоном, взяв профессора под руки, поднимали его, то услышали в ответ только недовольное ворчание потревоженного цепного пса. Пока мы волокли профессора на улицу, он продолжал недовольно рычать и сверкать глазами. Однако, стоило нам выйти из своего крошечного убежища и побыть немного на свежем воздухе, как к нам вернулась наше обычное спокойствие и уверенность. Постепенно мы начали воспринимать окружающую действительность.

Мы начали думать, как нам поступить дальше и что делать в мире, превратившимся в кладбище. Со времен возникновения человечества подобные вопросы ни перед кем не вставали, никто и никогда не попадал в подобную ситуацию. Правда, наше будущее было вполне обеспечено, мы могли удовлетворить все свои запросы, включая и самые изысканные. Все продовольственные запасы планеты, все винные склады, все сокровища искусства принадлежали нам: бери – не хочу. Все это так, но что нам делать? Кое-какие занятия, однако, нашлись довольно скоро. Мы прошли на кухню и разложили по своим кроватям прислугу. Они, видимо, умерли безболезненно, одна – в кресле, в котором сидела, вторая – возле мойки. Затем мы внесли в дом бедного Остина. Мышцы его одеревенели, их уже сковало трупное окоченение, а лицо было искривлено в жестокой ехидной усмешке. Эта особенность, как я впоследствии заметил, наблюдалась у всех умерших от яда. Где бы мы не были, повсюду мы видели издевательские ухмылки. Мертвецы молчаливо и угрюмо смеялись над нами, словно радовались нашему бедственному положению. А именно таким оно и было. Пережив род человеческий, мы не ощущали себя счастливыми.

– Слушайте, – воскликнул лорд Джон, ходивший взад и вперед по кухне, пока мы ели. – Не знаю, как вы, а я не могу больше сидеть здесь. Нужно что-то делать.

– Не будете ли вы любезны, друг мой, – ответил за всех профессор Челленджер, – сообщить нам, что мы обязаны предпринять.

– Немедленно уйти отсюда и посмотреть, что произошло.

– Я и сам хотел это предложить.

– Но я имею в виду не эту маленькую деревушку. Обследовать ее можно и из окна, не выходя из дома. Я предлагаю идти дальше.

– И куда же это? – поинтересовался Челленджер.

– В Лондон.

– Прекрасно, – пробормотал Саммерли. – Тащиться сорок миль пешком. Вам, может быть, это и под силу, но подумайте о профессоре Челленджере. Как ему идти с его-то колодами. Что же касается меня, то в себе я, разумеется, уверен.

– Вы даже не представляете себе, сэр, какие перед вами открываются блестящие возможности для упражнений в остроумии, если вы ограничитесь обсуждением физических особенностей только вашего собственного тела, – взвился Челленджер.

– Дорогой профессор, да у меня и в мыслях не было чем-нибудь обидеть вас, – воскликнула бестактный Саммерли. – Никто не собирается обвинять вас в том, что вы сложены именно так, а не как все нормальные люди. Уж не будем же мы винить природу в том, что она наградила вас толстым неповоротливым туловищем, у которого, вполне естественно, такие же уродливые ноги. Здесь уж ничего не поделаешь.

От злости Челленджер не мог произнести ни слова. Он лишь рычал, шипел и моргал глазами. Лорд Джон поспешил вмешаться в конфликт.

– А кто говорит, что мы должны идти пешком? – воскликнул он.

– Уж не предлагаете ли вы отправиться в Лондон на поезде? – спросил продолжавший кипятиться Саммерли.

– У нас же есть автомобиль. Мы можем воспользоваться им.

– Я не очень хорошо вожу машину, – ответил Челленджер, задумчиво пощипывая бороду. – В то же время ваше предположение справедливо, человеческий разум в своих высших проявлениях оказывается невероятно гибким в любом виде деятельности. Ваша мысль мне определенно нравится, лорд Джон. Хорошо, я повезу вас в Лондон.

– Вы не сделаете этого, – решительно заявил Саммерли.

– И правда, Джордж, тебе не стоит садиться за руль, – умоляюще произнесла миссис Челленджер. – Вспомни свою первую и единственную поездку. Ведь ты же выехал из гаража вместе с воротами.

– Секундная потеря внимания, – небрежно отмахнулся Челленджер. – Забудь об этом. В любом случае решено, я везу вас в Лондон.

И в который уже раз спас положение лорд Джон.

– Какой у вас автомобиль? – спросил он.

– Двадцатисильный «хамбер».

– О, да я знаю ее как облупленную, много лет водил. Ха-ха-ха, – рассмеялся лорд Джон. – Никогда не думал, что все человечество может уместиться в салоне машины. Мне помнится, в «хамбере» всего пять мест. Вот, дожили. Ну, ладно, собирайтесь, а я сейчас подъеду. Сбор у машины ровно в десять.

Я нисколько не удивился тому, что ровно в назначенный час к дому, урча и поскрипывая, подкатил автомобиль. За рулем сидел лорд Джордж. Я сел рядом с ним, а миссис Челленджер, исполняя роль бампера, благоразумно втиснулась между двумя великими гневливыми учеными. Лорд Джон снял ногу с тормоза, переключил скорость с первой сразу на третью и мы отправились в самую странную в истории человечества поездку.

Вам нетрудно представить себе всю красоту природы в теплый августовский день. Утренний воздух свеж и приятен. На небе – ни облачка. Золотые лучи теплого летнего солнца заливают холмы, одетые в темный пурпур вереска и сочную зелень живописного суссекского леса. Вплоть до самого горизонта вас окружает мирный идиллический пейзаж, настолько прекрасный, что у вас исчезает всякая мысль о прошедшей катастрофе, если бы не одна маленькая зловещая деталь – режущая уши тишина. Стоило обратить внимание на окружающее нас угрюмое безмолвие, как в памяти снова начинали всплывать жуткие события прошедших часов. Густонаселенная местность, в том числе и сельская, всегда наполнена гулом жизни. Он настолько постоянен, что его перестаешь замечать. Так прибрежный житель уже не обращает внимания на бесконечный плеск волн. Щебет птиц и жужжание насекомых, эхо отдаленных голосов, мычание коров и лай собак, стук проходящих поездов и скрип телег – все это сливается в один неумолкаемый монотонный гул, в который в конце концов перестаешь вслушиваться. Это голос жизни и его-то мы сейчас и не слышали. Нас окружала мертвая зловещая тишина. Она была столь торжественной и печальной, что рокот и клацанье автомобильного мотора казались непростительным вмешательством в нее, неуважительным поведением по отношению к грозному и гордому безмолвию, окутавшему своим мрачным покровом руины человеческой цивилизации. К одной из таких развалин мы направлялись сейчас. В тишине мы ехали среди догорающих домов, с ужасом обводя взглядами некогда великолепные равнины.

Но настоящий ужас охватил нас, когда мы увидели первые мертвые тела. Осклабившиеся лица мертвецов смотрели на нас отовсюду. Передо мной и сейчас стоит это дикое зрелище. Неизгладимое по своей трагичности оно всплывает в моей памяти, словно я опять совершаю тот скорбный путь, от вершины холма к станции. Вот я снова вижу няньку, двоих детей, затем старую лошадь, стоящую на коленях между оглоблями, болтающегося на передке кэбмена и юношу, в предсмертной судороге ухватившегося за ручку дверцы экипажа. Немного ниже – груда из шести тел. Это крестьяне. Они лежат вповалку, словно пытались попрощаться, обняться перед смертью. Все эти страшные картины я вижу отчетливо, до мельчайших деталей, словно на фотографии. Но вскоре благодаря дарованному нам природой порогу восприятия мы перестали реагировать на окружавшие нас душераздирающие сцены. Масштаб ужаса, страх и боль за все человечество притупили жалость к каждому погибшему. Отдельные мертвецы стали сливаться в группы, группы в груды, а груды – в общечеловеческую трагедию. Вскоре мы воспринимали постигшую людей гибель как нечто неизбежное, а всех мертвецов – как его необходимый атрибут. Лишь иногда, когда наше внимание привлекала какая-нибудь особенно кошмарная или гротескная сцена, мы вздрагивали и смотрели на погибших не как на единое целое, а как на отдельных личностей, мучительно страдавших перед гибелью.

Больше всего мы переживали видя тела мертвых детей. Убийство ни в чем не повинных безгрешных созданий мы считали возмутительным, хладнокровным и ничем не оправданным. В такие минуты мужчины негодующе молчали, а миссис Челленджер тихо всхлипывала. Правда был момент, когда я и сам едва сдержал рыдания. Мы проезжали мимо приходской школы, к которой вела неширокая дорожка. Вся она от самых дверей школы была усыпана маленькими хрупкими тельцами. Видимо, перепуганные учителя отпустили детишек и они помчались по домам, но яд накрыл их своей смертоносной сетью. Много людей было видно в открытых окнах домов. В Танбридж-Уэллсе мы не заметили ни одного окна, из которого не выглядывало бы бледное усмехающееся лицо. Люди бросались к окнам в тщетной попытке глотнуть свежего воздуха, их гнала жажда кислорода, которым смогли запастись только мы. Тротуары тоже были заполнены мертвыми телами, мужчинами и женщинами. Большинство их было без шляп и шляпок. На улицу их выбросило удушье, они думали, что, выбежав из дома, смогут спастись. Много мертвецов валялось и на дороге. Нужно отдать должное лорду Джону, он с завидной ловкостью управлялся с рулем, лавируя между мертвецами. Но с каждым метром ехать становилось все хуже и хуже. Населенные пункты мы проезжали со скоростью ленивого пешехода, а однажды, недалеко от Танбриджской школы, нам даже пришлось выходить и оттаскивать в сторону тела, заполнившие проезжую часть дороги.

Из всей панорамы смерти, простиравшейся вдоль дорог Сассекса и Кента, в памяти моей сохранились всего несколько наиболее ярких эпизодов. Как и тогда я ясно вижу стоящую у входа в гостиницу длинную сверкающую машину, это было в местечке Саутборо. В машине сидят несколько человек, судя по всему они возвращаются с пикника, откуда-нибудь из-под Брайтона или Истборна. Среди пассажиров три молодые красивые женщины в вызывающе-ярких платьях. У одной из них на коленях китайский спаниель. За рулем – вальяжный пожилой господин с потрепанным лицом старого развратника, рядом с ним – молодой аристократ. В глазу его – монокль, в обтянутых перчаткой пальцах – догоревшая до мундштука сигарета. Яд убил их за несколько секунд до отъезда. Со стороны они казались спящими, если бы не пальцы правой руки пожилого мужчины. Почувствовав удушье, в последний момент он попытался сорвать с себя жесткий стоячий воротничок. По одну сторону от машины, зажав в руке красивый поднос, лежал официант. Рядом с ним я увидел осколки разбитых бокалов и темные пятна от вина. С другой стороны валялись двое попрошаек, мужчина и женщина, оба в грязных лохмотьях. Тощая рука мужчины с длинными крючковатыми пальцами, при жизни тянувшаяся за милостыней, осталась протянутой и после смерти. Всего одно мгновение и смерть превратила в инертную разлагающуюся протоплазму и аристократов, и официанта, и побирушек, приравняв к ним и собаку.