Агата Кристи - Труп в библиотеке. Отравленное перо. Пять поросят. Час зеро

Он устроился у камина и принялся разбирать почту.

Но из головы никак не шли мысли, которые он излагал в Клубе.

— Вот и теперь, — думал мистер Тривз, — назревает драма, готовится убийство. Если бы я сочинял эти забавные истории о кровавых преступлениях, мне следовало бы так и начать — с пожилого джентльмена, который сидит у камина и распечатывает письма, и сам того не ведая, приближается к Часу Зеро…

Он машинально вскрыл конверт, развернул письмо и уставился в него невидящим взглядом.

Вдруг выражение его лица резко изменилось. Мистер Тривз разом вернулся к реальности.

— О Господи! — воскликнул он. — Какая жалость! Какая досада! После стольких лет! Все мои планы — к чертовой бабушке!

Человек на больничной койке пошевелился и застонал.

Дежурная сиделка поднялась из-за стола, подошла к кровати и, поправив подушки, уложила его поудобней.

Ангус Махуэртер в знак благодарности только тихо простонал. Он чувствовал себя абсолютно разбитым и несчастным.

А все могло бы уже кончиться! И больше бы ничего не было! Будь оно проклято, это поганое дерево на откосе! Будь они прокляты, эти добренькие влюбленные. Охота им была назначать свидание в холодную зимнюю ночь! Да еще на отвесной скале! Глупцы!

Если бы не они (и не это дурацкое дерево!) все бы уже свершилось — ухнул бы в ледяную бездну, наверно, немного бы побарахтался, но затем — освобождение от беспросветной муки, бессмысленной и бесполезной жизни.

А что теперь? Теперь он валяется на больничной койке со сломанной ключицей, а потом его, скорее всего, потащат в участок и учинят следствие — за покушение на самоубийство.

Да будь она проклята, эта его жизнь!

А если бы повезло, и он сделал бы что задумал, поохали бы, поахали и благочестиво похоронили бы — как душевнобольного!

Сумасшедший! Сколько же можно терпеть такую муку! В его отчаянном положении самый разумный и логичный выход — самоубийство.

Все рухнуло, здоровья нет, жена ушла к другому. Ни работы, ни денег, ни любви, ни надежды — кому нужна такая жизнь?

И вот эта дурацкая койка. И его будут заставлять поступать «нормально и разумно», и станут распоряжаться тем, что по праву принадлежит ему и только ему, — собственной его жизнью.

Волна бешенства накатила на Ангуса, и он задохнулся от злости.

К кровати снова подошла сиделка.

Молодая, рыжеволосая, с профессионально добрым равнодушным лицом.

— Очень болит?

— Нет.

— Я принесу вам лекарство, оно поможет уснуть.

— Не надо.

— Но…

— Вы думаете, я не могу вытерпеть какую-то боль… и бессонницу?!

Она снисходительно улыбнулась:

— Доктор сказал, что вам не помешало бы принять это лекарство.

— Плевать мне на то, что сказал доктор.

Сиделка поправила одеяло и Протянула стакан с лимонадом.

Ему стало стыдно.

— Извините, — сказал он.

— Ничего-ничего, все в порядке.

Эта оскорбительная невозмутимость! Похоже, ничто не может пробить броню ее равнодушного участия. Для нее он не человек, не мужчина — всего лишь пациент.

— Чертовы доброхоты, — процедил он сквозь зубы. — Чертовы доброхоты.

— Право, это не слишком красиво с вашей стороны, — мягко пожурила сестра.

— Некрасиво, говорите, — взвился он. — Некрасиво! О Господи!

— Утром вам станет лучше, — спокойно сказала она.

Он стиснул зубы.

— Вы… Все вы сиделки, няньки, все — бесчувственные куклы, вот вы кто!

— Мы, просто лучше знаем, что, вам сейчас нужно.

— Вот это невыносимое! В вас! В вашей больнице! В вашем проклятом Мире! Все лезут, все знают! Добренькие! Я хотел покончить со всем этим. Вы понимаете: Покончить!

Она молча кивнула.

— Это мое личное дело — прыгать или не прыгать с этой гнусной скалы. Все равно моя жизнь кончена. Все кончено.

Она тихонько поцокала языком. На лице по-прежнему терпение и участие. Пусть пациент выговорится, это полезно — выпустит пар и успокоится.

— Ну почему я не имею права убить себя?! — воскликнул он.

Она ответила спокойно и абсолютно серьезно:

— Потому что это нехорошо.

— Откуда вы взяли, что нехорошо?

Сиделка беспомощно посмотрела на него. Ей самой это казалось совершенно очевидным, но вот объяснить почему — это было слишком сложно.

— Ну… это грешно — убивать себя. Нравится или не нравится, но человек обязан жить.

— Зачем?

— Ну… хотя бы ради других людей.

— Ко мне это не относится. На свете нет ни единой души, которая хоть на миг опечалится обо мне.

— Неужели совсем никого? Ни матери, ни сестры, ни… ну я не знаю…

— Да. Совсем никого. Была жена, но она от меня ушла. И правильно сделала. Поняла, что от меня никакого толку.

— Но ведь, наверное, есть друзья.

— Нет. Я вообще тяжело схожусь с людьми. Послушайте, сестра, я хочу вам кое-что сказать. Когда-то, давным-давно, я был очень счастлив. У меня была работа, красавица жена. А потом я попал в аварию. Машину вел шеф, а я сидел рядом. Когда все произошло, он просил сказать меня, что мы ехали не больше тридцати миль в час. А на самом деле он гнал под пятьдесят. Нет-нет, вы не подумайте, никто не пострадал. Просто шеф хотел получить страховку за машину и просил меня подтвердить, что все было по правилам. Но я не стал говорить. Потому что это была неправда. А я не мог лгать.

— По-моему, вы поступили правильно, — сказала сиделка. — Абсолютно правильно.

— Вот как? Вы так считаете? Мое упрямство стоило мне работы. Шеф взбеленился. Он сделал все возможное, чтобы я вообще не нашел работы. Жена всем этим была сыта по горло и ушла к другому. И она была права. У него дела шли в гору. А я стал медленно опускаться на дно. Начал пить. Это, как вы понимаете, не очень способствует поискам новой работы. Устроился грузчиком, надорвался, доктор сказал, что я уже никогда не буду здоровым. Ну чего же тут еще ждать? И я решил, что лучше всего — уйти навсегда. Моя жизнь не принесла ничего хорошего — ни мне, ни другим.

— Откуда вы знаете? — тихо прошептала сиделка.

Он засмеялся. Наивность сиделки развеселила его, и настроение улучшилось.

— Милая девочка, ну кому я нужен? Какой во мне прок?

Она смутилась.

— Но вы же не знаете. Может быть, однажды…

— Однажды? Не будет никаких «однажды». В следующий раз я добьюсь своего, теперь уж я все сделаю наверняка.

Она решительно покачала головой:

— Нет-нет, теперь вы не убьете себя.

— Это почему же?

— Второй попытки обычно не бывает.

Он удивленно посмотрел на нее. «Обычно не бывает». Ах да… он ведь теперь из особой категории — «склонных к суициду». Он собрался было возразить, но присущая ему честность заставила его промолчать. А впрямь, готов ли он повторить попытку?

Он вдруг понял, что нет, не готов. Непонятно почему. Возможно, причину знает сиделка. Говорят же, что второй попытки обычно не бывает.

И все же ему хотелось доказать свою правоту, по крайней мере в принципе.

— Как бы то ни было, я имею право распоряжаться собственной жизнью.

— Нет, не имеете.

— Но почему, милая сестричка, скажите мне, почему?

Она покраснела и, теребя маленький золотой крестик на груди, прошептала:

— Вы не понимаете… Может, вы нужны Господу.

Он удивленно вскинул брови. Он не хотел разрушить эту по-детски наивную веру и решил перейти на другой, шутливый тон.

— Похоже, в один прекрасный день мне назначено остановить на полном скаку коня, чтобы спасти от неминуемой гибели златокудрую красавицу. Вы это имеете в виду?

Она покачала головой. И вдруг заговорила — страстно, убежденно, пытаясь вложить в непослушные слова заветные помыслы своего сердца.

— Может, вам и делать-то ничего не надо, а просто быть в определенном месте в определенное время… Ну, просто в один прекрасный день оказаться на улице, идти — и все. И это окажется очень важно — а вы, может, и сами этого не будете знать…

Эта рыжеволосая малышка родилась на западном побережье Шотландии, и кое-кто из ее предков обладал пророческим даром.

Возможно, она и впрямь видела перед собой в этот момент смутную картину: сентябрьской ночью по дороге идет человек и сам того не зная, спасает другого человека от страшной смерти… — просто потому, что вовремя туг оказался.

Человек в комнате был один, и глубокую тишину нарушал единственный звук — монотонное поскрипывание пера по листу бумаги.

Ни один чужой взгляд никогда не коснется этих строк. Но если бы случайному свидетелю довелось их прочесть, он не поверил бы собственным глазам. На белом листе бумаги, строка за строкой, возникал четкий, детально обдуманный план убийства.

Бывают минуты, когда тело, чувствуя над собой суровую силу разума, неохотно подчиняется этой чуждой, но непреодолимой силе. А бывают иные минуты: когда разум, чувствуя свою власть над телом, манипулирует им, уверенно ведя к цели.

Человек за письменным столом находился именно в таком состоянии. Ум его был одержим одной идеей — уничтожить другое человеческое существо. И чтобы достичь этой цели, на бумаге был изложен тщательно разработанный план. Учтено все — до мельчайших деталей. План предусматривал любые неожиданности и, как всякий по-настоящему хороший план, оставлял простор для импровизации. Более того, план этот, составленный человеком весьма разумным, учитывал разумную долю непредвиденных обстоятельств. Однако основные пункты были ясно и тщательно выверены. Время, место, способ, жертва!