С этими словами он повел меня к коровнику, где стоял дряхлый шарабан из тех, что в начале века ездили между отдаленными селениями, а рядом с ним – три стареньких мула. Всадника ни один из них не выдержал бы, но вместе они вполне могли тянуть экипаж. Их тощие бока и распухшие суставы привели меня в такой восторг, какого я не испытывал даже при виде двухсот двадцати гунтеров[2] императора на конюшне Фонтенбло. Через десять минут хозяин уже запрягал мулов, правда, не слишком охотно, поскольку до смерти боялся ужасного Кучильо. Лишь когда я пообещал ему несметные сокровища на этом свете, а святой отец пригрозил карой на том, бедняга сел на козлы и взялся за вожжи. Он так боялся, что ночь застанет нас на горных тропах, так спешил, что я еле успел заверить в вечной любви дочку Гомеса. Расставаясь, мы плакали. Я уже позабыл ее имя, но помню, что она была чудо как хороша собой. Вы еще поймете, друзья мои, – когда человек сражался с мужчинами и целовал женщин в четырнадцати королевствах, его похвала что-нибудь да значит.

Святой отец помрачнел немного, когда мы с девушкой поцеловались, но вскоре я убедился, что лучшего попутчика и желать нельзя. Всю дорогу он развлекал меня историями о своем маленьком приходе в горах, а я, в свою очередь, пустился в рассказы о солдатской жизни. Богом клянусь, мне пришлось непросто, – стоило ввернуть крепкое словцо, как святой отец ерзал и морщился. Конечно, человек благородный должен придерживать язык в беседе с духовным лицом, но как ни старайся, а за всем не уследишь.

Священник мой ехал с севера в деревню Эстремадура, в гости к матери. Пока он рассказывал о ее крестьянском домишке и о том, как счастлива она будет увидеть сына, я так живо представил свою матушку, что прослезился. В простоте своей он показал мне подарки, которые приготовил ей, и был со мной так мил, что я охотно верил – ему и в самом деле всюду рады. Он разглядывал мою форму с любопытством ребенка, восхищался султаном на кивере, гладил соболиную опушку ментика, даже саблю мою вытащил из ножен. Когда я похвастался, сколько воинов ей сразил, и тронул зазубрину, которая осталась от ключицы адъютанта, служившего русскому императору, священник вздрогнул, спрятал клинок под кожаную подушку и заявил, что ему тошно даже смотреть на него.

Так мы и покачивались в карете, беседуя под скрип колес, а когда достигли предгорий, вдалеке справа послышался рокот пушечного выстрела. Я знал, что Массена держит в осаде Сьюдад-Родриго, и мне очень хотелось отправиться прямиком к нему. По слухам, в его жилах текла еврейская кровь; если так, то он был лучшим на свете евреем со времен Иисуса Навина. Уж если где видели его острый нос и черные глаза, пылающие отвагой, значит, там и происходило самое интересное. Правда, во время осады в основном приходится работать лопатой и киркой, а меня куда больше соблазняла перспектива оказаться с моими гусарами напротив англичан. Стоило только представить скорую встречу со своими прекрасными лошадьми и бравыми ребятами, как мной овладела такая радость, что я начал кричать и петь, словно желторотый офицерик из Сен-Сира.

Дорога побежала в гору, на ней стало больше колдобин и кочек, а вокруг потянулись глухие места. Сначала мы изредка встречали погонщиков с мулами, затем окрестности словно вымерли. Оно и неудивительно, если вспомнить, что здесь успели похозяйничать французы, англичане и повстанцы-герильос. Мимо плыли бурые, изрезанные трещинами скалы, тропа сужалась. Вид был до того унылый, что я совсем перестал выглядывать из окна и сидел, думая о том о сем и вспоминая прекрасных дам и скакунов. От мечтаний меня отвлекло неожиданное затруднение моего попутчика. Вынув шило, тот старался проделать дырку в ремне, на котором висела фляга с водой. Ремешок выскользнул у него из пальцев, и деревянная бутыль упала к моим ногам. Я хотел поднять ее, наклонился, и вдруг священник прыгнул мне на плечи и вонзил шило прямо мне в глаз!

Я, как вам известно, друзья мои, не из пугливых. Но если ты прошел всю войну с первой битвы при Цюрихе до последнего рокового боя при Ватерлоо, да еще получил особую медаль – которая, к слову, лежит у меня дома в кожаном мешочке, – ты имеешь право признаться, что малость струхнул. Может, когда ваши собственные нервы сыграют с вами шутку, кого-то из вас утешит мысль, что сам бригадир Жерар познал однажды страх. А кроме ужаса и нестерпимой боли в глазу, я почувствовал омерзение сродни тому, которое испытываешь, когда тебя кусает мерзкий тарантул.

Я сбросил негодяя и придавил его к полу тяжелыми сапогами. Он выхватил из-за пазухи пистолет, но я пинком выбил оружие, а затем опять рухнул на святого отца, упираясь коленями ему в грудь. Тот страшно закричал, а я, наполовину слепой, стал шарить кругом в поисках сабли, которую он так хитро спрятал. Я уже нащупал ее, смахнул с лица кровь, готовясь проткнуть мерзавца, когда карета вдруг завалилась на бок, и рукоять выскользнула у меня из пальцев.

Не успел я прийти в себя, как дверца распахнулась, меня схватили за ноги и выдернули на дорогу. Упав на камни, я увидел десятка три головорезов, но до чего же я им обрадовался! Дело в том, что в драке ментик съехал мне на голову, и теперь я смотрел на бандитов раненым глазом. По этой вот морщинке и шраму вы сами можете убедиться – шило прошло между глазницей и яблоком, но я-то понял, что не окривел, только когда меня вытащили. Несомненно, предатель хотел воткнуть иглу прямо мне в мозг. Он все-таки повредил внутреннюю кость головы, и позже эта рана беспокоила меня куда больше, чем остальные семнадцать.

Итак, головорезы с проклятиями вытащили меня из кареты и стали избивать. Прежде я часто замечал, что горцы обматывают ноги тряпками, но и подумать не мог, что буду настолько им за это благодарен. Мое лицо залила кровь, я не двигался, и они решили, что я потерял сознание, а между тем я старательно запоминал каждую гнусную рожу, чтобы при случае узнать и всех отправить на виселицу. На головах у бандитов были желтые платки, из-за широких красных кушаков торчали рукояти кинжалов и пистолеты. Оказалось, что крутой поворот дороги перегородили двумя валунами, из-за них колесо кареты сорвалось, и мы опрокинулись. Что до того мерзавца, который так хитро притворился священником и рассказывал мне о приходе и своей матушке, то он, конечно же, знал, где засада, и постарался одолеть меня, когда мы к ней подъехали.

Не могу вам описать, в какую ярость пришли разбойники, когда вытащили святошу из кареты и увидели, как я его отделал. Я, правда, не угостил его как следует, но по крайней мере оставил кое-что на память о встрече с Этьеном Жераром – ноги подлеца не слушались. Верхняя часть его тела тряслась от злости и боли, но когда его хотели поставить прямо, он так и осел на землю. Маленькие черные глазки священника, которые в карете лучились такой добротой и кротостью, теперь сверкали злобой, точно у побитого кота, и он все фыркал, все плевался в мою сторону. Боже милостивый! Когда меня подхватили под руки и поволокли в гору, я понял, что вскоре мне пригодятся все силы и мужество. Следом двое бандитов тащили моего врага, и пока мы поднимались по извилистой тропе, я то одним ухом, то другим слышал, как он шипит и проклинает меня.

Мы шли примерно час. Я по сей день вздрагиваю, стоит вспомнить раненую лодыжку, боль в глазу и страх, что я теперь изуродован. Взбираться по крутым склонам – не мое призвание, а я к тому же еще и прихрамывал, но если слева и справа от тебя – отчаянные головорезы, а возле кончика усов – длинный кинжал, ты способен чудеса творить.

Наконец дорога скользнула через хребет и побежала по густому хвойному лесу в долину, что виднелась на юге. Несомненно, в мирное время все эти злодеи были контрабандистами и теперь вели меня тайным путем через португальскую границу. Среди множества следов, оставленных мулами, я приметил в мягкой земле у ручья отпечатки лошадиных копыт. Все объяснилось, когда мы вышли на поляну. Возле упавшего дерева на привязи стоял конь. Я тут же узнал рослого вороного с белой ногой, которого выпрашивал утром.

Что же с месье Видалем? Неужели моя печальная судьба постигла еще одного француза?

Бандиты остановились, один из них по-особенному крикнул. Из кустов ежевики, что росли на краю поляны у подножия скалы, послышался ответный крик, и навстречу нам вышли еще с десяток разбойников. Две шайки приветствовали друг друга. Те, что появились из кустов, с горестными возгласами окружили моего любителя поработать шилом, а затем развернулись ко мне, рыча и размахивая кинжалами. Кровожадные убийцы так бесновались, что я уже решил прощаться с жизнью, но тут один из негодяев сказал что-то дружкам, и меня потащили в заросли ежевики.

Меж кустами бежала тропинка, ведущая в глубокую пещеру. Солнце садилось, и если бы не два факела, горевших на стенах слева и справа, в ней было бы очень темно. Посреди пещеры за грубым столом сидел человек весьма необычного вида. По тому, как уважительно обращались к нему остальные, я сразу понял – это главарь, тот самый, кто за свой жестокий нрав получил зловещее прозвище Эль Кучильо, или Кинжал.

Священника внесли и усадили на бочку, ноги его все так же беспомощно болтались, и он по-прежнему с ненавистью поглядывал на меня кошачьими глазами. Вожак заговорил с ним. Мне удалось разобрать, что святоша – его правая рука и не первый раз нарядился в сутану, чтобы елейными речами заманить путника в бандитское логово. Сколько же благородных офицеров погубил этот чудовищный лицемер! На сердце у меня потеплело при мысли о том, что я положил конец его гнусным деяниям. Правда, я боялся, как бы это не обернулось невосполнимой потерей для императора и армии.

Пока раненый, которого поддерживали под руки два товарища, рассказывал по-испански о своем злоключении, головорезы подтащили меня к столу, и я получил отличную возможность рассмотреть их предводителя. Мне еще не приходилось встречать человека, столь непохожего на бандита, в особенности – на бандита, который даже в краю, известном своими жестокими нравами, заслужил столь мрачное прозвище. С таким широким добродушным лицом, румяными щеками и пушистыми бакенбардами ему самое место было за прилавком бакалейной лавочки на улице Сент-Антуан. Главарь являл собой полную противоположность остальным разбойникам с их яркими кушаками и сверкающими кинжалами – в куртке из добротного сукна он выглядел скорее как добропорядочный отец семейства. Выдавали его лишь коричневые лосины, а так никто и не догадался бы, что он живет в горах. Обстановка в пещере соответствовала его облику. На столе рядом с табакеркой лежал огромный фолиант в кожаном переплете, похожий на гроссбух. Между двумя пороховыми бочками, на доске, выстроились другие книги, и всюду были разбросаны листы, исписанные какими-то виршами. Пока я все это рассматривал, Кучильо, развалясь на стуле, слушал своего товарища, а когда тот закончил, приказал вынести калеку из пещеры. Я стоял в окружении трех бандитов и готовился к худшему.