— Знаю.

— Зачем тогда ходить вокруг да около?

— Вы думаете, мне нравится размениваться на мелочи? Это вас беспокоит? Но это все не мелочи. Однажды я работал в археологической экспедиции — и вот чему я там выучился. Во время раскопок, когда из грунта извлекают какой-то предмет, его тщательно расчищают, удаляют землю, тут и там подскабливают ножом, чтобы находка предстала в своем истинном виде и ее можно было зарисовать и сфотографировать без привходящих обстоятельств. Именно этим я и занимался — удалял привходящие обстоятельства, дабы мы могли увидеть истину — нагую, неотразимую истину.

— Прекрасно, — сказал Рейс. — Представьте же нам эту нагую, неотразимую истину. Пеннингтон не убивал. Молодой Аллертон тоже. Вероятно, не убивал и Флитвуд. Скажите ради интереса, кто это сделал.

— Мой друг, я как раз собираюсь сказать.

В дверь постучали. Рейс глухо чертыхнулся. Вошли доктор Бесснер и Корнелия. У девушки был расстроенный вид.

— Ах, полковник Рейс! — воскликнула она. — Мисс Бауэрз только что рассказала мне о кузине Мари. Для меня это такой удар! Она сказала, что не может больше нести ответственность одна и что я — как член семьи — тоже должна знать. Сначала я не могла этому поверить, но доктор Бесснер такой замечательный умница…

— Ну-ну, — заскромничал доктор.

— Он так хорошо все объяснил, и что эти несчастные не могут удержаться. У него в клинике были клептоманы. Он говорит, что часто это происходит из-за глубоко укоренившегося невроза.

Корнелия с благоговением выговаривала эти слова.

— Болезнь коренится глубоко в подсознании; иногда это сущая мелочь, случившаяся в раннем детстве. Он вылечивал их тем, что заставлял вспоминать — и припоминать, какая это была мелочь.

Корнелия перевела дух и погнала дальше:

— Меня страшно беспокоит, что это все может выйти наружу. Ужасно подумать, если это дойдет до Нью-Йорка. Это же попадет во все газеты, мы же все сгорим от стыда — кузина Мари, мама.

Рейс вздохнул.

— Не тревожьтесь, — сказал он. — На этом будет гриф «совершенно секретно».

— Простите, полковник Рейс?

— Я хочу сказать, что только убийству будет дана огласка.

— Ой, — Корнелия всплеснула руками, — как хорошо! Я совершенно извелась.

— У вас слишком доброе сердце, — сказал Бесснер и покровительственно похлопал ее по плечу. Рейсу и Пуаро он объяснил: — У нее очень впечатлительная и гармоничная природа.

— Ой, что вы! Вы очень добры.

— Не видели больше мистера Фергюсона? — тихо спросил Пуаро.

Корнелия залилась краской.

— Нет, зато кузина Мари говорит о нем постоянно.

— Похоже, молодой человек благородного происхождения, — сказал доктор Бесснер. — По его внешности, признаюсь, этого нельзя сказать. Он ужасно одет и совсем не похож на воспитанного человека.

— А вы что скажете, мадемуазель?

— По-моему, он просто сумасшедший, — сказала Корнелия.

Пуаро повернулся к доктору:

— Как ваш пациент?

— Ach, он замечательно держится. Я только что успокоил эту крошку, фройляйн де Бельфор. Поверите ли, она была в отчаянии только из-за того, что у человека подскочила днем температура! Но это же естественно! Поразительно, что у него нет жара. Он похож на наших крестьян. У него великолепный организм — воловье здоровье. Вол легко переносит глубокую рану — я сам видел. Таков же мистер Дойл. У него ровный пульс, температура чуть выше нормальной. Я сумел развеять страхи этой малышки. Все-таки забавно, nicht wahr? Сейчас она стреляет, а через минуту бьется в истерике оттого, что ему нездоровится.

— Она его страшно любит, — сказала Корнелия.

— Ach! Но где тут здравый смысл? Если бы вы любили человека, стали бы вы в него стрелять? Не стали бы, вы здравомыслящая девушка.

— Я вообще не люблю, когда стреляют, — сказала Корнелия.

— Естественно, не любите. В вас очень сильно женское начало.

Рейс прекратил это беззастенчивое славословие.

— Раз он в форме, я, пожалуй, пойду к нему и продолжу давешний разговор. Он начал рассказывать про телеграмму.

Доктор Бесснер заколыхался от смеха.

— Да, это очень смешно. Он рассказывал мне. Вся телеграмма была про овощи: картофель, артишоки, лук… Что с вами?

Поперхнувшись сдавленным криком, Рейс дернулся со стула.

— Боже мой! — сказал он. — Вот вам: Ричетти!

Все трое глядели на него непонимающими глазами.

— Это новый шифр. Его испробовали в Южной Африке, когда там были беспорядки. Картофель — это пулеметы, артишоки — взрывчатка и так далее. Ричетти такой же археолог, как я. Это очень опасный террорист. За ним тянется кровавый след, и, разрази меня гром, у нас он тоже отметился. Миссис Дойл по ошибке распечатала его телеграмму. Скажи она при мне, что ей удалось там прочесть, его песенка была бы спета. И он это понимал.

Он повернулся к Пуаро.

— Я прав? — спросил он. — Ведь это — Ричетти?

— Да, это ваш герой, — сказал Пуаро. — Что-то меня постоянно коробило в нем. Уж очень назубок барабанил он свою роль. С ног до головы археолог, а человека и не видно. — Помолчав, он продолжал: — Но Линит Дойл убил не Ричетти. Уже некоторое время я знаю, так сказать, «первую половину» убийцы. Теперь у знаю и «вторую». Все встало на свои места. Вы убедитесь, однако, что, зная, как должно было все случиться, я не имею никаких доказательств тому, что все случилось именно так. Логически дело не оставляет сомнений. Фактически же оно все сомнительно. Вся надежда на то, что убийца сознается.

Доктор Бесснер скептически пожал плечами.

— Ach! Это значит надеяться на чудо.

— Не думаю. Не те обстоятельства.

Корнелия не выдержала.

— Вы не скажете нам?

Пуаро обвел взглядом всех троих: язвительно улыбается Рейс, скептически хмурится Бесснер, приоткрыв рот, таращит глаза Корнелия.

— Mais oui, — сказал он, — признаться, я люблю публику. Тщеславный человек! Я лопаюсь от самомнения. Мне хочется сказать: «Смотрите, какой он умница, Эркюль Пуаро!»

Рейс ерзнул на стуле.

— Отлично, — молвил он, — чем же он умница, этот Эркюль Пуаро?

Сокрушенно поматывая головой, Пуаро сказал:

— Поначалу я был глуп — немыслимо глуп. Камнем преткновения для меня стал этот револьвер Жаклин де Бельфор. Почему его не оставили на месте преступления? Совершенно ясно, что убийца хотел свалить преступление на Жаклин де Бельфор. Зачем тогда он забрал пистолет? Чего я только не нафантазировал по глупости! А причина была очень простая. Он потому его забрал, что не мог не забрать. Ничего другого ему не оставалось.

Глава 28

— Мой друг! — Пуаро отнесся к Рейсу. — Мы начали наше расследование с предвзятой мыслью, а именно: мы думали, что преступление было совершено внезапно, без предварительного плана. Кому-то надо было устранить Линит Дойл, и он воспользовался удобным случаем, когда преступление почти наверняка спишут на Жаклин де Бельфор. Отсюда следовало, что человек, о котором идет речь, подслушал ссору между Жаклин и Саймоном Дойлом и, когда все ушли из салона, завладел револьвером.

Но, друзья мои, если эта предвзятая идея неверна, тогда все случившееся предстанет в другом свете. И она неверна! Преступление не было совершено по наитию. Оно было тщательно спланировано и искусно приурочено к определенному времени, причем заранее были приняты все необходимые меры, вплоть до того, что в вино Эркюля Пуаро в злополучную ночь подсыпали снотворное.

Да-да, так оно и было! Чтобы наверняка устранить меня из событий той ночи, меня усыпили. Я допустил такую возможность. Я пью вино, мои соседи по столу, соответственно, виски и минеральную воду. Проще простого подсыпать неопасное снотворное в мою бутылку — весь день бутылки стоят на столе. Но я отбросил эту мысль. День был жаркий, я невероятно устал — что странного, если вместо легкого сна я проваливаюсь в тяжелое забытье?

Видите? Я все еще был в плену предубеждения. Если мне дали снотворное, значит, убийство было преднамеренным и к половине восьмого, когда мы обедаем, оно было решенным делом, а это, с точки зрения моей предубежденности, — абсурд. Когда из Нила выудили револьвер, мое предвзятое отношение впервые поколебалось. Ведь если наши предположения были верны, то револьвер никоим образом нельзя было выбрасывать за борт. И если бы только это!..

Он повернулся к доктору Бесснеру:

— Вы обследовали тело Линит Дойл… Вспомните: кожа вокруг ранки обгорела — иными словами, стреляя, револьвер приставили почти вплотную к голове.

Бесснер кивнул.

— Да, совершенно точно.

— Но пистолет нашли обернутым в бархатную накидку, и следы на накидке свидетельствовали о том, что стреляли сквозь нее, видимо, рассчитывая приглушить звук. Если стрелять сквозь бархатную ткань, на коже не должно оставаться никаких следов ожога. Следовательно, выстрел сквозь эту ткань не был тем выстрелом, который покончил с Линит Дойл. Так, может, это был первый выстрел — которым Жаклик де Бельфор ранила Саймона Дойла? Опять нет, поскольку имеются два свидетеля того выстрела, и мы знаем, как это произошло. Получается, что должен быть еще один выстрел, третий, о котором мы ничего не знаем. Но стреляли из этого пистолета только дважды, и никакому третьему выстрелу неоткуда взяться.

И тут мы столкнулись с очень любопытным, необъяснимым обстоятельством. В каюте Линит Дойл мне подвернулась интереснейшая деталь: два флакона с цветным лаком для ногтей. Вообще дамы часто меняют цвет лака, Линит же Дойл хранила верность «Кардиналу» — ярко-пунцовому лаку. На другом флакончике значилось: «Роза». Это бледно-розовый состав, однако остатки на дне флакона были ярко-красного цвета. Я заинтересовался и, вынув пробку, понюхал. Пахло не грушей, как полагается, а уксусом. Иными словами, на дне была капля-другая красной туши. Ничто не мешало мадам Дойл иметь пузырек красной туши, но тогда правильнее держать эту тушь в своем пузырьке, а не в склянке от лака. Тут потянулась ниточка к запятнанному носовому платку, в который был обернут револьвер. Красная тушь легко смывается, но она обязательно оставит бледно-розовое пятно.