– Да, – согласился Артур.

– И чего же вы ожидали? Что все набросятся на вас?

– Я ожидал… – Он задумался на мгновение. – Обвинений? Быть может. Негодования? Весьма возможно. Но также и благодарности.

– И благодарности не оказалось вовсе, a негодования много меньше, чем вы рассчитывали? – пробурчал Макмастер.

– Примерно так, – признал Калгари.

– Потому что вы не были в курсе обстоятельств дела до тех пор, пока не попали сюда. А почему, собственно, вы пришли ко мне?

Калгари неспешно произнес:

– Потому что я хочу узнать побольше об этой семье. Я знаю только общие факты. Есть очень хорошая и добрая женщина, делающая все возможное для своих приемных детей, женщина, наделенная общественным сознанием и приятным характером. И против нее восстает, так сказать, проблемный ребенок… сложный и плохой. Юный преступник. Это все, что мне известно. И больше я ничего не знаю. Я ничего не знаю о самой миссис Эрджайл.

– Вы совершенно правы, – согласился Макмастер. – И ткнули пальцем в самый главный вопрос. Знаете ли, если хорошенько подумать, он всегда образует интересный момент в любом убийстве. Что представлял собой убитый или убитая. Все стремятся заглянуть в ум убийцы. Вы, вероятно, думаете, что миссис Эрджайл была женщиной, абсолютно не заслуживающей насильственной смерти.

– Я бы сказал, что складывается такое общее впечатление.

– С этической точки зрения, – продолжил Макмастер, – вы вполне правы. Однако знаете ли… – доктор почесал нос, – не китайцы ли считали, что благотворительность следует рассматривать как грех, а не как добродетель? В этом что-то есть. Благотворительность оказывает воздействие на людей. Завязывает их узлом. Все мы знаем человеческую природу. Сделай человеку добро, и ты почувствуешь к нему расположение. Полюбишь его. Однако как станет относиться к тебе тот человек, которому ты сделал добро, – будет ли он так же расположен к тебе? Станет ли он на самом деле любить тебя? Должен, конечно, но полюбит ли в самом деле?.. Что ж, – продолжил доктор после недолгой паузы. – Значит, так. Миссис Эрджайл была, как вы сказали бы, чудесной матерью. Однако она перебрала через край с благодеяниями. В этом нет сомнений. Или намеревалась перебрать. Или, во всяком случае, попыталась это сделать.

– Однако эти дети не были ее собственными, – напомнил Калгари.

– Да, не были, – согласился Макмастер. – И в этом, наверное, причина беды, на мой взгляд. Для начала возьмем любую обыкновенную кошку с котятами. Она всегда на страже, она защищает их, она расцарапает всякого, кто посмеет приблизиться к ним. Но уже примерно через неделю начинает возвращаться к собственной жизни. Уходит от выводка, охотится, отдыхает от своих детей. Она, как и прежде, будет защищать их от нападения, но теперь уже не навязчивым образом, не постоянно. Она будет играть с ними, но если они причинят ей боль, ответит ударом лапки, даст детям понять, что хочет побыть в одиночестве. Кошка, так сказать, возвращается к природе. По мере того как котята растут, она обращает на них все меньше и меньше внимания, мысли ее постепенно обращаются от детей к привлекательным соседским котам. Таков, можно сказать, нормальный характер жизни самки. Я видел многих девушек и женщин, обладавших сильным материнским инстинктом и стремящихся к браку, но главным образом потому – хотя сами не подозревали об этом, – что они обладали сильной тягой к материнству. Рождаются дети; они счастливы и удовлетворены. Жизнь обретает, с их точки зрения, приемлемый облик. Они могут интересоваться своими мужьями, делами соседей и сплетнями – и, конечно же, собственными детьми. Но в меру. Их материнский инстинкт удовлетворен в чисто физиологическом плане.

Ну а в случае миссис Эрджайл материнский инстинкт был очень силен, однако физиологическое удовлетворение от вынашивания детей ее так и не посетило. A посему страстное, доходящее до наваждения желание материнства так и не оставило ее. Она хотела детей, много детей. Ей было мало любого их количества. Все ее сознание, днем и ночью, было сосредоточено на детях. Муж более ничего не значил. Он маячил приятной абстракцией где-то на заднем плане. Все заключалось в детях. В их кормлении, в их одевании, в их играх… во всем, что относилось к ним. Для них делалось слишком много. И потому она не дала им того, в чем они, собственно, нуждались, а именно некоторой доли честного и благого пренебрежения. Их не просто выставляли играть в сад, как всех остальных детей. Нет, у них было все возможное и невозможное, всякие приспособления для ползания и лазания, домик на дереве, насыпной песчаный пляж у ручья. Их кормили отнюдь не простой и здоровой пищей. Этим детям протирали овощи до пяти лет, кипятили им молоко, исследовали воду, подсчитывали витамины с калориями! Учтите, я не нарушаю профессиональной этики, рассказывая вам все это. Миссис Эрджайл никогда не обращалась ко мне. Когда ей нужен был врач, она вызывала того, с Харли-стрит[6]. И то нечасто. Она была крепкой и здоровой женщиной.

А я был местным доктором, которого вызывали к детям, хотя она считала, что я несколько несерьезно к ним отношусь. Я рекомендовал ей позволять детям есть ежевику с куста. Я говорил ей, что нет ничего страшного в том, что иногда они промочат ноги и простудятся, и что не стоит волноваться, если у ребенка температура тридцать семь и два. Можно не беспокоиться – до тех пор, пока она не перевалит за тридцать восемь и три. Этих детей баловали, кормили с ложечки, тряслись над ними… словом, любили так, что во многом к добру это не привело.

– Вы хотите сказать, – переспросил Калгари, – что подобное воспитание не довело Джеко до добра?

– Ну, на самом деле я думал не только о Джеко. На мой взгляд, этот парень был источником неприятностей с самого начала. Так сказать, «взбалмошный и трудный подросток», как сейчас говорят. Впрочем, как ни назови… Эрджайлы делали для него все возможное; все, что только можно было сделать. За свою жизнь мне пришлось достаточно часто встречаться с Джеко. Когда он подрос, сделавшись безнадежно испорченным, родители говорили то «если б раньше мы обращались с ним построже», то «мы были слишком строги с ним, следовало обходиться помягче». Не думаю, чтобы это изменило что-либо хоть на грош. Есть люди, которые сбиваются с пути, потому что дома им холодно. Потому что им не хватает любви. Есть и такие, которые ломаются от малейшего напряжения. Я бы отнес Джеко к последней группе.

– Значит, вас не удивило, когда его арестовали за убийство? – спросил Калгари.

– Нет, откровенно говоря, я был удивлен. Не потому, что мысль об убийстве могла оказаться особенно отвратительной для Джеко. Он был из тех молодых людей, у которых нет совести, однако меня удивила манера совершенного им убийства. Ну конечно, я знаю о его буйном нраве и так далее. В детстве он нередко бросался на других детей, бил их какой-нибудь подвернувшейся под руку тяжелой игрушкой или деревяшкой. Однако объектом нападения обыкновенно служил ребенок послабее, и совершалось оно не столько в припадке слепой ярости, сколько для того, чтобы причинить боль или отнять что-то нужное для себя. От Джеко можно было ожидать убийства другого. Представим себе, что пара злоумышленников отправилась на дело, их застигла полиция, и тут Джеко сказал бы своему напарнику: «Врежь ему по башке, парень. Пусть получит свое. Пристрели его». Такие люди жаждут убийства, они готовы спровоцировать убийство, однако у них не хватает духа убить собственными руками. Так я сказал бы. Но теперь похоже, – добавил доктор, – что я оказался прав.

Артур посмотрел на ковер, настолько истертый, что невозможно было различить его узор.

– Я совершенно не представлял, – проговорил он наконец, – того, что меня ожидает. Я не понимал, что будет значить этот факт для остальных. Я не сообразил, что он может… что он должен…

Доктор едва заметно кивнул.

– Да. Похоже на то, не так ли? Похоже, что вам пришлось поставить этот вопрос перед всеми ними.

– Наверное, – сказал Калгари, – я пришел к вам для того, чтобы поговорить именно об этом. На посторонний взгляд, у всех остальных не было никакого обоснованного мотива для убийства.

– Это на первый взгляд, – согласился доктор. – Но если копнуть поглубже… о да, я думаю у кого-то из них могли найтись внушительные основания для подобного преступления.

– Почему? – спросил Артур.

– Вы по-прежнему считаете, что занимаетесь своим делом?

– Думаю, да. Не могу избавиться от этого чувства.

– Быть может, на вашем месте я ощущал бы то же самое… не знаю. Ну, я бы сказал, никто из них не мог ощущать себя самостоятельным. Пока была жива их мать – будем для удобства называть ее так. Она по-прежнему держала их надежной хваткой – причем всех.

– Каким образом?

– Она материально обеспечивала их. Причем обеспечивала весьма недурно. У нее имелся внушительный доход. Его делили между ними в определявшемся попечителями соотношении. И хотя сама миссис Эрджайл никогда не входила в состав попечителей, ее пожелания, сделанные при жизни, всегда исполнялись.

Помолчав некоторое время, он продолжил:

– В известной мере даже интересно, как все они пытались бежать. Как боролись за то, чтобы не оказаться втиснутыми в те рамки, которые она назначила им. Ибо она каждого помещала в определенные рамки… притом очень недурные рамки. Она хотела, чтобы у всех был хороший дом, хорошее образование, хорошее пособие и хороший старт в той профессии, которую она выбрала им. Она хотела обращаться с ними так, как если б они были ее собственными детьми, ее и Лео Эрджайла. Однако все они, конечно же, ими не были. Они были наделены совершенно иными инстинктами, чувствами, наклонностями и потребностями. Молодой Микки теперь торгует автомобилями. Эстер в той или иной степени сбежала из дома на сцену; влюбилась в весьма неподходящего типа и оказалась скверной актрисой. Ей пришлось вернуться домой. Вернуться и признать – a она не хотела признавать этого, – что мать ее была права. Мэри Дюрран во время войны настояла на том, чтобы выйти замуж за человека, против которого была настроена ее мать. За отважного и умного молодого человека, но полного простака в деловых вопросах. Потом он заболел полиомиелитом. В качестве выздоравливающего его привезли в «Солнечный мыс». Миссис Эрджайл настаивала на том, чтобы они поселились в доме насовсем. Муж уже было согласился, однако Мэри Дюрран стояла насмерть. Она хотела, чтобы у нее был свой собственный дом и собственный муж. Однако, если б не погибла мать, Мэри также сдалась бы.