У бедного Кики в Англии хватало собственных забот. Пытаясь заработать на будущую жизнь с Эммой, он переутомился; весной 1862 года ему стало на нервной почве так плохо, что пришлось обратиться к врачу. Оказалось, печень его неким странным образом влияет на мозг, это приводит к бессоннице и постоянной подавленности. У него пропал аппетит, творчество вдруг лишилось и ценности, и смысла. Ему казалось, что он никогда не добьется успеха, никогда не заработает на семейную жизнь и ничего путного из него уже не получится.

Письма из Дюссельдорфа приходили часто, и в каждом из них содержались одни и те же жалобы на скудость жизни – когда наконец Кики обеспечит им более пристойное существование? Эмма же сильно похудела и выглядела измученной. Когда он начал расспрашивать, она созналась, что отношения между родителями вконец испортились, они грызутся с утра до вечера и она ждет не дождется, когда Кики на ней женится и заберет ее из домашнего ада. Все эти тревоги довели беднягу Кики едва ли не до полного отчаяния. Врач прописал сильное укрепляющее, от которого ему стало только хуже; кончилось тем, что он вырвался из лап эскулапа и поехал проветриться в Брайтон.

«Таких мучений и пыток никогда еще не выпадало на мою долю, – писал он Тому Армстронгу, – а причина, дружище, судя по всему, в переутомлении, тревогах, сидячем образе жизни взаперти, скудном питании и похвальной нравственности моего существования. Я сейчас пью рыбий жир, принимаю по пятнадцать гранов хинина в день, и опасное состояние моего мозга очень кстати сменилось новыми заботами: фурункул на лодыжке и простуда. Именно по этой причине ты в последнее время не видел в печати моих работ; говоря по правде, истекший месяц был просто разорительным: никакой работы и куча расходов! Enfi n! Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes![113] Когда я снова стану самим собой, полагаю, работы мои будут только лучше. Врач утверждает, что самым целительным лекарством для меня стала бы женитьба. Эмму все это чрезвычайно угнетает, и я специально уехал в Брай тон, чтобы не истязать ее своим нынешним видом. В Страстную пятницу я попытался нарисовать эскиз для „Лондонских новостей“, все шло хорошо, оставалось добавить несколько штрихов, как вдруг на меня накатила такая злость и отчаяние, что я все бросил, испортил рисунок и отправился к врачу, Хендону. Кажется, я упал перед ним на колени – или еще что-то в том же духе – и возопил: „Да какого дьявола нам нужны все эти печенки и прочая дрянь?“ Он заверил, что с головой у меня все в порядке, просто я на грани нервного срыва. „Панч“ и „Раз в неделю“ трогательно справились о моем здоровье и, проявив понимание, сделали все, чтобы я в нынешнем своем хрупком состоянии не перетрудился. Все куда-то продвигаются, кроме меня. Джимми Уистлер, Фред Уокер и остальные; Лейтон тоже выдал несколько отличных работ. Вот если бы я смог жениться – я работал бы больше и лучше, потому что избавился бы от ennuis, beau-paters и belle-maters[114] и жил бы с самым милым, прелестным и добросердечным божьим созданием, которое, знай оно, что я это пишу, обязательно передало бы тебе свой любящий привет…»

К началу лета Кики оправился достаточно, чтобы побывать наездом в Дюссельдорфе, однако нервы его по-прежнему были на пределе, и вид его ошеломил Эллен. Какой же ее милый мальчик сделался худой и бледный, трудится по девять часов в день, чтобы жениться на Эмме и забрать ее из мрачного дома Уайтвиков. Эллен, вообще-то, собиралась предложить ему оплатить некоторые их дюссельдорфские счета, однако, едва его увидела, тут же приняла твердое решение никогда больше не просить у него ни пенни. Не такая она бессердечная, чтобы вешать на него лишние заботы. Впрочем, она, конечно, не удержалась от того, чтобы не нажаловаться на Джорджи и ее беспринципность, а тут еще Бобби заболел корью, а Изобель ни с кем не знакомится и пускает по ветру последние возможности. Она так долго держала все это в себе, что не могла не выплеснуть на сына.

– Когда мы поженимся, Изабелла будет жить с нами, – сказал Кики. – Может быть, в Лондоне она найдет себе пару.

Эллен только поджала губы и повела плечами: ей решительно невдомек, как Кики сможет содержать не только жену, но еще и сестру.

– Мамочка, милая, зачем думать про дождь, пока еще сухо? – спросил он в отчаянии. – Рано или поздно все у нас сложится хорошо. Пока глаза мои видят, мы точно не будем голодать.

– Я получила еще одно письмо от Эжена, – не унималась Эллен. – Он просит в долг пять тысяч франков. А у меня попросту нет такой суммы.

– Я на прошлой неделе отправил ему три фунта, – устало проговорил Кики. – А он в ответ написал, что мы ничего для него не делаем и он собирается в Мексику или куда-то еще. Один Бог ведает, что он станет в этой Мексике делать.

– Все его беды – плод его собственного недомыслия и безалаберности, – отрезала мать. – Если бы он усерднее занимался своим делом, его бы уже произвели в лейтенанты. Теперь слишком поздно; из него никогда ничего не получится.

– Будь я богат… – начал было Кики.

– Будь ты богат, ты бы прежде всего обеспечил своей матери достойное существование, – перебила его Эллен.

Кики умолк и подумал про бедняжку Эмму, терпеливо дожидавшуюся в Лондоне.

– В нынешних обстоятельствах нам пригодилась бы даже самая незначительная сумма, – продолжала Эллен. – Питаемся мы отвратительно, вина, как ты знаешь, себе не позволяем, хотя мне часто очень хочется, а Изобель от его отсутствия и от плохой пищи так ослабла, что не может нормально заниматься музыкой, не говоря уж о том, что с двенадцати лет у нее, за отсутствием денег, ни разу не было педагога. Столовое белье у нас совсем истрепалось, а еще есть несколько неприятных долгов перед торговцами. Впрочем, мой милый, я и думать ни о чем не хочу, кроме твоего будущего счастья, и если ты считаешь, что для поднятия духа тебе нужно жениться, женись. Мне остается только надеяться, что тебя это не сгубит.

– Эмма очень экономна; она будет тратить совсем мало, – поспешил вставить Кики.

– Понимаю, только не забывай, что она единственная дочь и привыкла ко всяким мелким удобствам, а если даже и не привыкла, уж ее мамаша проследит, чтобы ты ей их предоставил. Мистер Уайтвик определился, что он за ней даст?

– Мама, с меня довольно и того, что он отдает мне свою дочь.

– Кики, сынок, я ровным счетом ничего не имею против Эммы; она прекрасная барышня, хотя в том, что касается интеллекта, разумеется, тебе не ровня; но считать мистера Уайтвика щедрым, когда щедрость проявляешь как раз ты! И это при том, что ты мог бы жениться куда удачнее. Взять хотя бы старшую мисс Льюис. А когда я думаю о тысячах дочерей джентльменов – красивых, образованных, – которые не в состоянии найти себе мужа, меня попросту возмущает – и это еще мягко сказано, – что Уайтвики, которым делают такое одолжение, в ответ не готовы раскошелиться ни на су.

– А знаете, почтенная дама, что священник, который живет на первом этаже, сказал мне про вас вчера вечером?

– Полагаю, какую-нибудь гнусность.

– Он сказал: «Миссис Дюморье не готова смириться с мыслью, что сын ее женится, но для матерей это совершенно обычное дело!»

– Этот священник – пренеприятнейший человек и вечно цепляется ко мне с тех самых пор, как Изобель отказалась выпить с ним чая, а вместо этого пошла на концерт с Джорджиной и двумя молодыми принцами. Он решил, что это я подстроила.

– А разве не так?

– Я всего лишь сказала Изобель, что пить чай с нищим молодым священником, у которого нет никаких перспектив устроиться в Англии, совершенно бессмысленное занятие. А сходить на концерт с немецким принцем – из этого может что-то и получиться…

Кики рассмеялся и погладил мать по руке:

– Ты у нас неисправимая старая сводница – по крайней мере, когда речь заходит об Изобель. Жаль, что ко мне ты относишься иначе. Ну, не важно, мама; ты со всем смиришься, когда возьмешь на руки первого внука.

– Когда я была молода, о таких вещах до брака даже не заговаривали, – вскинулась Эллен.

– Правда? А я твоих внуков уже даже нарисовал! – заявил Кики. – Все они – с большими голубыми глазами и кудрявыми головками, ну прямо ангелочки.

– Надеюсь, Эмме ты этих рисунков не показывал.

– Каюсь, показал. Она их вставила в рамки и повесила у себя в комнате.

– Тогда чем скорее вы поженитесь, тем лучше, – заключила Эллен, цокнув языком.

Кики вернулся в Лондон сильно ободренный и сразу же уехал на две недели в Рамсгейт с Эммой и ее родителями. Старики, похоже, ладили здесь лучше обычного – возможно, морской воздух оказал на них умиротворяющее воздействие, – так что обычного накала страстей не чувствовалось. Эмма выглядела очаровательно, она вновь слегка поправилась. Кики поставил себе задачу всенепременно сыграть свадьбу в начале следующего года, даже если придется напрячь каждый нерв, чтобы заработать необходимую сумму. Уайтвики твердо стояли на том, что не отдадут за него Эмму, пока у него на банковском счету не будет двухсот фунтов, – он рассчитал, что, если повезет, заработает эти деньги к весне. «Панч» давал ему довольно много заказов: выдалась неделя, когда ему заказали семь буквиц и иллюстрации к двум статьям на злободневные темы, – и он даже стал гадать, хватит ли ему храбрости спросить Марка Лемона, главного редактора, обещает ли тот обеспечивать его работой каждую неделю, поскольку он, Кики, надумал жениться. Две буквицы и серия иллюстраций – этих денег хватит на оплату жилья и на жизнь им обоим; кроме того, он ведь сможет еще подрабатывать в других изданиях – «Раз в неделю», «Корнхилле» и «Лондонском обществе».

Марк Лемон был человеком добросердечным, ему импонировал трудолюбивый молодой человек, который с одним только глазом рисовал такие талантливые иллюстрации, и он пообещал сделать для Кики все, что сможет. Даже намекнул, что если Кики и далее будет расти так же стремительно, как сейчас, ему, как только откроется вакансия, предоставят в «Панче» штатное место. Такого счастья Кики не мог себе представить даже в самых буйных своих мечтах. Он, запинаясь, пробормотал слова благодарности и буквально вывалился из кабинета; мозг его пылал огнем.