Дело восьмое

Постоянный пациент

Просматривая свои беспорядочные записки, с помощью которых я пытаюсь проиллюстрировать некоторые необычные особенности мышления моего друга Шерлока Холмса, я натолкнулся на одну сложность. Оказалось, что выбрать подходящий пример, который полностью соответствовал бы моим целям, не так-то просто. Скажем, я выуживаю из своих архивов дело, в котором аналитические способности Холмса достигают прямо-таки заоблачных высот, а сам он демонстрирует поистине виртуозное владение своими знаменитыми методами, но оказывается, что обстоятельства этого дела настолько неинтересны или незначительны, что я считаю себя не вправе утомлять ими читателей. Или наоборот, часто случалось и такое, что моему другу приходилось заниматься расследованием дел самого драматического, а порой и скандального характера, но на поиски истины он тратил сил меньше, чем мне, как его биографу, хотелось бы. Небольшое приключение, которое я озаглавил «Этюд в багровых тонах» и чуть более поздний рассказ об исчезновении «Глории Скотт» могут служить примерами этих Сциллы и Харибды, которые извечно угрожают историку. Быть может, в деле, о котором я хочу рассказать сейчас, роль моего друга не столь существенна, но обстоятельства этого происшествия настолько примечательны, что я просто не могу заставить себя исключить его из своих записок.

Дело было в октябре. День выдался душный и дождливый. Шторы в нашей комнате были задернуты, но не наглухо. Холмс лежал на диване, уже в сотый раз перечитывая письмо, которое пришло на его имя с утренней почтой. О себе могу сказать, что служба в Индии приучила меня переносить жару лучше, чем холод, поэтому девяносто градусов[90] на термометре не были для меня помехой. Но газета была неинтересной, сессия парламента закрылась, все разъехались из города, и мысли мои поневоле устремились к лесам Нью-Фореста[91] и галечным южным пляжам. Истощившийся банковский счет заставил меня отложить отдых, а Холмса ни деревенская пастораль, ни море не трогали совершенно. Настоящее удовольствие ему доставляло лежать на диване в самом сердце пятимиллионного города, ощущая всеми фибрами каждый шорох, слух или подозрение о том, что где-то произошло преступление. Восхищение чудесами природы никогда не было свойственно Холмсу. Он менял обстановку лишь тогда, когда переставал думать о каком-нибудь орудующем в городе преступнике, чтобы заняться выслеживанием его деревенского собрата.

Поняв, что Холмс слишком занят своими мыслями, чтобы разговаривать, я отбросил скучную газету и погрузился в раздумья.

– Вы правы, Ватсон, – неожиданно сказал мой друг. – Это действительно нелепый способ решать споры.

– Не то слово! – воскликнул я и вдруг сообразил, что его слова полностью совпали с тем, о чем я в ту секунду думал. Я выпрямил спину и в полнейшем недоумении уставился на своего друга. – Что это, Холмс? – растерянно пролепетал я. – Это просто мистика какая-то.

Мое удивление его рассмешило.

– Помните, – сказал он, – я недавно читал вам отрывок из одного рассказа Эдгара По, в котором наблюдательный человек следил за мыслями своего друга[92]. Вы тогда сказали, что это выдумки автора и на самом деле такое невозможно. Когда я заметил, что сам постоянно проделываю нечто подобное, вы мне не поверили.

– Нет, что вы!

– Ну, может быть, вы об этом и не сказали вслух, дорогой Ватсон, но весьма красноречиво повели бровями. Так что, когда я увидел, что вы отложили газету и задумались, у меня появилась прекрасная возможность проследить за ходом ваших мыслей и в конечном итоге вторгнуться в них, чтобы доказать, что мои выводы верны.

Однако меня его объяснение не удовлетворило.

– В том рассказе, что вы мне читали, – сказал я, – человек, делавший выводы, основывал их на действиях того, за кем он наблюдал. Если я правильно помню, он спотыкался о камни, смотрел на звезды и так далее. Но я-то сидел в кресле неподвижно. Чем я мог выдать свои мысли?

– Вы несправедливы к себе. Черты лица для того и даны человеку, чтобы с их помощью выражать душевные переживания и чувства. Ваши служат вам безотказно.

– То есть вы хотите сказать, что смогли проследить за ходом моих мыслей по моему лицу?

– По лицу и особенно по глазам. Вы можете вспомнить, с чего началась ваша задумчивость?

– Н-нет, вряд ли.

– Тогда я вам расскажу. Бросив на пол газету (это движение, кстати, и привлекло мое внимание к вам), вы полминуты просидели с отсутствующим видом. Потом взгляд ваш сфокусировался на фотографии генерала Гордона[93], которую вы недавно вставили в рамку, и я понял, что эшелон ваших мыслей тронулся в путь. Однако довольно скоро помыслы ваши устремились в другом направлении. Вы посмотрели на портрет Генри Уорда Бичера[94], который стоит без рамки на книжном шкафу, потом перевели взгляд на стену, и ваша мысль сразу же стала понятна. Вы подумали, что если портрет вставить в рамку, он как раз займет вон то пустое место, да и прекрасно будет гармонировать с портретом Гордона.

– Удивительно точно! – искренне удивился я.

– Пока что все было настолько очевидно, что мне просто трудно было ошибиться. Но после этого ваши мысли снова устремились к Бичеру, вы стали внимательно всматриваться в изображенное на картине лицо. Потом перестали щуриться, но продолжали смотреть в ту же точку. Значит, вспоминали жизнь Бичера. Мне было понятно, что, думая о нем, вы не могли не вспомнить о его деятельности на стороне северян во время Гражданской войны[95], ведь я помню, как страстно вы возмущались из-за того, как к нему отнеслись некоторые наши наиболее горячие соотечественники. Вас тогда это так задело, что сейчас вы просто не могли, думая о Бичере, об этом не вспомнить. Когда вы отвели глаза от портрета, я решил, что, скорее всего, вы начали думать о Гражданской войне, а увидев сверкнувшие глаза и плотно сжатые губы и кулаки, я почти перестал сомневаться, что вы вспомнили о мужестве и героизме, которые проявили обе стороны в этой отчаянной борьбе. Но потом на лицо ваше опять наползли тучи, вы тряхнули головой. Ваши мысли переключились на ужасы войны, страх, горе и бесцельно погубленные жизни. Рука ваша непроизвольно потянулась к старой ране, а на губах у вас промелькнула горькая усмешка. Это и подсказало мне, что в голову вам пришла мысль о том, как нелепо решать международные вопросы таким способом. В эту секунду я согласился с вами, что это удивительно бестолковый способ, и рад был увидеть, что все мои выводы оказались верными.

– Абсолютно верными! – воскликнул я. – Но сейчас, когда вы все объяснили, признаюсь, я поражен не меньше.

– Это было совсем не трудно, мой дорогой Ватсон, уверяю вас. Я бы и не стал привлекать к этому ваше внимание, если бы не так давно вы не усомнились в том, что это возможно. Однако к вечеру стало свежо. Вы не хотите прогуляться по Лондону?

Мне уже надоело сидеть в нашей маленькой гостиной, поэтому я с радостью принял его предложение. Три часа мы бродили по городу, наблюдая за кипящей жизнью Флит-стрит и Стрэнда. Холмс как всегда удивлял меня своим умением подмечать мельчайшие детали и тут же делать на их основании умозаключения. Было уже десять часов, когда мы вернулись на Бейкер-стрит. У нашего дома стоял экипаж.

– Хм! Карета врача… пожалуй, терапевта, – сказал Холмс. – Практикует не так давно, но пациентов много. Надеюсь, к нам он заехал по делу. Хорошо, что мы вернулись!

Я был достаточно хорошо знаком с методами Холмса, чтобы понять ход его мыслей и увидеть, что разнообразные медицинские инструменты в плетеной корзинке, висящей внутри освещенного салона, а также их состояние подсказали ему характер занятий нашего посетителя. О том, что гость пожаловал именно к нам, говорил свет в нашем окне. Я проследовал за Холмсом в наше убежище, гадая, что могло привести сюда моего собрата-медика в столь поздний час.

Когда мы вошли, со стула у камина поднялся бледный остролицый мужчина с бакенбардами песочного цвета. Вряд ли ему было больше тридцати трех – тридцати четырех лет, но по изможденному лицу и нездоровому цвету кожи можно было догадаться, что жизнь его не балует и он постарел раньше времени. Держался он робко и нервно, как человек легкоранимый; худая, совершенно белая рука, которую он, вставая, положил на каминную полку, могла бы принадлежать скорее художнику, чем врачу. Одет он был скромно и строго: черный сюртук, темные брюки, неброский галстук.

– Добрый вечер, доктор, – радушно поздоровался Холмс. – Рад, что вам пришлось ждать всего несколько минут.

– Вы разговаривали с моим кучером?

– Нет, мне об этом рассказала свеча на столике. Прошу вас, садитесь. Чем могу быть полезен?

– Я доктор Перси Тревельян, – сказал наш гость. – Живу на Брук-стрит в доме номер четыреста три.

– Не вы ли автор монографии о трудно диагностируемых нервных расстройствах? – спросил я.

Когда Тревельян услышал, что я знаком с его работами, бледные щеки его порозовели от удовольствия.

– Мне так редко приходится встречаться с людьми, которые знают о моей монографии, что я уже начал думать, что зря потратил время на ее составление, – сказал он. – Мой издатель уверяет, что она почти не продается. Очевидно, вы тоже врач?

– Отставной военный хирург.

– Знаете, нервные болезни – мой конек. Я был бы несказанно рад, если бы мог заниматься исключительно этой темой, но приходится довольствоваться тем, что есть. Однако это не имеет отношения к моему визиту, мистер Шерлок Холмс. Я прекрасно понимаю, как дорого для вас время. Дело в том, что у меня дома, на Брук-стрит, творится что-то странное. А сегодня вечером произошло такое, что я понял: больше я этого не вынесу. Мне очень нужны ваши совет и помощь.

Шерлок Холмс уселся в кресло и закурил трубку.

– Не сомневайтесь, что получите и то, и другое, – сказал он. – Прошу вас, расскажите мне как можно более подробно о том, что вас беспокоит.

– Ну, тут есть и такие мелочи, о которых мне даже как-то стыдно упоминать, – сказал доктор Тревельян. – Но все это настолько непостижимо, а недавний поворот событий меня так потряс, что я решил рассказать вам все, чтобы вы посоветовали мне, что делать.