Артур Конан Дойл - Затерянный мир (сборник)

– Стало быть, у нас украли час жизни, – горько заметил Саммерли. – Еще один прекрасный пример, подтверждающий сколь подл, корыстен и жалок был мир, в котором мы жили. Однако, Челленджер, уж коли вы так жаждали изучить субъективные феномены физического распада, так приступайте. Ваше время пришло.

Профессор Челленджер обратился к жене.

– Сядь на скамеечку у ног моих, дорогая, и дай мне свою руку. Полагаю, друзья мои, что продолжать наши мучения неразумно. Здесь слишком мерзко. Ты согласна со мной, любовь моя?

Миссис Челленджер застонала и уткнулась в колени профессора.

– Мне не раз доводилось видеть, как люди зимой купаются в прудах. Лучше всех приходится тем, кто входит в воду первыми. Они уже плавают, а двое-трое человек еще продолжают трястись на берегу и страшно завидуют им. А последнему хуже всего. Я за то, чтобы не канителиться, а прыгать сразу.

– Вы полагаете, что нужно открыть окно и вдохнуть яд?

– Это, по крайней мере, лучше, чем сидеть здесь и задыхаться.

Саммерли с видимой неохотой согласно кивнул и протянул руку Челленджеру.

– В прошлом мы с вами частенько ссорились, но давайте забудем о наших разногласиях, – проговорил он. – Я уверен, в глубине души мы уважали и любили друг друга. Прощайте.

– Прощайте, юноша, – сказал лорд Джон. – Ну и здорово же вы заделали окно, не откроешь.

Челленджер наклонился и, приподняв жену, прижал ее к своей груди. Она обхватила его могучую шею.

– Мелоун, подайте-ка мне вон тот полевой бинокль, – спокойно попросил Челленджер.

Я выполнил его просьбу.

– Мы вновь предаем себя в руки силы, создавшей нас, – прогремел голос профессора и с этими словами он швырнул бинокль в окно.

Не успели отзвенеть рассыпавшиеся по полу осколки, как в лица наши ударил сильный порыв ветра. Остолбенело мы вдыхали свежий, благодатный аромат раннего утра.

Сколько мы просидели так, не шевелясь, сказать не берусь. Помню, что первым затянувшееся молчание нарушил профессор.

– Ура! Мы снова находимся в нормальных условиях, – воскликнул он. – Земля пролетела сквозь ядовитый пояс, но из всего человечества в живых на планете остались одни мы.

Помню, что мы очень долго сидели в своих креслах, с жадностью втягивая в себя приятный и влажный морской ветер. Он охлаждал наши воспаленные лица и колыхал муслиновые шторы на окнах. Сколько времени прошло с того момента, как профессор Челленджер разбил биноклем стекло, ни я, ни другие точно сказать не могут и установить это невозможно. Мы были ошарашены, шокированы, от неожиданности мы едва не лишились чувств. Все свое мужество вы собрали в кулак, чтобы достойно встретить смерть, а вместо этого столкнулись с непредсказуемым и не менее устрашающим фактом – с необходимостью жить в мертвом мире. Человечество, к которому мы принадлежали, погибло, мы понимали, что впереди нас ждет мрачное одиночество, и эта безрадостная мысль физически жгла наше сознание. Как описать наше состояние на тот момент? Наверное, оцепенение. Но постепенно приостановивший свою работу механизм начал приходить в движение. Челноки памяти, вновь засновав, принялись сплетать ткань мыслей и идей. С безжалостной ясностью мы увидели живую логическую связь между прошлым, настоящим и будущим, нашу прошлую жизнь и жизнь предстоящую. Молча, полными ужаса глазами смотрели мы друг на друга. Все мы думали об одном и том же. Вместо оглушающей радости, которую должен был бы испытывать человек, избежавший смерти, мы ощущали лишь страх. Невыносимым грузом он давил на нас, парализовывая нашу волю. Все, что нам было дорого на Земле, ядовитая волна смыла в бесконечный неведомый океан. Что ожидало нас? Одинокое существование, бесцельное, обременительное, лишенное желаний и надежд. Ну, побегаем мы еще несколько лет как шакалы, на могиле человеческой расы, а что потом? Потом запоздалая смерть в одиночестве. И все.

– Какой ужас, Джордж. Какой ужас! – воскликнула миссис Челленджер и разразилась плачем. – Ну почему мы не ушли вместе с остальными? Почему? – спрашивала она сквозь рыдания. – Зачем ты спас нас? Для чего? Мне кажется, что это мы мертвы, а остальные живы.

Челленджер насупил брови, это был верный признак напряженной работы мысли великого ученого. Свою волосатую могучую лапу профессор положил на худенькую ладошку жены. Я уже давно заметил, что супруга профессора в минуту опасности всегда тянула к профессору руки. Так испуганный ребенок бросается за утешением к своей матери.

– Я – фаталист, но, правда, не до такой степени, чтобы проповедовать непротивления, – ответил Челленджер. – Я всегда полагал, что высшая мудрость состоит в безусловном принятии действительности, – профессор говорил негромко, его глубокий голос звучал искренно и трепетно.

– А я не собираюсь ничего принимать, – твердо заявил Саммерли.

– Ваше душевное состояние действительности абсолютно безразлично, – произнес лорд Джон. – Вы принимаете ее – и точка. А как вы при этом поведете себя, упадете ли на колени или гордо вступите в борьбу, это уже неважно. Насколько я помню, нашего разрешения никто не спрашивал ни тогда, когда все события начинались, не спросят и сейчас. Полагаю, что в подобных вопросах наше мнение никого не заинтересует, поэтому, какая разница, что мы думаем обо всем случившемся.

– Разница такая же, как между счастьем и несчастьем, – заговорил Челленджер с безразличным лицом, все еще продолжая гладить руку жены. – Выбор у нас небогатый – либо тихо и мирно плыть по течению, либо истощить свои силы в бесполезной борьбе с ним. Нам не дано вмешиваться в происходящее, так что давайте лучше благоразумно примем все.

– Да, плохи наши дела, – проговорил лорд Джон. – Ни пострелять, ни повоевать. Ни дичи, ни врагов. Тоска. Жизнь кончена.

– И для меня тоже, – согласно кивнул Саммерли. – Студентов нет. Кого прикажете учить?

– Больше всех повезло мне, – обрадованно сказала миссис Челленджер. – Моя жизнь, слава Богу, не изменилась, у меня остались и муж, и дом.

– Я тоже не вижу особых причин унывать, – заметил Челленджер. – Пока мы живы, наука не умерла, а катастрофа открывает перед нами нам широкие поля для самых увлекательных исследований.

Профессор распахнул окно, и мы с удивлением начали рассматривать открывшийся перед нами безмолвный, застывший пейзаж.

– Так, дайте-ка мне подумать, – продолжил профессор. – В ядовитый пояс Земля вошла вчера приблизительно в три часа пополудни, а чуть позже на планете погибло все живое. Вопрос – во сколько же мы вышли из полосы яда?

– На рассвете воздух был еще отравлен, – быстро ответил я.

– Позже, – заметила миссис Челленджер. – У меня еще в восемь запершило в горле так, что я закашлялась.

– Следовательно можно предположить, что Земля вышла из ядовитого пояса после восьми, – сказал профессор Челленджер. – Таким образом, на протяжении семнадцати часов, никак не меньше, мир был погружен в отравленный эфир. Ровно столько времени понадобилось великому садовнику, чтобы соскрести с поверхности выращенного им плода болезнетворный грибок. Второй вопрос – возможно ли, чтобы он проделал эту работу не до конца, позволив кому-нибудь еще, кроме нас, остаться в живых?

– Меня это тоже очень интересует, – сказал лорд Джон. – Возможно, на берегу остались и другие камешки, не смытые ядовитым отливом.

– Крайне маловероятно, что кто-нибудь еще пережил катастрофу, – уверенно проговорил Саммерли. – Дурманин настолько ядовит, что даже сбил с ног такого здоровяка, как Мелоун. Вспомните, наш юный друг упал без чувств раньше, чем успел подняться по лестнице. А ведь он силен как бык и начисто лишен нервов. Вы хотите сказать, что нашелся кто-нибудь, кто прожил семнадцать часов в смертельно ядовитой атмосфере и остался жив? Не стройте иллюзий, дурманин за семнадцать минут убьет любого.

– Только не того, кто, как наш добрый друг профессор Челленджер, подготовился к катастрофе.

– А вот это уже совершенно исключено, – сказал профессор, выпятив бороду и скромно опуская глаза. – Невозможно даже предположить, что в одно столетие Земля родила двух человек, обладающих одинаковым сочетанием наблюдательности, предвидения, воображения и логики, качествами, позволившими мне предсказать опасность.

– Стало быть, вывод один – в живых больше не осталось никого?

– На этот счет я почти не сомневаюсь. Правда, нужно иметь в виду, что яд продвигался снизу вверх, от равнин к горным вершинам, а там действие его может быть слабее. Почему это происходило именно так, не очень понятно, но именно подобные странности и откроют перед нами широкое поле для увлекательных исследований, о котором я уже упоминал. Однако, исходя из имеющихся фактов, следует предположить, что, скорее всего, незначительные очаги жизни удастся обнаружить только где-нибудь в Тибетских селеньях или на Альпийских фермах, то есть на высоте многих тысяч футов над уровнем моря.

– А поскольку нет ни железных дорог, ни пароходов, то с таким же успехом мы можем попытаться поискать людей на Луне, – предположил лорд Джон. – Правда, меня в данный момент волнует не наличие или отсутствие жизни в Тибете, а другое. Как вы думаете, все кончилось, или ваш дурманин решил сделать перерыв?

Саммерли вытянул шею и внимательно осмотрел линию горизонта.

– Впереди вроде бы все чисто, – с сомнением в голосе заговорил он. – Правда и вчера тоже ничто не предвещало опасности. Нет, внешнее спокойствие меня ни в чем не убеждает. Боюсь, что может последовать продолжение.

Челленджер пожал плечами.

– Предлагаю оставаться фаталистами, – предложил он. – Если предположить, что подобное событие уже имело место, а с точки зрения науки это весьма вероятно, то случалось оно в весьма далеком прошлом… Следовательно, у нас есть все основания надеяться, что второе нашествия яда произойдет очень и очень не скоро.

– Меня ваши аргументы не успокаивают, – заявил лорд Джон. – После первого землетрясения может последовать и второе, а то и целая серия. Так что давайте-ка лучше воспользуемся перерывом, присядем и подышим свежим воздухом, пока есть возможность. Кислорода у нас все равно нет, поэтому предлагаю выйти на улицу.