— Что ж, учитывая, что нет ни поездов, ни пароходов, с таким же успехом можно говорить и о выживших, которые находятся где-нибудь на Луне, — сказал лорд Джон. — Но я всерьез задумываюсь о том, действительно ли все закончилось, или мы прошли только полпути.

Саммерли вытянул шею, вглядываясь в горизонт.

— Кажется, там светло и ясно, — неуверенно сказал он, — но так было и вчера. И лично я вовсе не уверен, что все уже закончено.

Челленджер пожал плечами.

— И снова мы возвращаемся к нашему фатализму, — произнес он. — Если мир уже переживал подобное, что, безусловно, нельзя исключить полностью, то это было очень давно. Поэтому у нас есть все основания полагать, что это не повторится еще очень долгое время.

— Все это очень хорошо, — сказал лорд Джон, — но когда происходит землетрясение, велика вероятность того, что вслед за ним случится следующее. Думаю, нам следует размять ноги и немного подышать свежим воздухом, пока мы можем это сделать. Поскольку кислорода у нас не осталось, беда может настигнуть нас как здесь, так и на улице.

Абсолютная апатия, ставшая реакцией на столь невероятные переживания последних суток, была очень странной. Это чувство глубокого безразличия было и моральным, и физическим. Осталась только усталость и сознание тщетности любых усилий. Даже Челленджер поддался общему настроению и сидел в кресле, положив тяжелую голову на руки и размышляя о чем-то далеком, пока мы с лордом Джоном буквально не подняли его на ноги, удостоившись за это пристального взгляда и злобного рычания, как у пса, которого побеспокоили. Но, так или иначе, как только мы выбрались из своей тихой гавани на простор прежней жизни, наше нормальное состояние и энергия постепенно вернулись к нам.

Однако что нам было делать на этом кладбище человечества? Сталкивался ли кто-либо из людей с таким вопросом с начала времен? Действительно, в будущем у нас будет все необходимое и даже предметы роскоши. Все запасы еды и лучшие вина, все сокровища и произведения искусства будут нашими, если мы этого пожелаем. Но что нам делать? Несколько ближайших задач были нам вполне ясны, поскольку это было очевидно. Мы спустились на кухню и положили слуг на их кровати. Казалось, они умерли без страдания, один в кресле у камина, другую смерть застигла за мытьем посуды. Затем мы внесли со двора беднягу Остина. Его окоченевшие мышцы были твердыми как камень, а предсмертная судорога изогнула губы в сардонической усмешке. Этот симптом встречался почти у всех умерших от яда. Куда бы мы ни пошли, везде на лицах усопших мы видели эту усмешку. Они, казалось, насмехались над нашим ужасным положением, тихо и беспощадно улыбаясь злополучно уцелевшим представителям их расы.

— Послушайте, — сказал лорд Джон, беспокойно расхаживая по столовой, пока мы пытались перекусить, — не знаю, что вы, господа, думаете об этом, но я просто не могу сидеть здесь и ничего не делать.

— Возможно, — сказал Челленджер, — вы будете столь любезны и подскажете, что нам нужно предпринять.

— Пошевелиться и посмотреть, что произошло.

— Именно это я и сам собирался предложить.

— Но не в этой маленькой деревне. Все, о чем может рассказать нам это место, мы уже увидели в окно.

— Тогда куда же нам направиться?

— В Лондон!

— Все это хорошо, — пробормотал Саммерли. — Возможно, вас и не испугает прогулка в сорок миль. Насчет Челленджера, с его короткими ногами, я не совсем уверен, зато абсолютно уверен насчет себя. — Эти слова очень разозлили Челленджера.

— Я бы советовал вам, сэр, ограничить свои замечания исключительно собственными физическими особенностями, тем более что здесь у вас огромнейшее поле для комментариев и есть где развернуться, — огрызнулся он.

— Я не хотел обидеть вас, мой дорогой Челленджер! — воскликнул наш бестактный друг. — Вы не можете нести ответственность за ваши физические данные. Если природой вам дано невысокое тяжелое тело, у вас, так или иначе, будут короткие и толстые ноги.

Челленджер был слишком взбешен, чтобы ответить. Он только рычал, щурился и обиженно пыхтел. Лорд Джон поспешил вмешаться, пока спор не перерос в ссору.

— Вы говорите о пешей прогулке. А почему, собственно, мы должны идти пешком? — спросил он.

— Вы предлагаете нам сесть на поезд? — бросил Челленджер, все еще негодуя.

— А что случилось с машиной? Почему бы нам не поехать на ней?

— Я в этом не специалист, — сказал Челленджер, задумчиво потирая бороду. — В то же время вы правы, утверждая, что человеческий интеллект в своем высшем проявлении должен быть весьма гибким, чтобы использовать любые имеющиеся средства. Вы подали отличную идею, лорд Джон. Я сам отвезу вас всех в Лондон.

— Ничего подобного вы не сделаете, — решительно отрезал Саммерли.

— Да, Джордж, действительно! — воскликнула миссис Челленджер. — Вспомни, ты садился за руль только однажды, и то умудрился врезаться в ворота гаража.

— Это была секундная потеря концентрации, — самодовольно сказал Челленджер. — Можете считать этот вопрос решенным. Я, безусловно, довезу вас всех в Лондон.

Спор разрешил лорд Джон.

— А какая у вас машина? — спросил он.

— «Хамбер»[163], двадцать лошадиных сил.

— Так ведь я несколько лет ездил именно на такой, — сказал Джон Рокстон. — Черт возьми! — добавил он. — Никогда не думал, что доживу до момента, когда смогу посадить в автомобиль весь род человеческий одновременно. Там как раз пять мест, насколько я помню. Одевайтесь, и ровно в десять я подъеду к крыльцу.

Почти точно в назначенный час с урчанием и треском из двора выехала машина с лордом Джоном за рулем. Я сел рядом с ним, а наша дама как весьма полезный маленький буфер втиснулась на заднем сиденье между двумя раздраженными мужчинами. Затем лорд Джон отпустил тормоз и, ловко переключая рычаг, быстро дошел от первой передачи до третьей. Мы отправились в самую необыкновенную из поездок, которую когда-либо совершал человек с момента появления на Земле.

Я бы хотел, чтобы вы попробовали представить себе очарование природы в тот августовский день, свежесть утреннего воздуха, золотое сияние летнего солнца, ясное небо, буйную зелень лесов Суссекса, темный пурпур одетых в вереск склонов. Если бы вы увидели пеструю красоту этого пейзажа, любые мысли о невероятной катастрофе непременно покинули бы вас, ведь вокруг не было ни единого признака происшедшей беды — лишь величественная, всепоглощающая тишина. Деревенский воздух обычно всегда наполнен тихим гулом жизни, столь глубоким и непрекращающимся, что перестаешь его замечать. Так живущий у моря перестает слышать бесконечный шепот волн. Щебет птиц, жужжание насекомых, далекое эхо голосов, мычание коров и лай собак, грохот поездов и стук повозок — все это сливается в один низкий беспрестанный звук, незаметно доносящийся до вас. Как же нам недоставало его теперь! Эта мертвая тишина просто ужасала. Она была столь мрачной, столь впечатляющей, что тарахтение и стук нашей машины казались непростительным вмешательством, бестактным пренебрежением по отношению к благоговейному спокойствию, покровом лежавшему на руинах человеческой цивилизации. Именно эта беспощадная тишина и высокие облака дыма, местами поднимающиеся над округой от тлеющих домов, леденили наши сердца, когда мы смотрели вокруг на великолепный пейзаж Уилда.

А затем эти трупы! Сначала от вида бесконечной вереницы вытянутых ухмыляющихся лиц нас бросало в дрожь. Впечатление сохранилось так отчетливо и остро, что перед моими глазами, как наяву, и сейчас стоит этот медленный спуск с вокзального холма, молодая нянечка с двумя малышами, старая лошадь, опустившаяся на колени между оглобель, извозчик, скрючившийся на козлах, и молодой человек, сидящий внутри экипажа и держащийся за ручку, словно готовясь выпрыгнуть. Чуть ниже один на другом, вповалку лежали шестеро жнецов, их руки переплелись, а мертвые, неподвижные взгляды были устремлены вверх, в сияющие небеса. Все это запечатлелось в моей памяти, как на фотографии. Но вскоре, благодаря милосердию природы, наши слишком напряженные нервы отказались на это реагировать и чувства притупились. Глубина окружающего нас ужаса затмила собой трагедию отдельных людей. Люди начали сливаться в группы, группы — в толпы, а толпы — во вселенское явление, которое воспринималось уже как неизбежная деталь любого пейзажа. Только иногда, когда наше внимание привлекали какие-то особенно жестокие или нелепые случаи, сознание вдруг снова рывком возвращалось к действительности, к личному и общечеловеческому значению всего происшедшего.

Страшнее всего было видеть смерть детей. Я помню, что это наполняло нас сильнейшим чувством невыносимой несправедливости. Мы с трудом сдерживали слезы, — а госпожа Челленджер и вовсе плакала, — когда, проезжая мимо большой школы, увидели длинную цепочку из крошечных тел, разбросанных по ведущей к ней дороге. Испуганные учителя отпустили детишек с уроков, и те торопились скорее добраться домой, когда действие яда настигло их. Многие люди застыли у открытых окон своих жилищ. В Танбридж-Уэллс[164] не было дома, из окна которого не выглядывало бы улыбающееся мертвое лицо. В последний момент нехватка воздуха, та самая необходимость в кислороде, которым мы одни смогли обеспечить себя, заставила их буквально подлетать к окнам. Люди, выбежавшие из своих домов без шляп и чепчиков, лежали и на обочинах дорог. Многие из них упали прямо на дорогу. Нам повезло, что лорд Джон оказался хорошим водителем, поскольку объезжать их было непросто. По городам и селам мы могли ехать только со скоростью пешехода, и один раз — насколько я помню, напротив школы в Танбридж-Уэллс — нам даже пришлось остановиться и отнести в сторону все тела, преграждавшие нам путь.

В моей памяти сохранилось несколько небольших, четких картин из длинной панорамы смерти на дорогах Суссекса и Кента. На одной из них запечатлелась большая, сверкающая машина возле гостиницы в деревне Саусбороу. Можно было догадаться, что в этой машине какая-то веселая компания возвращалась с вечеринки из Брайтона или из Истборна. В машине сидели три ярко одетые женщины, молодые и красивые, одна из них держала на руках пекинского спаниеля. С ними были мужчина щегольского вида в летах и молодой аристократ: в глазу его все еще был вставлен монокль, а сигарета, зажатая между пальцами одетой в перчатку руки, дотлела до совсем короткого окурка. Смерть, должно быть, застигла их внезапно, и они замерли, каждый на своем месте. Кроме пожилого мужчины, который в последний момент расстегнул воротник, стараясь вдохнуть, все они, наверное, спали. C одной стороны машины, у самой подножки, скрючившись, лежал официант. Рядом с его подносом были разбросаны осколки разбитых бокалов. С другой стороны двое бродяг в рваной одежде, мужчина и женщина, лежали там, где упали; мужчина по-прежнему протягивал свою длинную тощую руку, как будто продолжал просить милостыню, как делал это и при жизни. Всего лишь один миг превратил и аристократа, и официанта, и бродягу, и даже собаку в одинаково инертную и разлагающуюся протоплазму.