– Ну, любезный, – обратился он к незнакомцу, – что вам от меня нужно?

Моряк стоял, вытаращив на него глаза. Все та же неприятная развязная улыбка блуждала по его губам.

– Вы, значит, не узнали меня? – спросил он.

– Господи! Неужели вы в самом деле Хадсон? – как будто с изумлением спросил мистер Тревор.

– Хадсон и есть, – ответил незнакомец. – Тридцать лет я не виделся с вами. Вы успели обзавестись здесь своим домом, а я все живу по-прежнему. Часом – с квасом, порой – с водой.

– Тсс! Я докажу, что я не забыл старых времен! – воскликнул мистер Тревор и, подойдя поближе к пришельцу, проговорил ему что-то вполголоса.

– Идите в кухню, – произнес он снова громко, – вам дадут там поесть. Я не сомневаюсь, что мне удастся пристроить вас на хорошее место.

– Благодарю вас, сэр, – сказал моряк, поднося руку к фуражке. – Скоро уже два года, как я лишился места и прожил все. И я решился обратиться за помощью или к вам, или к мистеру Беддосу.

– А! Вы знаете, где находится мистер Беддос?

– Разумеется, сэр; я всегда знаю, где находятся мои старинные друзья, – ответил незнакомец, зловеще улыбаясь. Затем он отправился за служанкой на кухню.

Мистер Тревор начал быстро что-то нам пояснять относительно того, что служил вместе с этим человеком на корабле, но не договорил и, оставив нас в саду, ушел в дом. Спустя час мы вошли вслед за ним в комнаты и увидели его лежащим на софе в столовой. Он был совершенно пьян.

Все случившееся произвело на меня очень тягостное впечатление, и я был рад-радешенек, когда на другой день уехал из Донниторпа. Я ясно видел, что мое присутствие стало стеснять моего друга.

Все это случилось в первый месяц длинных вакаций. Прочие семь недель я просидел дома, занимаясь органической химией.

В один прекрасный день, когда вакации уже подходили к концу и наступила поздняя осень, я получил от моего друга телеграмму. Он умолял меня приехать в Донниторп, так как нуждается в моей помощи и совете.

Он встретил меня на станции в карете. Мне сразу же бросилось в глаза, что за эти два месяца мой друг сильно изменился. Он побледнел, похудел и даже смеялся и говорил не так громко, как прежде.

– Отец умирает! – были его первые слова, которыми он встретил меня.

– Невозможно! – воскликнул я. – В чем дело?

– Апоплексический удар. Нервное потрясение. Весь день он пролежал без сознания. Я сомневаюсь, что мы застанем его в живых.

Я был, как вы можете себе представить, Ватсон, просто поражен этой вестью.

– Что было причиной этого? – спросил я.

– Ах! В этом-то и заключается все. Садитесь в экипаж, дорогой я вам подробно все расскажу. Помните ли вы того человека, который пришел тогда вечером при вас?

– Прекрасно помню.

– Знаете ли вы, кто это был? Кого мы приняли в свой дом?

– Не имею ни малейшего понятия.

– Это был сам дьявол, Холмс! – воскликнул он.

Я глядел на него в изумлении.

– Да, это был сам дьявол. Мы не имели с той поры ни единого спокойного часа. Отец так больше и не вернулся к своему прежнему расположению духа, и вот теперь он умирает, и все из-за этого проклятого Хадсона.

– В чем же заключалась его сила?

– Ах! Это именно то, что я и сам хотел бы знать. Добрый мой, бедный, гуманный отец! Кто знает, почему он попал во власть этого негодяя? Но я очень рад, что вы приехали ко мне, Холмс. Я верю в справедливость ваших суждений и вашу скромность и знаю, что вы дадите мне хороший совет.

Мы ехали по гладкой ровной дороге. Перед нами расстилалась равнина, блистающая красными лучами заходящего солнца. Из-за рощи налево были видны высокие трубы и развевался флаг. Это и было имение, куда мы ехали.

– Мой отец устроил этого человека у себя, сделав его садовником, – сказал мой спутник, – но это место ему не понравилось, и его сделали дворецким. Он делал все, что только хотел; весь дом находился в его распоряжении. У него были дурные привычки, скверный язык, и служанки скоро начали жаловаться на его приставания. Отец прибавил им жалованья за то, чтобы они не сердились на дворецкого. Он, когда только хотел, брал самое лучшее ружье моего отца, нашу лодку и уходил на охоту. И все это с таким отвратительным, наглым лицом, что я охотно поколотил бы его, если бы он был так же молод, как я. Верьте мне, Холмс, все это время я сдерживался с большим трудом, а теперь мне приходит в голову, что, может быть, я поступил бы лучше, дав волю своим чувствам. Ну, дела шли все хуже и хуже. В конце концов это животное Хадсон стал положительно невыносим и как-то раз при мне жестоко надерзил моему отцу. Я взял его за плечи и вытолкнул за дверь. Он побледнел и ушел, но в его ядовитых глазах загорелась такая угроза, какую не в состоянии был бы выразить его язык. Не знаю, что произошло после этого между ним и моим бедным отцом, но последний пришел ко мне на другой день и спросил, не желаю ли я извиниться перед Хадсоном. Как вы и можете себе представить, я отказался и спросил отца, как он мог допустить такие вольности со стороны этого негодного человека.

– Ах, мой мальчик, – сказал он, – тебе легко говорить, но если бы ты только был на моем месте и знал всю правду! Но ты узнаешь все, Виктор, я все расскажу тебе. Я верю, что ты не подумаешь ничего дурного о своем бедном старом отце.

Он казался сильно взволнованным, заперся на весь день в своей комнате, и через окно я видел, что он с большим усердием писал что-то.

В этот же день случилось нечто, очень обрадовавшее меня. Хадсон пришел и сказал, что собирается покинуть нас.

Он объявил нам это своим осипшим от пьянства голосом в то время, когда мы сидели в столовой за обедом.

– Мне скучно в Норфолке, – сказал он. – Я отправляюсь в Хэмпшир к мистеру Беддосу. Полагаю, что он так же обрадуется мне, как и вы.

– Мы, надеюсь, расстаемся с вами добрыми друзьями, Хадсон, – сказал мой отец с кротостью, от которой вся кровь закипела во мне.

– Я еще не слышал извинений, – прохрипел он, бросив взгляд в мою сторону.

– Виктор, ведь ты признаешь, что слишком резко обошелся с этим почтенным человеком? – сказал мой отец, обращаясь ко мне.

– Напротив, я придерживаюсь того мнения, что мы оба относились к нему со слишком большим терпением, – ответил я.

– О! вы так-то? – зарычал он, – очень хорошо, прекрасно! Берегитесь же!

Он выбежал из комнаты и через полчаса совсем ушел из нашего дома, оставив моего отца в состоянии сильнейшего нервного возбуждения. С этого дня я слышал, как он по ночам ходил взад и вперед по своей комнате, обдумывая, наверное, средство самозащиты. Но удар разразился над ним очень скоро.

– Как это произошло? – нетерпеливо спросил я.

– Самым необыкновенным образом. Вчера вечером ему подали письмо со штемпелем Фордингбриджа. Отец прочел его, всплеснул руками и принялся кружиться по комнате, как человек, потерявший разум. Когда мне наконец удалось его посадить на диван, я увидел, что его рот был перекошен, а глаза выкатились из орбит; я понял, что с ним случился удар. Доктор Фордэм был тотчас же вызван мною, и мы уложили отца в постель. Но паралич стал распространяться, и отец не приходил в сознание, а теперь, вернувшись домой, мы его, наверное, уже не застанем в живых.

– Вы пугаете меня, Тревор! – воскликнул я. – Что могло заключаться в этом письме такого, что привело к подобному ужасному результату?

– Ничего. В этом-то и заключается все. Письмо было самое обыкновенное и даже вздорное. Ах! Боже мой! Я так и думал!

Когда мы обогнули поворот аллеи к дому, то увидели, что все шторы в окнах были опущены. В ту минуту, когда мой друг с лицом, искаженным горем, приблизился к двери, из нее вышел какой-то господин в черном.

– Когда это случилось, доктор? – спросил Тревор.

– Тотчас же, как только вы уехали.

– Он поручил что-нибудь сказать мне?

– Только то, что бумаги лежат в заднем ящике японского комода.

Мой друг вместе с доктором пошли наверх, в комнату, где лежал мертвый, а я остался в кабинете, обдумывая это дело. На душе у меня было ужасно тяжело.

Каково было прошлое этого Тревора? Боксер, путешественник и золотоискатель, каким образом он познакомился и даже попал во власть этого матроса с неприятным лицом? Почему при одном только намеке на инициалы на его руке он упал в обморок и умер от ужаса, прочтя письмо из Фордингбриджа?

Тут я вспомнил, что Фордингбридж находится в Хэмпшире и что мистер Беддос, про которого упомянул тогда Хадсон и к которому он поехал, очевидно, с целью тоже шантажировать, жил именно в Хэмпшире. Письмо могло быть прислано или Хадсоном, извещавшим, что он исполнил угрозу и выдал тайну, по-видимому, существовавшую, или же от Беддоса, который предостерегал старого товарища об измене. Все это было почти ясно. Но как же это письмо могло быть такого обыкновенного и даже вздорного содержания, как это говорил мой друг?

Он, наверное, плохо прочел его. Или же письмо было написано каким-нибудь секретным, условным образом и было понятно только тому, кому посылалось. Я должен видеть это письмо, и если только оно заключает в себе тайну, то я проникну в нее. Я просидел, обдумывая все это, часа два в темной комнате.

Но вот плачущая служанка принесла лампу, и за ней следом появился мой друг, бледный, но спокойный; он нес в руках вот эти бумаги, которые вы видите у меня на коленях.

Он сел напротив меня, придвинул лампу поближе и подал мне записку, вот эту, нацарапанную на обрывке серой бумаги:


«Спрос на дичь быстро растет. Выслежена партия фазанов. Хадсон уполномочен на все. Про векселя сказал кому следует. Беги к Смиту. Спасая фазаньим самкам жизнь, получишь барыш».


Я уверен в том, что мое лицо тогда выразило совершенно такое же недоумение, как и ваше в то время, когда вы читали эту записку. Я снова внимательно перечитал послание. Я был, очевидно, прав, и слова записки заключали в себе какой-нибудь скрытый, тайный смысл. Какое значение могли иметь слова, намекавшие на векселя и на фазанов? Если значение этих слов условное, то, конечно, логическим путем тут ничего не сделаешь. Но все-таки у меня было внутреннее убеждение, что весь секрет заключался в этой записке. Слово «Хадсон» убедило меня, что ее писал не матрос, а мистер Беддос. Я попробовал читать с конца, но у меня ничего не вышло. Тогда я стал комбинировать слова и опять безуспешно. Разрешение загадки пришло как-то неожиданно. Я вдруг увидел, что надо читать каждое третье слово. Так вот что повергло в отчаяние старика Тревора! Послание было кратко донельзя. Я прочел его моему другу.