Я заметил, если вспоминать мои беспорядочные высказывания, что вторым историческим романом нашего века считаю „Айвенго“. Однако осмелюсь сказать, многие первое место отдали бы „Генри Эсмонду“. Таких людей я вполне понимаю, хотя и не согласен с ними. Я сознаю красоту стиля этого романа, логичность изображения действующих в нем характеров, абсолютно точно воспроизведенную атмосферу эпохи королевы Анны. Еще никогда исторический роман не создавался человеком, столь прекрасно знающим те времена. Но как бы ни велики оказались подобные достоинства, в романе они не столь важны. Основу романа составляет интерес, хотя еще Аддисон язвительно отметил, что истинная суть заключается в том, чтобы кондитер никогда не испытывал бы недостатка в бумаге. А роман „Генри Эсмонд“, по моему мнению, особенно интересен там, где описана кампания в Южной Шотландии; когда на сцену выступает герцог Мальборо, наш герой макиавеллевского типа; а также когда лорд Мохэн являет читателю свой зловещий лик. Однако в романе встречаются большие отрывки, которые читаются с трудом. В выдающемся романе действие всегда должно развиваться непрерывно и никогда не топтаться на месте. В „Айвенго“ действие нигде не прерывается ни на мгновение, и именно в этом заключается его преимущество как романа по сравнению с „Генри Эсмон-дом“, хотя как литературное произведение, я полагаю, последнее творение более совершенное.

Если бы я обладал тремя голосами, то все их отдал бы лишь роману Рида „Монастырь и очаг“ — не только как величайшему английскому историческому роману, но и как английскому величайшему роману вообще. Мне думается, я могу утверждать, что прочитал большую часть самых известных иностранных романов XIX века. Из них (я говорю лишь о себе и о прочитанном мной) на меня более всего произвели впечатление именно эта книга Рида, а также „Война и мир“ Толстого. Они представляются мне вершинами художественной литературы нашего века. Между ними есть определенное сходство — чувство пространства, количество действующих лиц, манера, благодаря которой они выступают на сцену и покидают ее. Англичанин более романтичен. Русский более реалистичен и серьезен. Но оба они великие писатели.

Рид — одна из наиболее озадачивающих фигур в нашей литературе. Никогда еще у нас не было писателя, определить место которого в ней являлось бы делом более трудным. Его лучшие творения — это лучшее, что у нас есть. Худшие же — ниже уровня тех пошлых пьес, которые идут на окраине Лондона в Суррее. Но и в его лучших произведениях встречаются слабые места, а в худших — удачные. В ситцевое полотно у Рида всегда вплетены шелковые нити, и наоборот. Однако человек, несмотря на все свои недостатки написавший романы „Никогда не поздно исправиться“, „Тяжелые деньги“, „Фальши-вая игра“, „Гриффит Гонт“, кроме того замечательного романа, о котором я уже говорил, всегда должен быть в первом ряду наших романистов.

Хорошо, что Волшебная дверь закрыта за нами. По другую ее сторону остался мир с его тревогами, надеждами и страхами, неприятностями и страданиями, честолюбивыми помыслами и разочарованиями. Но здесь, в этой комнате, когда вы, откинувшись на спинку зеленого диванчика, обозреваете длинные ряды ваших молчаливых и умиротворяющих друзей, здесь в обществе великих ушедших от нас вы находите только душевный покой и отдохновение. Учитесь любить их, учитесь восхищаться ими! Знайте цену их дружескому общению с вами! Иначе величайшее утешение и исцеление, дарованное Богом человеку, не осенит вас своей благодатью. Здесь, за Волшебной дверью, вы найдете успокоение, здесь вы можете забыть прошлое, радоваться настоящему и готовить себя к будущему.

Тому, кто сидит передо мной на зеленом диванчике, уже знакома верхняя полка…

Но здесь есть еще и вторая полка с книгами, и третья. Все эти книги одинаково дороги мне, все в одинаковой мере взывают к моим чувствам и моей памяти. Наберитесь елико возможно терпения, пока я буду рассказывать о моих старых друзьях, о том, за что я люблю их, и о том, как много значили они для меня в прошлом. Любая книга, взятая с этих полок, затрагивает в моей душе чувствительную струну, не очень громкую, без сомнения, но все же сокровенную и неотъемлемую часть моего сегодняшнего „я“. Наследственные импульсы, личный опыт, книги — три фактора, влияющих на становление человека. Вот какова роль книг.

Второй ряд, как вы видите, состоит из романов писателей XVIII века или тех из них, кого я считаю выдающимися. Прежде всего если мы отставим в сторону кое-какие книги, например „Тристрама Шенди“ Стерна, „Векфильд-ского священника“ Гольдсмита и „Эвелину“ мисс Берни, то перед нами предстанут лишь три достойных писателя. Каждый из них в свою очередь написал только три книги. Но это первоклассные произведения. Поэтому тот, кто действительно осознал, какое мастерство заключено в этих девяти книгах, может считать себя весьма сведущим в самой значимой и отличительной области английской литературы. Эти три писателя, безусловно, Филдинг, Ричардсон и Смоллетт. Ричардсон написал романы „Кларисса“, „Памела“, „Чарльз Грандисон“; Филдинг — „Том Джонс“, „Джозеф Эндрюс“, „Амелия“; Смоллетт — „Перегрин Пикль“, „Гемфри Клинкер“, „Родерик Рэндом“. Вне всякого сомнения, это замечательные произведения трех великих современников, представивших нам жизнь середины XVIII столетия, и всего лишь в девяти книгах. Поэтому давайте поговорим об этих книгах и посмотрим, можно ли после промежутка в 150 лет увидеть и хоть немного пролить свет на сравнимые цели создателей этих произведений, а также выяснить, насколько эти цели оправданы непреходящей ценностью их трудов.

Небольшого роста толстяк-книготорговец из Сити, остряк-повеса благородных кровей, грубоватый корабельный хирург-шотландец — вот три удивительных бессмертных творца произведений, которых мы должны теперь сравнить, три писателя, стоявших во главе английской литературы своего времени. Им мы обязаны тем, что жизнь и человеческие характеры прошедшего века хорошо знакомы и нам, пятому поколению людей, живущих после них.

К этому вопросу не следует подходить догматически, поэтому я вполне могу представить, что эти три писателя по-разному воспринимаются людьми разного темперамента. И если какой-либо человек возымеет желание отстаивать свой выбор, то можно найти возражения против подобных притязаний. И все же я не могу и подумать о том, что сколько-нибудь значительная часть понимающей публики считала бы Смоллетта писателем такого же уровня, как и остальных двух. Рассуждая с этической точки зрения, можно сказать, что он писатель грубый, хотя этому сопутствует полнокровный юмор, который заставляет вас смеяться больше, чем отшлифованное остроумие его соперников. Помню, как еще зеленым юнцом — puris omnia pura[8] — я читал „Перегрина Пикля“, главу „Доктор устраивает пир по образцу древних, которому сопутствуют различные забавные происшествия“, и смеялся до слез. В зрелом возрасте я вновь перечитал эту главу. Эффект был тот же, хотя на этот раз я более оценил присущую ей грубость. Этим достоинством, вульгарным и примитивным, Смол-летт обладал в изрядной мере. Ни в каком другом отношении выдержать сравнения с Филдингом или Ричардсоном он не может. Его жизненный кругозор куда уже, образы, им созданные, не столь разнообразны, эпизоды не так ярки, а мысли менее глубоки. В этом трио я должен присудить ему лишь третье место.

Ну а что можно сказать о Ричардсоне и Филдинге? Тут соперничают титаны. Давайте по очереди рассмотрим, в чем состоит суть творчества каждого из них, а затем займемся их сравнением.

Любому из этих писателей в высшей степени свойственна характерная и к тому же весьма утонченная особенность, крайне редкая. Они создали образы самых восхитительных, я полагаю, самых совершенных женщин во всей английской литературе. Если женщины XVIII века похожи на них, то мужчины, их современники, обрисованы куда лучше, чем они того заслуживают. Женщины, выведенные в литературе XVIII века, обладают таким очаровательным, хотя и скромным, чувством собственного достоинства, а также здравым смыслом, такими милыми, приятными и изящными манерами, так по-человечески прелестны, что даже теперь представляются нам идеалом. При знакомстве с ними нельзя не испытать двойственного чувства: почтения к ним и отвращения к тому стаду свиней, которое их окружало. Памела, Хэрриет Байрон, Кларисса, Амелия и Софья Вестерн — все они одинаково восхитительны. И это не унылое очарование простодушной и бесцветной женщины, миленькой куколки XIX века. Это природная красота, зависящая от живого ума, ясных и строгих жизненных правил, истинно женских чувств, совершенного женского обаяния. Тут наши писатели-соперники могут претендовать на равенство, поскольку я не решаюсь отдать предпочтение ни одной группе замечательных созданий, этими писателями обрисованных. Толстый маленький типограф и потрепанный повеса одинаково представляли себе совершенную женщину.

Но мужские образы, ими созданные! Увы, здесь дистанция огромного размера. Заявлять, что мы способны поступать так же, как и Том Джонс, а я наблюдал подобные высказывания, — это самая скверная форма извращенного лицемерия, которое делает нас хуже, чем мы есть на самом деле. Утверждать, будто истинно любящий женщину, как правило, бывает ей неверен, — это клевета на человечество. Но худшая клевета — говорить, что он должен быть ей неверен самым подлым образом. Последнее и вызвало возмущение доброго Тома Ньюкома. Том Джонс не более достоин касаться каймы платья Софьи, чем капитан Бут быть парой Амелии. Филдинг никогда не рисовал образы джентльменов, за исключением, пожалуй, сквайра Олвер-ти. Любитель пошуметь, добродушный здоровяк, насквозь земное создание — это лучшее, что мог изобразить Филдинг. Каких его героев отличает хотя бы след безупречности, одухотворенности, благородства? Тут, я думаю, плебей-типограф преуспел куда более аристократа. Сэр Чарлз Грандисон — весьма благородный тип, чуть избалованный, я полагаю, слишком нежным вниманием своего создателя, но тем не менее утонченный джентльмен с очень возвышенной душой. Если бы он женился на Софье или Амелии, то я не заявлял бы протест против заключения брака. Даже мистер Б. с его навязчивостью и слишком любвеобильный Лавлейс, несмотря на все уклонения от правильного пути, были добрыми людьми с задатками благородства и отзывчивости. Поэтому, безусловно, у меня нет сомнений в том, что Ричардсон нарисовал более высокий человеческий типаж. Вылепив образ Грандисона, он совершил то, что редко или даже никогда не делается лучше.