– Нет! – в ярости выговорила она. – Того, кто видит обе стороны вопроса, я бы ударила по обеим щекам.

Чтобы не поддаться этому порыву, она понеслась ураганом по лугам и уступам к старому саду, где когда-то играли пьесу «Трубадур Блондель». В этом зеленом покинутом театре стоял, как тогда, отшельник в зеленой одежде и, закинув львиную голову, глядел поверх долины на город, извергающий дым.

Розамунда застыла на месте, словно ее опутали воспоминания, словно она любила и утратила то, чего на свете нет. Звуки и краски спектакля вернулись к ней и усмирили ее на миг, но она смела их, как паутину, и твердо сказала:

– Ваши мятежники бросили нам вызов. Они не придут на суд.

Он обвел парк близоруким взглядом. Только пауза показала, что он почувствовал, услышав ее голос.

– Я получил письмо, – негромко ответил он. – Оно написано мне. Оно написано ясно. На суд они придут.

– Придут! – взволнованно повторила она. – Значит, Брейнтри сдался?

– Да, придут, – кивнул он. – Брейнтри не сдался. Я и не ждал, что он уступит. Я за то его и уважаю, что он не уступил. Он человек последовательный и храбрый. Такого врага приятно иметь.

– Не понимаю, – сказала она. – Как же так? Не уступит и придет…

– Новая конституция, – объяснил он, – предусматривает подобные случаи, как, вероятно, и все конституции на свете. Примерно это называлось у вас принудительным приводом. Не знаю, сколько человек мне понадобится. Я думаю, хватит нескольких дружин.

– Как! – закричала она. – Не приведете же вы их силой?

– Приведу, – отвечал он. – Закон совершенно ясен. Я – только исполнитель, моей воли тут нет.

– У вас больше воли, чем у них у всех вместе взятых, – сказала она. – Послушали бы вы Мартышку!

– Конечно, – с научной честностью прибавил он, – я предполагаю, а не предсказываю. Я не могу ручаться за чужие действия и успехи. Но они придут, или я больше не приду.

Его темная речь проникла наконец в ее сознание, и она вздрогнула.

– Вы хотите сказать, что будет сражение? – спросила она.

– Мы будем сражаться, – ответил он, – если будут сражаться они.

– Вы единственный мужчина в этом доме! – воскликнула она и ощутила, что он дрожит.

Он так быстро потерял власть над собой, словно его сломили, и странно закричал.

– Не говорите мне этого! – промолвил он. – Я слаб. Я слабее всего сейчас, когда мне надо быть сильным.

– Вы не слабы, – сказала она, обретая прежний голос.

– Я безумен, – сказал он. – Я вас люблю.

Она онемела. Он схватил ее руки, и его руки задрожали, словно их до плеча пронзил электрический ток.

– Что я делаю, что говорю? – воскликнул он. – Вам, которой так часто это говорили… Что вы скажете мне?

Она прямо глядела ему в лицо.

– То, что сказала, – ответила она. – Вы – единственный мужчина.

Больше они не говорили; за них говорили могучие уступы, поднимавшиеся к угловатым скалам, и западный ветер, качавший верхушки деревьев, и весь Авалон[55], видевший некогда и рыцарей, и влюбленных, полнился ржаньем коней и звоном труб, которые оглашают долину, когда короли уходят в битву, а королевы остаются и правят вместо них.

Так стояли они на вершине мира, на вершине доступного людям счастья, почти в те же самые минуты, когда Оливия и Джон прощались в темном и дымном городе. И никто не угадал бы, что печальное прощанье скоро сменится более полным согласием, а над яркими силуэтами, сверкающими даже на золотом фоне заката, нависла черная туча разлуки, скорби и судьбы.

Глава 16.

КОРОЛЕВСКИЙ СУД

Лорд Иден и лорд Сивуд сидели в своей любимой беседке, куда не так давно лучом рассвета влетела стрела. Судя по их виду, они думали скорее о закате. Застывшее лицо Идена могло обозначать многое, но Сивуд безутешно качал головой.

– Если бы они спросили меня, – говорил он, – я бы им объяснил, надеюсь, что они в тупике. Конечно, восстановлению старины сочувствует всякий культурный человек. Но нельзя же сражаться устарелыми методами с реальной опасностью! Что сказал бы Пиль[56], если бы кто-нибудь предложил использовать алебарды дворцовой стражи вместо полиции? Что сказал бы Пальмерстон, если бы кто-нибудь предложил разгонять бунтовщиков парламентской булавой? Мы не вправе проецировать на будущее славные деяния прошлого. Все это могло бы обернуться шуткой, но нынешнее поколение лишено чувства юмора.

– Наш друг король уж точно лишен, – проворчал Иден. – Иногда я думаю, что оно и лучше.

– С этим я никак не соглашусь, – твердо сказал Сивуд. – Настоящий, английский юмор…

В эту минуту на пороге появился лакей, пробормотал ритуальные слова и протянул хозяину записку. Когда хозяин ее прочитал, печаль на его лице сменилась удивлением.

– Господи помилуй! – сказал он.

На записке большими и смелыми буквами было написано, что в ближайшие дни Англия изменится, как не менялась сотни лет.

– Или наш молодой друг страдает галлюцинациями, – сказал наконец Сивуд, – или…

– Или, – сказал Иден, глядя в плетеный потолок, – он взял Милдайк и ведет мятежников на суд.

– Поразительно! – сказал Сивуд. – Кто вам сообщил?

– Никто, – отвечал Иден. – Но я это предполагал.

– А я никак не предполагал, – сказал Сивуд. – Более того, я считал это невозможным. Чтобы такая бутафорская армия… нет, любой культурный человек скажет, что их оружие устарело!

– Скажет, – согласился Иден. – Ведь культурные люди не думают. Образование в том и состоит, чтобы узнать, принять и больше не думать. Так и тут. Мы выбрасываем копье, потому что ружье сильнее, потом отказываемся от ружья, этого варварского пережитка, и удивляемся, когда нас проткнут копьем. Вы говорите, мечи и алебарды теперь не годятся. Они очень хорошо годятся, если противник безоружен. Вы говорите, оружие устарело; все ж это оружие, а наши политики только и делают, что от оружия отказываются, словно их охраняет кольцо невидимых копий. И так во всем. Мы путаем свою утопию, которой никогда не будет, с викторианской безопасностью, которой уже нет. Ничуть не удивлюсь, что бутафорская алебарда сбила их с помоста. Я всегда считал, что для переворота достаточно ничтожной силы, если противник вообще не умеет своей силой пользоваться. Но у меня не хватало смелости. Тут нужен не такой человек.

– Конечно, – сказал лорд Сивуд. – Мы не унизимся до драки.

– Вот именно, – сказал лорд Иден. – Дерутся смиренные.

– Я не совсем вас понимаю, – сказал лорд Сивуд.

– Сам я слишком грешен, чтобы драться, – сказал лорд Иден. – Только дети шумят и дерутся. Но кто не умалится, как дитя…

Неизвестно, понял ли его теперь родовитый викторианец, но больше он не объяснял, ибо глядел на дорогу, ведущую к воротам парка. Дорогу эту и ворота сотрясал тот радостный шум, о котором он говорил, и песня рыцарей, возвращающихся с поля боя.

– Я прошу у Херна прощения, – сказал великодушный Арчер. – Он сильный человек. Я всегда говорил, что Англии нужен сильный человек.

– Я видел силача в цирке, – припомнил Мэррел. – Наверное, многие просили у него прощения…

– Вы меня прекрасно понимаете, – незлобиво сказал Арчер. – Государственный деятель. Тот, кто знает, чего он хочет.

– Что ж, и сумасшедший это знает, – отвечал Мэррел. – Государственному деятелю хорошо бы знать, чего хотят другие.

– Дуглас, что с вами? – спросил Арчер. – Вы грустите, когда все радуются.

– Хуже радоваться, когда все грустят, – сказал Мэррел. – Оскорбительней. Но вы угадали, я не слишком ликую. Вот вы говорите, Англии нужен сильный человек. Я помню только одного, беднягу Кромвеля – и что из этого вышло? Его выкопали из могилы, чтобы повесить, и сходили с ума от радости, когда власть вернулась к слабому человеку. Нам не подходит твердая рука, революционная ли, реакционная. Итальянцы и французы оберегают свои границы и чувствуют себя солдатами. Повиновение не унижает их, властелин для них – просто человек, и правит он потому, что такое у него дело. Мы не демократы, нам диктатор не нужен. Мы любим, чтобы нами правили джентльмены. Но никто не вынесет власти одного джентльмена. Даже подумать страшно!..

– Ничего не пойму, – сказал Арчер. – Зато Херн знает, чего он хочет, и покажет этой швали.

– Дорогой мой, – сказал Мэррел, – миру нужны разные люди. Я не так уж люблю джентльменов, они все больше дураки. Но им долго удавалось править этим островом, потому что никто не знал, чего они хотят. Сегодня ошибутся, завтра исправят, никто ничего не заметит. Прибавят слева, прибавят справа, и все как-то держалось. Но ему обратного пути нет. Для вас он герой, для других – тиран. Аристократия тем и жива, что тиран не казался тираном. Он грабил дом и забирал землю, но не мечом, а парламентским актом. Если он встречал ограбленного, он спрашивал его о ревматизме. На этом и стояла наша конституция. Того, кто бьет людей, вспомнят иначе, прав он или неправ. А Херн далеко не так прав, как он думает.

– Да, – заметил Арчер, – вы не слишком пылкий соратник.

– Я вообще не знаю, соратник ли я, – мрачно сказал Мэррел. – Но я не ребенок. А Херн – ребенок.

– Опять вы за свое! – огорчился Арчер. – Пока он ничего не делал, вы его защищали.

– А вы его обижали, пока он был безвреден, – ответил Мэррел. – Вы называли его сумасшедшим. Очень может быть. Я сумасшедших люблю. Но мне не нравится, что вы перешли на его сторону, когда он стал буйным.

– Он слишком удачлив для сумасшедшего, – сказал Арчер.

– Только удачливый сумасшедший и опасен, – сказал Мэррел. – Потому я и назвал его ребенком; а детям оружия не дают. Для него все просто, он видит лишь белое и черное. С одной стороны – святое рыцарство, добрый порядок, иерархия, с другой – слепая анархия, варварство, гнусный хаос. Он победит, он уже победил. Он соберет свой двор, и свершит свой суд, и погасит мятеж, а вы не заметите, как началась поистине новая история. Прежде история мирила наших вождей; статуи Питта и Фокса[57] стоят бок о бок. Теперь вы кладете начало двум историям: одну расскажут победители, другую – побежденные. Власть имущие будут вспоминать праведный суд Херна, как мы вспоминаем суд Мэнсфилда. Мятежники будут вспоминать последнее слова Брейнтри, как мы вспоминаем последнее слово Эммета[58]. Вы творите новое – меч разделяющий и разделенный щит. Это не Англия, это не мы. Это Альба, герой католиков и чудище протестантов; это Фридрих, отец Пруссии, палач Польши[59]. Когда ваш суд осудит Брейнтри, вы и не заметите, что вместе с ним осудят многое из того, что сами вы любите не меньше, чем я.