Агата Кристи - Труп в библиотеке. Отравленное перо. Пять поросят. Час зеро

— А все из-за этих ужасных писем, — сказала мисс Гинч свистящим шепотом. — Мне лично прислали просто кошмарное. Обо мне и мистере Симмингтоне. Там такое было написано! Я вынуждена была отнести его в полицию, хотя, конечно, приятного в этом мало, правда ведь?

— О, конечно! Крайне неприятно.

— Там меня поблагодарили и сказали, что я поступила совершенно правильно. Но я решила: раз уж обо мне пошли разные сплетни — а иначе с чего бы об этом писать анонимщице — значит, нужно все это сразу пресечь. Между мной и мистером Симмингтоном и в мыслях не было ничего предосудительного.

— О, разумеется… — смущенно пробормотал я.

— Люди почему-то всегда подозревают дурное. Так уж они устроены, увы!

Я старался на нее не смотреть, но наши глаза все же встретились, и я сделал весьма неприятное открытие.

Мисс Гинч все это очень нравилось.

В тот день мне уже довелось столкнуться с человеком, получившим от анонимных писем некое удовольствие. Но у инспектора Грейвза это был чисто профессиональный азарт. А то наслаждение, которое испытывала мисс Гинч, показалось мне просто непристойным. А что, если мисс Гинч сама же и писала эти письма? Вот о чем я тогда подумал.

Вернувшись домой, я застал там миссис Дэйн Колтроп. Вид у нее был измученный. Она просто казалась больной.

— Для меня это страшное потрясение, мистер Бертон, — сказала она. — Бедная, бедная женщина!

— Да, — сказал я. — Страшно подумать, до какой крайности ее довели, до самоубийства!

— Вы говорите о миссис Симмингтон?

— А вы разве не о ней?

Миссис Дэйн Колтроп покачала головой.

— Конечно, мне жаль ее, но рано или поздно это все равно бы произошло, не так ли?

— Неужели? — сухо спросила Джоанна.

Миссис Дэйн Колтроп обернулась к ней:

— Да, дорогая, думаю, я права. Если кто-то надумал выпутываться из беды таким вот способом, то совсем не важно, какая это беда. При первой же крупной неприятности она сделала бы то же самое. Поразительно, конечно.

Кто бы мог подумать, что она на такое способна. Я ее считала ограниченной, эгоистичной и… очень хваткой. Совсем не из тех, кто впадает в панику. Да, теперь я поняла: чужая душа — всегда потемки.

— И все-таки мне очень бы хотелось узнать, кого вы назвали «бедной женщиной», — заметил я.

Она удивленно на меня посмотрела.

— Ну конечно, ту, кто пишет эти письма.

— Вот уж кому бы я не стал сочувствовать, — сухо заметил я.

Миссис Дэйн Колтроп наклонилась ко мне и положила руку на колено.

— Неужели вы не понимаете? Ну постарайтесь же понять. Подумайте, как несчастлив должен быть человек, чтобы писать подобные письма. Как одинок… Бедная душа, не ведающая, что такое добро, в которой, видимо, скопилось столько яда, что он хлынул черным потоком… в эти самые письма. Вот почему я так корю себя. Кто-то так тяжко страдает, а я не знала. А должна была знать. В личную жизнь людей нельзя вмешиваться, я никогда себе этого не позволяю. Но если уж кого-то терзает такая безысходность… представьте себе руку, в которой начался острый воспалительный процесс. Черную, распухшую руку. Если вы надрежете ее и сумеете выпустить гной, он вытечет, и рана очистится. Бедная, бедная страдалица!

Она встала, собираясь уходить.

Я был с нею совершенно не согласен и не испытывал к «бедной страдалице» ни малейшего сочувствия. Но из любопытства все же спросил:

— У вас нет никаких идей насчет того, кто бы это мог быть?

В прелестных глазах миссис Колтроп отразилось недоумение.

— Я, конечно, могу предполагать… Но ведь тут легко и ошибиться.

Она быстро вышла из комнаты, но потом снова просунула в дверь голову и спросила:

— А почему вы до сих пор не женаты, мистер Бертон?

В устах любого другого человека такой вопрос был бы дерзостью. Но когда это спросила миссис Дэйн Колтроп, чувствовалось, что она ничего не обдумывала заранее, и ей действительно это было интересно.

— Можно сказать, что я еще не встретил ту, которая мне нужна, — ответил я, придя в себя от ошарашивающей простоты заданного вопроса.

— Можно-то можно, — сказала миссис Дэйн Колтроп, — только не очень-то это убедительно звучит. Ведь столько мужчин женаты явно не на тех, кто им нужен.

Почти удовлетворив свое любопытство, она ушла.

— Знаешь, — сказала Джоанна, — по-моему, она и в самом деле помешанная. Но мне она нравится. А здешние жители ее боятся.

— Я и сам немного ее побаиваюсь.

— Это потому, что никогда не знаешь, чего от нее можно ожидать.

— Ну да. И потому что при всей ее рассеянности в проницательности ей не откажешь.

Джоанна спросила задумчиво:

— А как по-твоему, женщина, которая пишет эти анонимки, действительно очень несчастна?

— Откуда мне знать, что движет этой проклятой ведьмой. Плевать мне на нее. Кого мне действительно жаль, так это ее жертвы.

Сейчас мне кажется странным, что, рассуждая о том, что заставило нашего анонима, которого мы даже окрестили Отравленным Пером, строчить свои пасквили, мы упускали самое очевидное. Гриффитс представлял себе эту женщину с ликующей улыбкой на устах. Я полагал что, увидев плоды своих злобных деяний, она раскаивается. Миссис Дэйн Колтроп видела в ней страдалицу.

Но о самой очевидной, неизбежной ее реакции на смерть мы даже не подумали. Точнее сказать, я не подумал. Этой реакцией был страх. Потому что с момента смерти миссис Симмингтон, письма расценивались уже по совершенно иным канонам. Не берусь говорить о юридическом аспекте этого дела, его, вероятно, хорошо знал Симмингтон. Одно было ясно: спровоцировав смерть, аноним оказался в опасном положении. Теперь, окажись он раскрытым, уже невозможно было утверждать, что письма — это просто шутка. Полиция вела розыск, был приглашен эксперт из Скотленд-Ярда… Теперь анонимщице просто необходимо было сохранять свою тайну, теперь от этого зависела сама ее жизнь.

Но если отныне Отравленным Пером двигал главным образом страх, неизбежны были определенные последствия. Возникали новые опасности, которые я не мог предвидеть. Но они были очевидны.

На следующее утро мы с Джоанной вышли к завтраку довольно поздно. То есть поздно по меркам Лимстока. Была половина десятого — живя в Лондоне, Джоанна в это время только открывала один глаз, а я еще сладко спал. Однако когда Партридж спросила: «Завтрак в половине девятого или в девять?», ни Джоанна, ни я не осмелились предложить более поздний час.

К великой моей досаде, на пороге нашего дома стояла Эме Гриффитс и беседовала с Меган.

Завидев нас, она с обычной своей энергичностью воскликнула:

— Привет, соням! А я уже давным-давно на ногах.

Меня сие обстоятельство совершенно не трогало. Врач, по-видимому, завтракает рано, и заботливая сестра должна приготовить ему чаю или кофе. Но это не оправдание для того, чтобы врываться к соседям, которые встают не так рано. Девять тридцать — не время для утреннего визита.

Меган улизнула в дом и прошла в столовую, где ее, вероятно, уже ждал завтрак.

— Я заходить не буду, — сказала Эме Гриффитс. — Хотя затащить гостя в дом, а не просто поговорить с ним на пороге, считается почему-то более вежливым. Я пришла спросить у мисс Бертон, не пожертвует ли она немного овощей с огорода для нашего благотворительного базара — в пользу Красного Креста. Если она не против, я пришлю за ними Оуэна на машине.

— Рано же вы встаете! — сказал я.

— Кто рано встает, к тому удача идет, — сказала Эме. — Так скорее застанешь людей дома. Сейчас пойду к мистеру Паю. И еще мне сегодня надо успеть в Брентон. По скаутским делам.

— Ваша активность слишком уж утомительна, — сказал я.

Тут зазвонил телефон, и я пошел в холл, предоставив Джоанне лепетать что-то несусветное о ревене и зеленом горошке, обнаружив тем самым свое невежество в данном вопросе.

— Слушаю! — сказал я в трубку.

На другом конце провода кто-то усиленно задышал, и робкий женский голос произнес:

— О!

— Слушаю! — повторил я ободряюще.

— О! — снова послышалось в трубке и кто-то спросил, немного в нос: — Это… то есть… это коттедж «Золотой дрок»?

— Да, это «Золотой дрок».

— О! — Видимо, это было непременным вступлением к каждой фразе. Потом незнакомка заискивающе спросила: — Можно мисс Партридж? Только на минутку.

— Конечно, — ответил я. — Что ей сказать?

— О! Пожалуйста, скажите, что звонит Агнесса Уодл.

— Агнесса Уодл?

— Да.

Я отложил трубку и крикнул в сторону лестницы, откуда доносились шварканье и стук.

— Партридж!

Мисс Партридж появилась у перил, вооруженная длинной шваброй. На лице ее сквозь неизменную почтительность проступало недовольство, дескать: «Ну что там еще?»

— Да, сэр?

— Вас просит к телефону Агнесса Уодл.

— Как вы сказали, сэр?

— Агнесса Уодл, — повторил я громче.

На слух эта фамилия звучала именно так, на самом же деле пишется она «Уоддел».

— Агнесса Уоддел? Что ей понадобилось?

Партридж очень смутилась и, отложив швабру, чуть не бегом понеслась вниз, взволнованно шурша накрахмаленным ситцевым платьем.

Я деликатно удалился в столовую, где Меган с волчьим аппетитом поедала почки и бекон. В отличие от Эме Гриффитс, Меган не сияла «бодрой утренней улыбкой»[78]. Угрюмо отозвавшись на мое приветствие, она молча продолжала есть.

Я развернул утреннюю газету, а минуты через две вошла несколько расстроенная Джоанна.

— Уф! — сказала она. — Устала! И к тому же выдала полное свое невежество относительно сбора урожая. Разве в это время года не бывает зеленого горошка?