Через минуту Мэри была в седле, а всадник стоял внизу, держа уздечку.

— Так лучше, правда? — спросил он. — Вы, должно быть, проделали долгий и неприятный путь по пустошам. Ваши туфли промокли насквозь, и подол платья тоже. Вы отправитесь ко мне, обсушитесь, немного отдохнете, поужинаете, а потом я сам отвезу вас в трактир «Ямайка».

Незнакомец говорил очень заботливо, но при этом спокойно и властно, так что Мэри вздохнула с облегчением, отбросив на время все тревоги и с удовольствием доверившись ему. Он собрал поводья так, чтобы девушке было удобно, и тут она увидела его глаза, смотревшие на нее из-под полей шляпы. Это были странные глаза: прозрачные, как стекло, и так бледно окрашенные, что казались почти белыми; Мэри никогда прежде не встречалась с такой игрой природы. Эти странные глаза пристально смотрели на нее и проникали вглубь, как будто самые мысли ее невозможно было спрятать, и Мэри почувствовала, что слабеет перед ними и сдается; и ей стало все равно. Волосы, спрятанные под черной широкополой шляпой, тоже были совсем белые, и Мэри в некотором недоумении уставилась на незнакомца, ибо на лице его не было морщин, и голос тоже не казался голосом пожилого человека.

Затем, несколько смутившись, девушка поняла, в чем дело, и отвела глаза. Перед ней был альбинос.

Незнакомец снял шляпу и обнажил перед нею голову.

— Пожалуй, мне лучше представиться, — сказал он с улыбкой. — Сколь ни странны обстоятельства нашего знакомства, следует соблюдать правила. Меня зовут Фрэнсис Дейви, и я викарий из Олтернана.

Глава седьмая

Дом викария оказался на редкость мирным, и еще было в нем что-то странное, но Мэри не могла выразить эту странность словами. Он был похож на дом из старой сказки, обнаруженный ее героем однажды летним вечером; вокруг него должен стеной расти терновник, сквозь который герой ножом прокладывает себе дорогу и попадает в целое море невиданных цветов, которых не касалась человеческая рука. Гигантские папоротники должны были бы толпиться здесь под окнами, и еще — белые лилии на высоких стеблях. В сказке по стенам должен был виться плющ, преграждая вход, и сам дом должен был спать тысячу лет.

Мэри улыбнулась своей фантазии и еще раз протянула руки к очагу. Тишина была ей приятна: она смягчала усталость и прогоняла страх. Это был другой мир. В трактире «Ямайка» тишина казалась давящей и чреватой злобой; комнаты, которыми не пользовались, пахли запустением. Здесь было по-другому. Комната, в которой она сидела, обладала спокойной безликостью гостиной, в которой бывают по вечерам. Мебель, стол в центре, картины на стенах были похожи на спящие вещи, на которые случайно наткнулись в полночь. Когда-то здесь жили люди — счастливые, мирные люди: старые приходские священники со старинными книгами под мышкой; а там, у окна, седая женщина в синем платье, ссутулившись, вдевала нитку в иголку. Все это было очень давно. Теперь все эти люди покоятся на кладбище за церковной оградой, и их имена невозможно разобрать на изъеденном лишайником камне. Когда они ушли, дом погрузился в себя и затих, и человек, который жил здесь теперь, постарался, чтобы личные особенности тех, кто ушел, остались неизменными.

Мэри наблюдала, как хозяин накрывает стол для ужина, и думала, как мудро он позволил себе погрузиться в атмосферу дома; другой человек, возможно, стал бы болтать или стучать чашками, пытаясь развеять напряженную тишину. Ее взгляд блуждал по комнате, и девушка принимала как должное стены без обычных картин и рисунков на библейские темы, полированный письменный стол без бумаг и книг, которые в ее представлении ассоциировались с комнатой священника. В углу стоял мольберт, а на нем незаконченный холст: пруд в Дазмэри. Он был изображен в серый пасмурный день: вода лишена всякого блеска, серо-голубая, без ряби. Сцена привлекла взгляд Мэри и зачаровала ее. Девушка ничего не понимала в живописи, но в картине ощущалась сила, и она почти чувствовала дождь на своем лице. Должно быть, викарий следил за направлением взгляда гостьи, потому что подошел к мольберту и повернул картину обратной стороной.

— Не смотрите сюда, — сказал он. — Это было сделано наспех, и у меня не было времени закончить. Если вам нравятся картины, вы увидите кое-что получше. Но прежде всего я собираюсь накормить вас ужином. Не вставайте с кресла. Я придвину стол к вам.

Для девушки оказалось в новинку, что ей прислуживают, но хозяин делал это так спокойно, не выставляя своей заботы напоказ, что это казалось естественным, обычным явлением и нисколько не смущало Мэри.

— Моя прислуга Ханна живет в деревне, — пояснил викарий. — Она уходит каждый день в четыре часа. Я предпочитаю одиночество. Мне нравится ужинать одному, и потом, я могу сам выбрать удобное время. К счастью, Ханна сегодня сделала яблочный пирог. Надеюсь, его можно есть; вообще-то она печет не ахти как.

Викарий налил гостье чашку дымящегося чая и добавил туда полную ложку сливок. Мэри все еще не могла привыкнуть к его белым волосам и бесцветным глазам, составлявшим столь резкий контраст с его голосом, причем черное платье человека духовного звания делало их еще более приметными. Девушка все еще чувствовала усталость и немного стеснялась в непривычной обстановке, и хозяин уважал ее потребность в тишине. Мэри поглощала ужин и время от времени поглядывала на викария из-за чашки с чаем, но тот, казалось, сразу же чувствовал это, ибо тут же обращал на нее взгляд своих холодных белых глаз — словно безлично-пронзительный взгляд слепого, — и она снова принималась смотреть через его плечо на желто-зеленые стены комнаты или на мольберт в углу.

— Провидению было угодно, чтобы я наткнулся на вас сегодня вечером на пустоши, — сказал хозяин наконец, когда гостья отодвинула тарелку и снова погрузилась в кресло, подперев ладонью подбородок. Тепло комнаты и горячий чай навеяли на Мэри дремоту, и его мягкий голос доносился до нее издалека.

— Моя работа иногда приводит меня в самые отдаленные дома и фермы, — продолжал викарий. — Сегодня днем я присутствовал при рождении ребенка. Он будет жить, и его мать тоже. Они смелы и безрассудны, эти люди пустоши. Вы могли и сами это заметить. Я их глубоко уважаю.

Мэри нечего было сказать в ответ. Компания, которая собиралась в трактире «Ямайка», не вызывала у нее уважения. Она удивлялась, откуда берется запах роз, заполнивший воздух в комнате, и тут наконец заметила чашу с засушенными лепестками на столике за своим креслом. Затем хозяин заговорил снова, голосом, по-прежнему мягким, но с неожиданной настойчивостью.

— Почему вы бродили по пустоши сегодня вечером?

Мэри заставила себя проснуться и посмотрела ему в глаза. Они глядели на нее с бесконечным сочувствием, и она жаждала злоупотребить их милосердием.

Девушка и сама удивилась, услышав вдруг свой голос, отвечающий викарию.

— Я оказалась в ужасном положении, — сказала она. — Иногда мне кажется, что я стану, как моя тетя, и тоже выживу из ума. Вы, наверное, разное слышали здесь, в Олтернане, но только пожали плечами и подумали: «Что за ерунда?». Я пробыла в трактире «Ямайка» не больше месяца, а кажется, будто уже двадцать лет прошло. Меня очень беспокоит тетя; если бы только я могла ее увезти! Но она не оставит дядю Джосса, как бы тот с ней ни обращался. Каждую ночь, отправляясь спать, я думаю: «А вдруг я проснусь и услышу шум повозок?» В первый раз их было шесть или семь, и они привезли тюки и ящики, которые эти люди сложили в запертой комнате в конце коридора. Той ночью убили человека; я видела, что внизу с балки свисает веревка… — Мэри замолчала на полуслове, и жар бросился ей в лицо. — Я никогда никому об этом не говорила, — продолжала она. — А вот теперь вырвалось, но это меня не удивляет. Я больше не могла держать это в себе. И все-таки — я не должна была говорить. О Боже, что я натворила!

Некоторое время викарий не отвечал. Он дал девушке опомниться, а потом, когда она пришла в себя, заговорил мягко и медленно, как отец, который успокаивает испуганного ребенка.

— Не бойтесь, — сказал он. — Ваш секрет будет сохранен; никто об этом не узнает, кроме меня. Знаете, вы очень устали, и это я виноват, что привел вас в теплую комнату и заставил поесть. Вот вас и разморило. Я должен был уложить вас в постель. Вы, наверное, провели на пустоши много часов, а отсюда до «Ямайки» путь рискованный: трясина опасней всего в это время года. Когда вы отдохнете, я отвезу вас назад в двуколке и сам объяснюсь за вас с трактирщиком, если хотите.

— Ах нет, не надо, — быстро возразила Мэри. — Если дядя заподозрит хотя бы половину из того, что я сегодня сделала, он убьет меня, и вас тоже. Вы не понимаете. Он отчаянный человек, он ни перед чем не остановится. На худой конец я могу попытаться залезть в окно своей спальни через навес над крыльцом и так попасть в дом. Дядя ни за что не должен узнать, что я здесь была и, вообще, что я вас видела.

— Не кажется ли вам, что ваше воображение слишком разыгралось? — спросил викарий. — Понимаю, что рискую показаться черствым и холодным, но сами знаете, сейчас девятнадцатый век, и люди не убивают друг друга без причины. Я уверен, что имею такое же право везти вас по королевской дороге, как и ваш дядя. Если уж у нас пошел такой разговор, то не кажется ли вам, что лучше рассказать мне всю историю с самого начала? Как вас зовут, и почему вы живете в трактире «Ямайка»?

Мэри взглянула в бледные глаза на бесцветном лице в ореоле стриженых белых волос и опять подумала, каким странным капризом природы был этот человек, которому, возможно, двадцать один год, а возможно, и все шестьдесят. Однако он своим мягким убедительным голосом мог заставить Мэри выдать все тайны её сердца, если бы ему пришло в голову порасспрашивать. Она могла доверять ему; по крайней мере в этом девушка была уверена. И все же она медлила, перебирая в уме слова.