Однако спокойствие по-прежнему отличало его от прочих участников пикника. Те, кто в прямом смысле слова был у его ног, непроизвольно дернулись, когда внезапный свет разорвал серую завесу, ибо до этой минуты унылый дождь никак не предвещал грозы. Единственная дама, носившая свою седину с тем гордым изяществом, которое отличает светских американок, закрыла глаза и вскрикнула.

Муж ее, флегматичный лорд Аутрэм – английский генерал, служивший в Индии, – сердито поднял голову. Молодой человек по фамилии Мэллоу заморгал добрыми собачьими глазами и выронил чашку. Элегантный господин с каким-то вынюхивающим носом – сам Джон Кокспер, газетный король, – негромко выругался не на английский, а на канадский лад, ибо родом был из Торонто. Но человек в плаще стоял, как статуя, даже веки его не шевельнулись.

Когда купол, расколотый молнией, снова стал темным, человек этот сказал:

– Гром гремит через полторы секунды, гроза близко. От молний дерево не укроет, разве что от дождя.

Молодой участник пикника обратился к даме.

– Мне кажется, – несмело сказал он, – неподалеку есть дом.

– Дом-то есть, – мрачновато заметил старый военный, – но укрыться там нельзя.

– Как странно, – сказала его жена, – что дождь настиг нас именно здесь.

Что-то в тоне ее не позволило тонкому и умному Мэллоу задать вопрос; газетчик же, лишенный этих качеств, грубовато спросил:

– Почему? Старый, замшелый замок…

– Замок этот, – сухо сказал Аутрэм, – принадлежит роду Марков.

– Ото! – вскричал сэр Джон. – Слыхал об этом маркизе. Да в прошлом году «Комета» давала на первой полосе прекрасный материал «Знатный затворник».

– И я о нем слышал, – тихо сказал Мэллоу. – Про него рассказывают разные вещи. Говорят, он носит маску, потому что болен проказой. Еще мне говорили, что он родился уродом и вырос в темной комнате.

– У него три головы, – промолвил актер.

– Мне не хотелось бы слушать сплетни, – сказала леди Аутрэм, – и шутить над этим не стоит. Понимаете, я хорошо знакома с маркизом. Точнее, мы дружили, когда он еще маркизом не был, четверть века назад. Маски он не носил и проказой не болел, разве что немного сторонился людей. Голова у него была одна, и сердце одно, только оно разбилось.

– Несчастная любовь! – обрадовался Кокспер. – В самый раз для «Кометы».

– Как это лестно! – сказала леди Аутрэм. – Мужчины полагают, будто сердце может разбиться только из-за женщины. Нет, бедный Джеймс потерял брата, точнее, кузена, но они выросли вместе и были ближе, чем многие братья.

Забыла сказать, что маркиза звали тогда Джеймсом Мэйром, а младшего, любимого брата – Морисом. Джеймс был неглуп и очень хорош собой – высокий, с тонким лицом, хотя нам, молодым, он казался немного старомодным. Мориса я не видела, но мне говорили, что он истинный красавец, правда, скорее в оперном, чем в аристократическом духе. И впрямь, он прекрасно пел, музицировал, играл на сцене, он мог и умел буквально все. Джеймс постоянно спрашивал нас, способна ли женщина устоять перед таким чудом.

Он боготворил брата, но однажды кумир его разбился, словно фарфоровая кукла. Морис умер, когда они жили у моря; тогда же умер и Джеймс.

– С тех пор он и живет взаперти? – спросил Мэллоу.

– Нет, – отвечала леди Аутрэм. – Сперва он долго странствовал. Говорят, он не мог и не может вынести никаких напоминаний. Он даже портретов не хранит. Тогда, после смерти брата, он уехал сразу, в тот же день. Я слышала, что лет через десять он вернулся. Быть может, он немного утешился, но вдруг на него накатила религиозная меланхолия.

– Говорят, в него вцепились католические священники, – проворчал лорд Аутрэм. – Я знаю точно, что он раздает милостыню тысячами, а сам живет, как монах или как затворник. Не понимаю, какая в этом польза. Зачем это нужно его духовным наставникам?

– Мракобесы, – пояснил Кокспер. – Нет, вы подумайте! Человек может приносить пользу обществу, служить людям, а эти кровопийцы держат его. Они ему и жениться не дают, вы уж мне поверьте!

– Да, он не женился, – печально сказала дама. – Когда мы были молоды, он любил мою близкую подругу. А потом… Понимаете, как у Гамлета, утратив все, он утратил любовь. Собственно, все вы знаете его бывшую невесту. Это Виола, дочь адмирала Грэйсона. Она тоже осталась одинокой.

– Какая мерзость! – крикнул сэр Джон. – Какое бессмысленное зверство! Это не драма, а преступление. Я просто обязан оповестить общество об этом ужасе. Нет, вы подумайте, в двадцатом веке…

Он задохнулся от гнева, а лорд Аутрэм сказал, помолчав немного:

– Мне кажется, монахам не мешало бы вспомнить слова: «Предоставь мертвым хоронить своих мертвецов».

Жена его глубоко вздохнула.

– Так это и выглядит, – сказала она. – Мертвец хоронит мертвеца, годами, снова и снова.

– Гроза миновала, – сказал Ромейн, улыбаясь неизвестно чему. – Вам не придется заходить в негостеприимный замок.

Леди Аутрэм вздрогнула.

– Я в жизни снова туда не зайду! – воскликнула она.

– Снова? – переспросил Мэллоу. – Значит, вы там были?

– Я попыталась, – гордо ответила она. – Но не будем об этом вспоминать. Дождь кончился, можно идти к автомобилю.

Они пошли, и генерал сказал по пути своему молодому приятелю:

– Не хочется говорить при Кокспере, но вам это лучше знать. Одного я не могу простить Джеймсу. Когда моя жена пришла к нему, он гулял в парке. Жена послала с лакеем свою карточку и ждала его у входа. Он вскоре появился и прошел мимо, не обернувшись. Он даже не взглянул на женщину, с которой был когда-то дружен. В нем не осталось ничего человеческого. Она вправе называть его мертвецом.

– Все это очень странно, – сказал его собеседник. – Это совсем… совсем не то, чего я поначалу ждал.

Расставшись с друзьями, Мэллоу отправился искать друга. Монахов встречать ему не доводилось, но католического пастыря он знал и очень хотел поговорить с ним о том, что услышал. И он стал искать его, чтобы выяснить правду о зловещем мракобесии, нависшем мрачной тучей над замком Марков.

Искал он по разным местам, пока не нашел отца Брауна в одной знакомой им обоим многодетной семье. Священник сидел на полу и, напряженно хмурясь, пытался надеть на плюшевого медведя кукольную шляпу.

Мэллоу стало неловко, но он был слишком поглощен своими сомнениями и разговора откладывать не мог. Он рассказал, что слышал, не упустив замечаний генерала и газетчика. При упоминании о газетчике священник стал печальней.

Отец Браун никогда не знал и не думал о том, смешон ли он. Сейчас он сидел на полу, большеголовый и коротконогий, как ребенок; но его серые глаза глядели так, как глядели глаза многих людей за девятнадцать столетий, только люди эти восседали на престолах епископов или стояли на кафедре. Такой отрешенный и пристальный взгляд, исполненный смирения перед задачей, непосильной для человека, бывает у моряков и у тех, кто проводит сквозь бури ладью святого Петра.

– Хорошо, что вы мне об этом сказали, – промолвил он. – Большое вам спасибо, теперь надо что-то делать. Если бы знали только вы и лорд Аутрэм, это бы ничего, но Джон Кокспер поднимет шум в газетах. Что ж, такое у него ремесло!..

– А что вы думаете о самой истории? – беспокойно спросил Мэллоу.

– Прежде всего, – ответил отец Браун, – я думаю, что она непохожа на правду. Допустим, что мы – мрачные кровопийцы и цель у нас одна – лишать людей счастья. Допустим, я – злобный пессимист. – Он почесал медведем нос, смутился и положил на пол плюшевого зверя. – Допустим, что мы изо всех сил разрушаем человеческие и родственные связи. Зачем же тогда мы станем поддерживать и усиливать почти безрассудную привязанность к родственнику? Мне кажется, не совсем честно бранить нас и за то, что мы против семейных чувств, и за то, что мы не даем о них забыть. Я не понимаю, почему религиозный маньяк должен помешаться именно на этом и почему вера поддерживает его отчаяние, а не дает ему хоть каплю надежды?

Он помолчал и прибавил:

– Я хотел бы поговорить с вашим знакомым.

– Это рассказала его жена, – ответил Мэллоу.

– Да, – сказал священник, – но мне интересно не то, что она рассказала, а то, о чем он умолчал.

– По-вашему, он знает что-нибудь еще? – спросил Мэллоу.

– По-моему, он знает больше, чем сказал, – ответил отец Браун. – Вы говорите, он не может простить только грубости к его жене. Интересно, что же еще он должен прощать?

Священник встал, отряхнул мешковатую сутану и зорко поглядел на своего молодого собеседника. Потом он взял старый зонтик и старую шляпу и быстро, хотя и неуклюже, пошел по улице.

Пройдя много улиц и площадей, он добрался до красивого старинного дома и спросил слугу, нельзя ли увидеть лорда Аутрэма. Вскоре его провели в кабинет, где среди книг, карт и глобусов высокий генерал с темными усами курил длинную темную сигару и втыкал булавки в одну из карт.

– Простите мне мою наглость, – сказал священник. – Я к вам просто ворвался. Но мне необходимо потолковать об одном частном деле, чтобы оно осталось частным. Как это ни прискорбно, некоторые люди могут сделать его общественным. Вы знаете сэра Джона Кокспера?

Темные усы скрывали улыбку хозяина, но в темных его глазах что-то сверкнуло.

– Все его знают, – отвечал лорд Аутрэм. – Я не слишком близко с ним знаком.

– Как бы то ни было, – улыбнулся отец Браун, – все узнают то, что знает он, если он сочтет нужным об этом сообщить. Мой друг, мистер Мэллоу, сказал мне, что сэр Джон собирается напечатать целую серию антиклерикальных статей. «Монахи и маркиз» или что-нибудь в этом роде.

– Вполне возможно, – сказал хозяин, – но при чем тут я? Почему вы пришли ко мне? Должен предупредить, что я убежденный протестант.

– Я очень люблю убежденных протестантов, – сказал отец Браун. – А к вам я пришел потому, что хочу узнать правду. Я верю, что вы не солжете. Надеюсь, я не грешу против милосердия, если не так уверен в правдивости сэра Джона.