И в этот момент мистер Саттерсуэйт резко прекратил свои медитации. Его мысли слишком мрачны и бесполезны. Никто лучше его не знает, что жена почти наверняка ненавидела бы его или он – ее, а дети были бы постоянным источником беспокойства и волнения и что их претензии на его любовь и свободное время только усиливали бы его мучительное беспокойство.

– Комфорт и спокойствие, – твердо произнес мистер Саттерсуэйт, – именно в этом заключается смысл жизни.

Последняя мысль напомнила ему о письме, полученном утром. Он достал его из кармана и с удовольствием перечитал еще раз. Начать с того, что письмо было от одной герцогини, а мистер Саттерсуэйт любил получать весточки от герцогинь. Правда, письмо начиналось требованием сделать взнос в один из благотворительных фондов, и если бы не это, то, скорее всего, никогда не было бы написано, но составлено оно было настолько приятно, что мистер Саттерсуэйт забыл о причинах его написания.

«Итак, Вы решили покинуть Ривьеру – писала герцогиня. – А на что похож этот Ваш остров? Каковы цены? Канотти бесстыдно поднял цены в этом году, и я больше сюда не приеду. Может быть, если Ваши впечатления будут положительными, на будущий год я тоже попробую Ваш остров. Хотя пять дней на пароходе для меня чересчур. Так Вы, значит, относитесь к тем людям, которых не интересует ничего, кроме собственных удобств и комфорта? Вас может оправдать только одна вещь на свете, Саттерсуэйт, – Ваш неизбывный интерес к жизни других людей…»

Сложив письмо, мистер Саттерсуэйт ясно представил себе герцогиню. Ее вредность, ее неожиданную и пугающую доброту, ее острый язычок, ее неукротимое жизнелюбие…

Жизнелюбие! Каждый должен любить жизнь.

Мистер Саттерсуэйт достал еще одно письмо, на которое была приклеена немецкая марка – оно было написано молодой певицей, которой он патронировал. Это было письмо, полное сердечных благодарностей.

«Как я смогу отблагодарить Вас, мой дорогой мистер Саттерсуэйт? Восхитительно знать, что через несколько дней я буду петь Изольду…»

Жаль, что ее дебютной партией стала Изольда. Очаровательное, трудолюбивое дитя, Ольга, с прекрасным голосом и с полным отсутствием какого-либо темперамента. Он промурлыкал про себя: «Пусть страх внушит мое веленье: жду вассала я, Изольда!»[40] Нет, у этого дитя нет этого – этого жизнелюбия, этого неукротимого желания, которое выражается в последних словах «Ich Isolde!»[41].

И все-таки приятно сознавать, что он кому-то помог. Этот остров действует на него угнетающе. Зачем, ну зачем, в самом деле, он покинул Ривьеру, которую так хорошо знал и где все так хорошо знали его? Здесь он никого не интересовал. Никто, кажется, не осознавал, что перед ними тот самый мистер Саттерсуэйт, друг Герцогинь и Графинь, Писателей и Певцов. Ни один из живущих на острове ничего не представлял из себя ни в социальной, ни в артистической сферах. Большинство людей приезжало сюда семь, четырнадцать или двадцать один год подряд, и другие оценивали их, как и они сами себя, только по количеству сезонов, проведенных здесь.

С глубоким вздохом мистер Саттерсуэйт направился от отеля вниз, в сторону небольшого раскидистого залива. Его дорога пролегала мимо квартала лачуг – пятна, бравирующего своими яркими цветами, – который заставлял его чувствовать себя еще старше и потасканней, чем когда-либо.

– Я старею, – пробормотал он. – И начинаю уставать от жизни.

Мистер Саттерсуэйт обрадовался, что лачуги остались позади, и теперь шел по выгоревшей от солнца улице, в конце которой виднелось голубое море. Посреди улицы стояла беспородная собака, которая зевала и потягивалась в утренних лучах солнца. Потянувшись до последней степени экстаза, она села на задние лапы и стала с упоением чесаться. Потом встала, встряхнулась и осмотрелась кругом в поисках новых радостей, которые ей предлагала жизнь.

На обочине дороги лежала груда мусора, и она, принюхиваясь, направилась, в приятном ожидании, именно в ее сторону. И нос ее не подвел! Запах был таким густым, что превзошел все ее ожидания! Собака с восторгом понюхала, а затем, внезапно забыв о всех приличиях, улеглась на спину и стала кататься в этих восхитительных помоях. Было видно, что сегодняшнее утро начиналось для нее в собачьем раю.

Наконец, слегка устав, она поднялась на ноги и опять вышла на середину улицы.

И в этот момент, совершенно неожиданно, из-за угла появился полуразвалившийся автомобиль, который наехал на нее и продолжил свой путь, даже не притормозив.

Собака поднялась на ноги и несколько мгновений смотрела на мистера Саттерсуэйта с немой укоризной, а потом упала на дорогу. Мистер Саттерсуэйт подошел и наклонился над ней. Та была мертва. Он продолжил свой путь, размышляя о жестокости и трагизме жизни. Какое странное немое осуждение светилось в глазах этой собаки! «Жизнь, – казалось, говорили они. – Прекрасный мир, в который я так верила! За что ты сделал это со мной?»

Мистер Саттерсуэйт прошел мимо пальм, за которыми были разбросаны белые домики; мимо черного пляжа из вулканического песка, на котором гремел прибой и с которого когда-то известный английский пловец был унесен в море, где и утонул; мимо бассейнов в скалах, в которых барахтались дети и пожилые матроны, называвшие это плаванием, – и по крутой извилистой тропинке поднялся на вершину скалы. Здесь, на самом краю, стоял дом, удачно названный «Вершиной мира». Белый дом, с закрытыми облупившимися зелеными ставнями, был окружен красивым садом, а проходящая под кипарисами тропинка вела к площадке на самом краю вершины, с которой можно было смотреть далеко-далеко на синее море, раскинувшееся далеко внизу.

Именно сюда и направлялся мистер Саттерсуэйт. Он полюбил этот сад у «Вершины мира», но к самой вилле никогда не подходил. Она выглядела пустой. Мануэль, садовник-испанец, желал прохожим доброго утра и галантно вручал дамам букеты, а джентльменам – отдельные цветки, которые можно было использовать как бутоньерку. От постоянных улыбок его лицо покрылось морщинами.

Иногда мистер Саттерсуэйт придумывал истории о владельцах виллы. Его любимой была история об испанской танцовщице, известной во всем мире своей красотой, которая спряталась здесь, чтобы никто не узнал, что ее красота померкла.

В своих мечтах он видел, как она в сумерках выходит из дома и прогуливается по саду. Иногда у него появлялось желание узнать у Мануэля всю правду, но он ему не поддавался, предпочитая свои фантазии.

Обменявшись с садовником парой слов и с благодарностью приняв от него оранжевый бутон розы, мистер Саттерсуэйт прошел под кипарисами к морю. Сидеть здесь, на краю отвесного обрыва, было необычно, но приятно. Это заставило его вспомнить «Тристана и Изольду» и начало третьего акта, когда Тристан и Курвенал ждут, а потом из моря появляется Изольда, и Тристан умирает у нее на руках («Нет, крошка Ольга никогда не сможет спеть Изольду, Изольду Корнуэльскую, которая любила и ненавидела, как настоящая королева…»). Мистер Саттерсуэйт поежился. Ему было холодно и одиноко… Что же он успел совершить в этой жизни? Ничего, абсолютно ничего. Даже меньше, чем та собака на улице…

От этих грустных мыслей его отвлек неожиданный звук. Мистер Саттерсуэйт не услышал шаги и узнал о том, что он не один, только по односложному английскому восклицанию «черт!».

Оглянувшись, он увидел молодого человека, который смотрел на него с явным удивлением и разочарованием. Мистер Саттерсуэйт сразу же узнал его – мужчина приехал накануне и уже успел его заинтриговать. Мистер Саттерсуэйт назвал его молодым человеком – и действительно, по сравнению с остальными живыми мощами, населявшими отель, тот был молод, хотя ему уже и было больше сорока, а скорее даже ближе к пятидесяти. Но, несмотря на возраст, слова «молодой человек» ему подходили – мистер Саттерсуэйт редко ошибался в таких вещах, – у него была какая-то аура бессмертия. Незнакомец походил на некоторых собак, которые до старости остаются щенками.

Этот парень никогда не вырастет, то есть так, как положено, подумал мистер Саттерсуэйт.

И тем не менее в нем не было ничего от Питера Пэна[42]. Он был холеный, почти пухлый, и у него был вид человека, успешного в материальном плане и никогда не отказывающего себе в маленьких жизненных удовольствиях. У него были почти круглые карие глаза, светлые волосы, подернутые сединой, маленькие усики и довольно румяное лицо с красными прожилками.

Главное, что заинтересовало мистера Саттерсуэйта, было то, что привело мужчину на остров. Он мог представить себе, как мужчина стреляет, охотится, играет в поло, гольф или теннис, занимается любовью с хорошенькими женщинами. Но на острове не было возможности для стрельбы или охоты, здесь не играли ни во что, кроме крикета, а категория хорошеньких женщин была в первую очередь представлена пожилой мисс Бабой[43] Киндерсли. Конечно, существовали творческие люди, которые восторгались красотами окружающей природы, но мистер Саттерсуэйт был абсолютно уверен, что молодой человек к ним не относится. На нем была явная печать простого обывателя.

Пока мистер Саттерсуэйт прокручивал в голове все эти мысли, мужчина заговорил, поняв, хотя и с некоторым опозданием, что его восклицание могло быть сочтено не совсем вежливым.

– Прошу прощения, – сказал он в смущении, – я был сильно удивлен. Я не ожидал встретить здесь кого-нибудь.

Он обезоруживающе улыбнулся – у него оказалась приятная улыбка, дружелюбная и привлекательная.

– Да, – согласился с ним мистер Саттерсуэйт. – Место это довольно уединенное. – И он подвинулся, освобождая место на скамье. Мужчина принял это за немое приглашение и присел.

– Вот уж не знаю насчет уединенности, – сказал он. – Здесь все время кто-то есть.

В его голосе послышалось скрытое разочарование. «Интересно почему?» – подумал мистер Саттерсуэйт. Сам он рассматривал мужчину скорее как родственную душу. Но откуда тогда это стремление к одиночеству? Может быть, у него здесь назначено свидание? Нет, не похоже… Он опять осторожно, но пристально взглянул на своего компаньона. Где он совсем недавно видел такое выражение глаз? Это выражение молчаливого осуждения…