Пуаро развернул листок и удовлетворенно улыбнулся.

— Посмотрите-ка, Гастингс, что нам принесли. И помогите мне разобраться в инициалах — я не могу понять, «Д» это или «Л».

Я подошел ближе. Листок был небольшим, судя по слою пыли, он долго где-то валялся. Внимание Пуаро привлек штемпель — Парконс — известная фирма по производству театрального реквизита. Что касается адреса — Эссекс, Стайлз-Сент-Мэри, Кэвендиш, то буква, стоящая перед фамилией, была действительно написана неразборчиво.

— Это либо «Т», либо «Л», но точно не «Д».

— Я думаю, что «Л», — сказал Пуаро.

— Это важная улика?

— В общем да. Она подтверждает мои догадки. Предполагая его существование, я попросил мисс Говард поискать его, и, как видите, ей удалось его найти.

— Но что она имела в виду, сказав «на платяном шкафу»?

— Она имела в виду, — быстро ответил Пуаро, — что нашла его на платяном шкафу.

— Странное место для оберточной бумаги, — заметил я.

— Почему же. Самое подходящее место для оберточной бумаги и картонных коробок. Я всегда хранил их на шкафу. Очень красиво смотрится, если аккуратно разложить.

— Пуаро, — спросил я, — вы пришли к какому-нибудь выводу относительно того, как было совершено преступление.

— Да, кажется, я знаю.

— А!

— К сожалению, у меня нет доказательств, разве что…

Неожиданно он схватил меня за руку и потащил в холл, перейдя от волнения на французский:

— Mademoiselle Dorcas, mademoiselle Dorcas, un moment, s'il vous platt![56]

Опешившая Доркас выскочила из буфетной.

— Моя милая Доркас, у меня есть одна идейка… одна идейка… будет замечательно, если она окажется верной! Скажите, Доркас, в понедельник, — не во вторник, а в понедельник, — за день до трагедии, звонок миссис Инглторп не испортился?

Доркас удивилась.

— Да, сэр, так оно и было, не знаю, кто сказал вам. Верно, мышь перегрызла проводок. Во вторник утром пришел мастер и починил его.

Радостно воскликнув, Пуаро вернулся в малую гостиную.

— Видите, не нужно никаких доказательств — достаточно догадки. Но человек слаб, хочется получить подтверждение, что ты на верном пути. Ах, мой друг, я как воспрянувший гигант. Я бегаю! Я прыгаю!

И он действительно принялся носиться по газону под окном.

— Что делает ваш замечательный друг? — раздался голос за моей спиной, и, повернувшись, я увидел Мэри Кэвендиш. Она улыбнулась, и я улыбнулся в ответ. — Что случилось?

— Даже не знаю, что вам сказать. Он задал Доркас какой-то вопрос насчет звонка и был так доволен ответом, что начал с криком носиться по газону.

Мэри рассмеялась.

— Как забавно! Он вышел за ворота. Сегодня, наверно, уже не вернется?

— Трудно сказать. Его действия абсолютно непредсказуемы. Невозможно догадаться, что он будет делать дальше.

— Он сумасшедший, мистер Гастингс?

— Честно говоря, не знаю. Иногда мне кажется, что он совершенно свихнулся, но, чем безумнее он себя ведет, тем более оправданным оказывается потом его безумство.

— Понятно.

Несмотря на ее смех, Мэри была задумчива и печальна.

«И все-таки, — подумал я, — надо поговорить с ней о будущем Цинтии».

Я очень осторожно завел разговор о девушке, но не успел произнести и двух фраз, как Мэри перебила меня:

— Вы прекрасный адвокат, мистер Гастингс, но зачем попусту растрачивать свой талант? Поверьте, я прекрасно отношусь к Цинтии и конечно же позабочусь о ее будущем.

Я начал сбивчиво оправдываться, пусть она только не думает… Но она снова прервала меня и то, что я услышал, заставило меня вмиг забыть о Цинтии.

— Мистер Гастингс, как вы думаете, мы с Джоном счастливы вместе?

Я смог лишь пробормотать, что это личное дело супругов и постороннему не пристало обсуждать подобные темы.

— Да, это наше личное дело, но вам я все-таки скажу: мистер Гастингс, мы несчастливы друг с другом!

Я промолчал, чувствуя, что это только начало.

— Вы же ничего не знаете обо мне — ни откуда я родом, ни кем была до того, как вышла за Джона. Вам я могу исповедаться, ведь вы очень добры.

Признаться, я не слишком стремился оказаться в роли отца исповедника. Во-первых, я помнил, чем закончилась исповедь Цинтии. Во-вторых, в исповедники обычно выбираются люди весьма зрелого возраста, а я был слишком молод для этой роли.

— Мой отец — англичанин, а мать — русская.

— А, теперь понятно…

— Что понятно? — резко спросила Мэри.

— Понятно, почему во всем вашем облике чувствуется что-то нездешнее, что-то отстраненное и необычное.

— Мать считалась красавицей. Я ее не помню — она умерла, когда я была совсем ребенком. За ее смертью скрывалась какая-то трагедия. По словам отца, мама по ошибке приняла слишком большую дозу снотворного. Отец тяжело переживал ее смерть. Через некоторое время он поступил на дипломатическую службу, и мы начали разъезжать по свету. К двадцати трем годам я, кажется, побывала везде, где только можно. Такая жизнь казалась мне восхитительной.

Откинув голову, она улыбалась, целиком погрузившись в воспоминания о счастливой юности.

— Но неожиданно умер отец, почти ничего не оставив мне в наследство. Мне пришлось поселиться у своей престарелой тетки в Йоркшире[57]. Естественно, после стольких лет, проведенных с отцом, жизнь в сельской глуши казалась ужасной — унылая монотонность тамошнего существования просто сводила меня с ума.

Она замолчала и уже сдержанней продолжила:

— И вот в это время я встретила Джона. Конечно, с точки зрения тетушки, о лучшей партии нельзя было и мечтать. Но я думала не о деньгах — единственное, чего мне хотелось, — это выбраться поскорее из сельской глуши, из соседских сплетен и ворчания тетушки.

Я решил воздержаться от комментариев.

— Поймите меня правильно, — продолжала Мэри, — я откровенно призналась Джону, что он мне нравится, очень нравится, но это, конечно, не любовь. Я сказала, что потом, возможно, смогу его полюбить, но тогда он был мне просто симпатичен, и только. Однако Джон посчитал, что этого достаточно, и сделал мне предложение.

Чуть нахмурившись, она долго молчала, видимо, снова погрузившись в прошлое.

— Кажется, да нет, я уверена, что поначалу он меня очень любил. Но мы с Джоном слишком разные. Вскоре после свадьбы наступило охлаждение, а затем я ему и вовсе надоела. Говорить об этом неприятно, мистер Гастингс, но я хочу быть с вами полностью откровенной. К тому же сейчас мне это безразлично — все уже позади.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что покидаю Стайлз навсегда.

— Вы с Джоном купили другой дом?

— Нет, Джон, наверное, останется здесь, но я скоро уеду.

— Вы хотите его оставить?

— Да.

— Но почему?

После долгого молчания Мэри ответила:

— Потому что для меня дороже всего… свобода.

Мне вдруг представились широкие просторы, нехоженые леса и неоткрытые земли… та свобода, которая нужна такому человеку, как Мэри. На миг мне приоткрылась суть этой женщины — непокорное создание, гордая птица, угодившая в клетку. Тихое рыдание вырвалось из ее груди:

— Стайлз — это тюрьма, ненавистная мне тюрьма.

— Я понимаю, но, Мэри, вам следует хорошенько все обдумать.

— Обдумать? — В ее голосе прозвучала насмешка над моим благоразумием.

И тут у меня вырвалось:

— Вам известно, что доктор Бауэрстайн арестован?

Лицо Мэри стало холодным и непроницаемым.

— Джон заботливо сообщил мне об этом сегодня утром.

— Ну, и какого вы мнения? — глупо спросил я.

— О чем?

— Об аресте.

— Какого я могу быть мнения? Он, судя по всему, немецкий шпион; так сказал Джону садовник.

Мэри говорила совершенно спокойно. Неужели арест Бауэрстайна ее нисколько не волнует?

Она взглянула на цветочную вазу.

— Цветы уже совсем завяли. Надо срезать новые. Я, пожалуй, пойду. Благодарю вас, Гастингс.

И, еле заметно кивнув на прощание, она вышла в сад.

Да, наверное, Мэри безразлична к судьбе Бауэрстайна. Ни одна женщина не сумеет так умело скрывать свои чувства!

На следующее утро ни Пуаро, ни полицейские в усадьбе не появлялись. Зато к обеду разрешилась загадка последнего из четырех писем, отправленных миссис Инглторп в тот роковой вечер. Не сумев в свое время определить адресата, мы решили не ломать над этим голову — рано или поздно все прояснится само собой. Так и случилось. Почтальон принес письмо, отправленное французской музыкальной фирмой. В нем говорилось, что чек миссис Инглторп получен, но, к сожалению, нужные ей ноты русских народных песен разыскать не удалось. Итак, наши надежды на то, что четвертое письмо поможет пролить свет на убийство, оказались напрасными.

Перед чаем я решил прогуляться до Листвейз и сообщить Пуаро про письмо, но, увы, он, по словам привратника, снова уехал.

— Опять в Лондон?

— Нет, мосье, на этот раз в Тэдминстер. Сказал, что хочет навестить какую-то леди. Она там в госпитале работает.

— Вот болван! — не сдержался я. — Я же говорил ему, что по средам Цинтия не работает. Ладно, когда мосье Пуаро вернется, скажите, что его ожидают утром в Стайлз.

— Хорошо, мосье, я передам.

Но на следующий день Пуаро так и не появился. Я начал сердиться. Не вздумал ли он подшутить над нами.

После обеда Лоренс отвел меня в сторону и спросил, не собираюсь ли я навестить своего друга.

— Нет, — сухо сказал я, — если Пуаро захочет, он и сам может сюда прийти.

— А-а… — Лоренс выглядел каким-то неуверенным. Его явная нервозность меня заинтриговала.