— Мне кажется, Руперт, тебе все же придется с ними встретиться, — сказала Изабелла. — Твой приезд их приятно взволнует. Да и всех тоже.

Молодой лорд выглядел слегка встревоженным: отпуск у него был короткий, всего лишь на один месяц.

— И ты должен вернуться назад, на Восток? — спросила Изабелла.

— Да.

— А когда война с японцами кончится… ты вернешься… насовсем?

Лица у обоих стали серьезными.

— Это зависит от многого… — ответил он.

Они замолкли, думая, очевидно, об одном и том же. Между ними уже установилась полная гармония и понимание.

Когда Изабелла ушла искать Терезу, Руперт подсел ко мне, и мы разговорились на близкую нам обоим тему — о войне. Дело в том, что, попав в Полнорт-хаус, я волей-неволей постоянно жил в женском мирке. Сент-Лу — один из тех уголков страны, до которого война доходила в основном в виде слухов и всякого рода болтовни. Даже солдаты, оказавшись в Сент-Лу в отпуске, старались не вспоминать свои военные заботы.

Так что и я невольно оказался погружен в мир политики, а эта область, во всяком случае в таких местах, как Сент-Лу, также принадлежит преимущественно женщинам. Это мир просчитанных эффектов, убедительных доводов и тысячи разных тонкостей в сочетании со множеством больших и малых местных проблем, повседневной рутиной — вечным уделом женщины. Собственно говоря, это мир в миниатюре: война и большая политика с их кровопролитиями и насилием занимают в нем такое же место, как задник[78] в театре. На фоне еще не окончившейся мировой войны мы были вовлечены в мелочную борьбу между личностями. То же самое происходит по всей Англии, только замаскированное звучными лозунгами: «Демократия», «Свобода», «Безопасность», «Национализация», «Лояльность»…

Однако сами выборы, как я начал подозревать, всегда зависят отличных интересов, которые оказываются намного значительнее и важнее слов, имен на лозунгах.

«…Какая из сторон даст мне жилье? Вернет моего сына Джонни, моего мужа Дэвида из-за моря? Какая сторона предоставит моим детям лучший шанс в жизни? Кто сумеет спасти нас от новой войны, спасти от гибели моего мужа, а может быть, даже моих сыновей?

Красивыми словами сыт не будешь! Кто поможет мне снова открыть мою лавку… построить свой дом? Кто даст нам больше продуктов, талонов на одежду, полотенца, мыло?

Черчилль — подходящая фигура. Он выиграл для нас войну, спас от нашествия немцев. Надо держаться Черчилля, консерваторов.

…Уилбрэхем — школьный учитель. Образование поможет детям пробить себе дорогу в жизни. Лейбористы обещают дать жилье. Национализируют шахты — тогда у всех будет уголь. Черчилль не так скоро вернет наших парней домой…

…Майор Гэбриэл мне нравится. Он настоящий человек. Ему не все равно. Был ранен. Воевал по всей Европе, не отсиживался дома. Знает, как мы переживаем за наших парней. Он такой, как надо, не то что этот чертов учитель. Чего они стоят, эти учителя! Эвакуированные училки не помогали миссис Полуидден даже посуду помыть после завтрака. Гордецы они все — вот кто!..»

В конце концов, что такое политика, как не стоящие в ряд на мировой ярмарке торговые палатки, в каждой из которых предлагают свою собственную дешевку — средство от всех болезней?.. И доверчивая публика проглатывает всю эту болтовню.

Это и был тот женский мир, в котором я оказался, вернувшись к жизни, начав ее сначала. Мир, которого я не знал прежде. Совершенно для меня новый.

Сначала я снисходительно презирал этот женский мирок, посчитав его очередной забавой. Но теперь начал понимать, что лежит в его основе — какая жестокая правда, какая нескончаемая борьба за выживание. Женский мир не похож на мужской. Мужчина всегда был охотником, добытчиком — беззаботным, иногда оборванным, нередко голодным, но рвущимся вперед, прокладывая путь для женщин и детей. В его мире нет надобности в политике — нужен только острый глаз, твердая рука и умение выслеживать добычу.

Но нашу цивилизацию породила земля — родящая, плодоносящая нива. Именно этот земледельческий мир возводит здания и наполняет их собственностью. Вот женский мир — плодородный и богатый, но в то же время это мир жестокий, в, котором выжить во много раз сложнее и можно либо преуспеть, либо потерпеть неудачу сотнями самых разных способов. Женщины в нем не видят звезд. Они видят четыре стены, защищающие от непогоды, котелок на огне и здоровые лица спящих сытых детей.

Как мне хотелось — страстно! — убежать из этого женского мира. Но Роберт не мог мне в этом помочь. Он художник и по-матерински поглощен творимой им жизнью.

У Гэбриэла, напротив, мужского начала было предостаточно, его появление наконец разорвало паутину повседневности, но мы органически не переваривали друг друга.

А Руперт Сент-Лу вернул мне мой собственный мир, мир Аламейна и Сицилии, Каира и Рима. Мы говорили с ним на одном языке, используя понятные обоим выражения, открывая общих знакомых. Я вновь был там — целый и невредимый — в беззаботном мире войны и неотвратимой гибели, бодрый духом и телом.

Руперт Сент-Лу понравился мне невероятно! Он был, я это сразу почувствовал, первоклассным офицером и удивительно привлекательной личностью. Умный, чуткий, с тонким чувством юмора, он, по-моему, был из тех людей, без которых не построить новой послевоенной страны. Человек традиций — и в то же время современных широких взглядов.

Вскоре пришли Тереза с Робертом и присоединились к нам. Тереза туг же рассказала, в какой водоворот политической борьбы мы вовлечены. Руперт Сент-Лу признался, что не очень разбирается в политике. Явились Карслейки и Гэбриэл. Миссис Карслейк ударилась в воспоминания, а Карслейк, сразу взяв сердечный тон, заявил, что он в восторге от приезда лорда Сент-Лу и представил «нашего кандидата майора Гэбриэла».

Руперт Сент-Лу и Гэбриэл любезно поздоровались. Молодой лорд пожелал удачи кандидату от консерваторов, и они немного поговорили об избирательной кампании и о том, как идут дела. Они стояли рядом, и яркое солнце высвечивало резкий, беспощадный контраст между ними. Контраст заключался не только в том, что Руперт был красив, а Гэбриэл уродлив. Все было значительно глубже. Руперт Сент-Лу производил впечатление человека уверенного и уравновешенного, держался естественно, вежливо и приветливо. Чувствовалось, что он абсолютно честен. Руперт был, если позволительно такое сравнение, из тех людей, кому даже осмотрительный китайский купец доверил бы свой товар под честное слово, — и не прогадал бы! В сравнении с ним Гэбриэл очень проигрывал. Слишком самоуверенный, дерганый, он беспокойно шагал взад-вперед, а останавливаясь, широко расставлял ноги. Бедняга выглядел пошловато и довольно несимпатично, мало того, он производил впечатление человека честного лишь до тех пор, пока ему это выгодно. Он был похож на пса с сомнительной родословной, о которой никто не вспоминал, пока не увидели его на выставке рядом с чистопородной особью того же вида.

Роберт стоял около моего кресла, и я обратил его внимание на них обоих. Гэбриэл все еще неловко переминался с ноги на ногу. Разговаривая с Рупертом, он вынужден был смотреть на него, задрав голову, и это его раздражало.

Не только мы с Робертом наблюдали за ними. Изабелла не отрываясь смотрела сначала на обоих, а потом ее взгляд безошибочно остановился на Руперте. Губы ее чуть приоткрылись, на щеках появился легкий румянец, голова горделиво поднята. Как мне приятно было видеть Изабеллу такой довольной и гордой!

Роберт тоже заметил реакцию Изабеллы, но его внимание тут же переключилось на Руперта.

Когда все ушли в гостиную выпить по бокалу хереса, Роберт остался на террасе и я спросил его, что он думает о Руперте Сент-Лу. Ответ был неожиданным:

— Я бы сказал, что на его крестинах не было ни одной злой феи.

Глава 19

Ну что же, Руперту и Изабелле понадобилось немного времени, чтобы все решить. По-моему, все было решено в тот самый момент, когда они встретились на террасе, около моей каталки.

Очевидно, они оба испытали огромное облегчение от того, что мечта, которую каждый из них тайно лелеял так долго, прошла испытание, и оба они не разочаровались.

Спустя несколько дней Руперт признался мне, что действительно все эти годы лелеял мечту.

Мы с ним сошлись довольно близко. Он тоже был рад моему мужскому обществу. Атмосфера в замке была переполнена женским обожанием. Три старые леди откровенно боготворили Руперта; даже леди Сент-Лу отбросила свою привычную суровость. Так что Руперт с удовольствием приходил ко мне поговорить.

— Мое отношение к Изабелле, — как-то раз неожиданно сказал он, — всегда казалось мне чертовски безрассудным. Что ни говори, в высшей степени странно — сперва принять решение жениться на ком-то, когда этот кто-то еще ребенок — к тому же худющий! — а потом обнаружить, что ты не передумал и не изменил своего решения.

— Подобные случаи встречаются, — заметил я.

— Думаю, дело в том, что мы подходим друг другу, — продолжал он. — Я всегда чувствовал, что Изабелла, часть меня самого. Часть, которая мне пока еще не принадлежит, но обязательно должна принадлежать, чтобы составить единое целое. Странно! Изабелла — необычная девушка.

Минуту-другую Руперт молча курил.

— Знаете, — опять заговорил он, — мне особенно нравится, что у Изабеллы нет чувства юмора.

— Вы так думаете?

— Она начисто лишена юмора. Это удивительно успокаивает… Я всегда подозревал, что чувство юмора — своего рода светская уловка, которой мы, цивилизованные люди, обучились, чтобы застраховаться от разочарований. Мы сознательно делаем усилие, заставляя себя видеть вещи в забавном свете, так как подозреваем, что на самом деле они довольно скверные.

Гм, пожалуй, в этом что-то есть… Улыбаясь, я обдумывал его слова. Да, похоже, Руперт Сент-Лу в чем-то прав!