Лицо Гэбриэла опять осветилось необычной, свойственной только ему улыбкой.

— Все это дьявольски глупо, верно? — хмыкнул он. — Я хочу сказать, люди дьявольски глупы. На мою долю выпадет больше славы за то, что я бросился в воду, не умея плавать, чем если бы я умел плавать и сделал все, как полагается настоящему спасателю. Сейчас многие говорят, до чего это было смело! Если бы у них было хоть немного смысла, они бы сказали, что это просто-напросто чертовски глупо! Ну а парню, который бросился в воду вслед за мной и на самом деле спас и ребенка и меня, ему не достанется и вполовину столько славы, как мне. Ведь он первоклассный пловец! Испортил бедняга свой костюм… Мое барахтанье в воде ему только мешало и уж конечно ничуть не помогало тонущему ребенку А ведь никому в голову не придет взглянуть на все с этой стороны! Разве что такому человеку, как ваша невестка. Но таких немного. Это и хорошо! Кому хочется, чтобы в выборах участвовали люди, которые могут думать и вообще шевелят мозгами.

— И вы не испытывали ни страха, ни колебаний, перед тем как прыгнуть в воду? И под ложечкой не сосало?

— На это у меня просто не было времени. Я прямо-таки ликовал от блаженства, что такой случай представился. Мне его, как говорится, преподнесли на тарелочке!

— Я не уверен, что понимаю, почему вы считаете, что такой… такой спектакль был необходим.

Выражение лица Гэбриэла изменилось. Оно стало жестким и решительным.

— Неужели вы не понимаете, что у меня есть только одно преимущество, только одно ценное качество? Внешность у меня такая, что и говорить не стоит. Я не первоклассный оратор. У меня нет никакой поддержки, и за мной никто не стоит. Никаких связей… никакого влияния! Денег у меня тоже нет. У меня есть только один талант, данный мне от природы, — мужество. — Гэбриэл доверительно положил руку на мое колено. — Не будь у меня Креста Виктории, думаете, меня сделали бы здешним кандидатом от консерваторов?

— Но, дорогой мой, вам что, — мало Креста?

— Вы не понимаете их психологии, Норрис. Глупейший трюк вроде сегодняшнего имеет куда больший эффект, чем Крест Виктории, заработанный где-то в Южной Италии. Италия далеко. Люди не видели, как мне достался этот орден… а мне, к сожалению, нельзя самому об этом рассказывать. Я бы мог так рассказать, что заставил бы их увидеть, как это было, я бы увлек их за собой, и к концу моего рассказа они бы сами завоевали этот орден! Однако условности, существующие в этой стране, не позволяют так поступить. Нет! Я должен выглядеть скромным и бормотать, что все это пустяки… любой парень мог бы сделать то, что сделал я. Только это чепуха! Такое смогли бы очень немногие. Полдюжины на весь полк — не больше! Понимаете, необходим спокойный расчет, рассудительность, никакой спешки. К тому же нужно все делать с душой.

Гэбриэл помолчал минуту-другую.

— Я ведь и рассчитывал получить Крест Виктории, когда пошел в армию, — сказал он наконец.

— Но, дорогой Гэбриэл!..

Он повернул ко мне некрасивое подвижное лицо с сияющими глазами.

— Вы правы, это нельзя знать наверняка. Нужна удача… Но я твердо решил попытать счастья — я понял, что это и есть мой шанс. Храбрость — такая штука, которая меньше всего нужна в повседневной жизни. Необходимость в ней возникает редко, и вряд ли вы с ее помощью чего-нибудь добьетесь. Другое дело война! На войне храбрость занимает подобающее ей место. Я не пытаюсь приукрашивать — тут все дело в нервах… в каких-то там железах… или еще в чем-то таком. В общем все сводится к тому, что просто не боишься смерти, и баста! Понимаете, какое это огромное преимущество перед другими людьми?! Конечно, я не мог быть уверен, что мне подвернется случай… Можно быть храбрым сколько угодно, да так и пройти всю войну без единой медали. Или выбрать для своего безрассудства неподходящий момент, и тебя разорвет на мелкие куски, и никто и спасибо не скажет.

— Ведь Крестом Виктории большинство награждено посмертно, — заметил я как бы про себя.

— О да! Я знаю. Сам удивляюсь, что не попал в этот список. Как вспомню пули, свистевшие над головой, даже не верится, что остался жив. В меня попало четыре пули, но ни одна не задела серьезно. Странно, правда? Я никогда не забуду адскую боль, когда я полз со сломанной ногой… кровь хлестала из плеча… Я тащил старину Джеймса Слайдера, а он был тяжеленный и ругался не переставая.

Гэбриэл задумался. Потом встал и со словами: «Да-а, счастливые денечки», — наполнил свой бокал.

— Я вам крайне признателен, — сказал я, — за то, что вы развенчали общепринятое мнение, будто храбрецам свойственна скромность.

— Так ведь это черт знает что! — воскликнул Гэбриэл. — Подумать только! Если вы городской магнат и заключили выгодную сделку, можете хвастать сколько вашей душе угодно, это только прибавит вам веса в обществе… Можете громогласно заявить, что нарисовали замечательную картину. А уж что касается гольфа! Если вам удалось с первого удара загнать мяч в лунку — про это узнают решительно все! А вот герой войны… — Гэбриэл покачал головой. — Тут уж кто-то другой должен раструбить про ваши подвиги. Карслейк для этого совсем не годится. Его прямо-таки гложет комплекс, свойственный тори: все приуменьшать. И вообще, вместо того чтобы расхваливать своего кандидата, они только и знают, что нападают на соперников. — Гэбриэл снова помолчал. — Я попросил своего бывшего командира приехать сюда и выступить на следующей неделе. Он мог бы хоть немного рассказать, какой я на самом деле замечательный парень… Но я, конечно, не могу сам попросить его об этом. Неловко, черт побери!

— Ну, если учесть все это да еще и сегодняшнее небольшое происшествие в придачу, дела у вас не так плохи, — заметил я.

— Не стоит недооценивать сегодняшнее происшествие, — возразил Гэбриэл. — Вот увидите, все опять заговорят о моем ордене. Дай Бог здоровья этой девчушке! Надо будет завтра купить ей куклу или что другое. Это тоже сыграет в мою пользу и подогреет положительные высказывания обо мне.

— Скажите, — с моей стороны это, конечно, чистейшее любопытство, если бы в то время не было на пирсе никого… совсем никого… вы бы бросились в воду за девочкой?

— Какой в этом был бы толк? Мы бы оба утонули, и никто ничего не узнал, пока море не выбросило бы нас обоих на берег.

— Значит, вы бы отправились домой, и пусть девочка тонет?

— Нет! Конечно нет. За кого вы меня принимаете? Я же гуманный человек. Я побежал бы как сумасшедший к сходням, схватил лодку и стал бы грести изо всех сил к тому месту, где упала девочка. Если бы повезло, я бы смог выудить ее из воды, и с ней все было бы в порядке. Я сделал бы для нее все, что мог и дал ей шанс! Дети мне нравятся… А как вы думаете, — вдруг спросил он, — не выдаст ли мне Министерство торговли дополнительные талоны на одежду взамен той, что я испортил? Я ведь не смогу носить тот костюм, очень сел. Да все эти чинуши — такие скупые!

На этой сугубо практической ноте наш разговор закончился, и он ушел.

Я немало думал о Джоне Гэбриэле и никак не мог решить, нравится мне этот человек или нет. Его вызывающая беспринципность вызывала во мне отвращение, но искренность привлекала. Что же до точности его расчетов, то я вскоре получил возможность убедиться, что он безошибочно предугадал, как сложится общественное мнение.

Первой, кто высказался по поводу происшествия, оказалась леди Трессилиан, — она принесла для меня несколько книг.

— Знаете, — тяжело выдохнула она, — я всегда чувствовала, что в майоре Гэбриэле есть что-то по-настоящему хорошее. И то, что произошло, подтверждает мое мнение, не правда ли?

— Каким же образом? — спросил я.

— Не думая о себе, он сразу бросился в воду, хотя и не умеет плавать.

— А был ли в этом смысл? Ведь он не смог бы спасти ребенка без посторонней помощи.

— Это верно. Однако он, ни минуты не задумываясь, бросился на помощь. Чем я всегда восхищаюсь, так это смелым порывом, без всяких расчетов.

Я бы мог возразить, что расчетов было предостаточно…

— Меня восхищает истинная храбрость, — продолжала миссис Трессилиан, и ее крупное дряблое лицо залилось по-девичьи румянцем. «Один — ноль в пользу Джона Гэбриэла», — подумал я.

А миссис Карслейк — дама коварная и экспансивная, очень не понравилась мне — прямо-таки ударилась в сентиментальность.

— Самый смелый поступок, о каком я когда-либо слышала! — заявила она. — Мне, знаете, говорили, что отвага Гэбриэла на войне была просто невероятной: он совершенно не знал страха. Все перед ним прямо-таки преклонялись! Его военная репутация великолепна. В четверг сюда приедет его командир. Уж я не постесняюсь, обязательно все у него выведаю. Если майор Гэбриэл узнает, он очень рассердится. Ведь он такой скромный, не правда ли?

— Майор Гэбриэл, безусловно, производит такое впечатление, — сказал я.

Миссис Карслейк не уловила двусмысленности в моих словах.

— Мне кажется, наши чудесные парни не должны скромничать, — продолжала она. — Все их замечательные дела должны быть известны. Мужчины так немногословны! По-моему, это просто долг женщин — рассказывать об их подвигах, чтобы все знали. Мистер Уилбрехэм, наш теперешний депутат, знаете ли, всю войну просидел в своем кабинете!

Полагаю, Джону Гэбриэлу ее рассуждения пришлись бы по душе, но мне, как я уже говорил, миссис Карслейк не нравилась. Она бурно изливала свои чувства, но ее маленькие темные глазки смотрели недоброжелательно и настороженно.

— Жаль, не правда ли, что мистер Норрис — коммунист? — вдруг заявила она.

— В семье не без урода!

— У коммунистов такие ужасные идеи. Они нападают на собственность!

— Не только на собственность, — сказал я. — В движении Сопротивления[49] во Франции — в основном коммунисты.

Обескураженная миссис Карслейк поспешила ретироваться.