— Что ты будешь делать? — спросила я.

— Не знаю, — ответил он. — Не знаю.

Оцепенение постепенно оставляло меня, я знала, что так будет. Руки больше не были ледяными, они стали горячими, потными. Я чувствовала, как мне залило жаром лицо и шею. Запылали щеки. Я подумала о капитане Сирле, о водолазе, о страховом агенте, о матросах на севшем на мель пароходе, стоявших у борта, глядя в воду. Я подумала о лавочниках в Керрите, мальчишках-рассыльных, свистящих на улицах, о священнике, выходящем из церкви, леди Кроуэн, срезающей розы у себя в саду, о женщине в розовом платье и ее сыне на обрыве над морем. Скоро они узнают. Через каких-то несколько часов. Завтра, перед завтраком. «Водолаз нашел яхту покойной миссис де Уинтер. Говорят, в каюте лежит скелет». Скелет в каюте. Ребекка. Она лежала в каюте яхты, а вовсе не в склепе. В склепе лежала чужая женщина. Ребекку убил Максим. Ребекка вовсе не утонула. Максим убил ее. Застрелил в домике на берегу. Отнес тело в яхту и потопил яхту в заливе. Этот мрачный каменный дом, дождь, стучащий по крыше. Кусочки головоломки лавиной обрушивались на меня. В мозгу одна за другой проносились разрозненные картинки.

Максим рядом со мной в машине на юге Франции. «Почти год назад случилось нечто, полностью изменившее мою жизнь. Мне пришлось начать все сначала…»

Молчание Максима, его приступы мрачного настроения.

То, что он никогда не говорил о Ребекке. Никогда не упоминал ее имени.

Его неприязнь к бухте, к домику на берегу. «Если бы у тебя были мои воспоминания, ты бы тоже туда не пошла».

То, как он чуть не бежал по тропинке в лесу, ни разу не оглянувшись.

То, как мерил шагами библиотеку после смерти Ребекки. Вперед и назад, вперед и назад.

«Я уехал из дома в спешке», — сказал он миссис Ван-Хоппер, и тонкая, как паутина, морщина перерезала его лоб.

«Говорят, он не может оправиться после смерти жены».

Вчерашний бал-маскарад, и я в костюме Ребекки наверху лестницы.

«Я убил Ребекку, — сказал Максим. — Я застрелил ее в доме на берегу».

А водолаз нашел ее на полу каюты, там, в заливе.

— Что нам делать? — спросила я. — Что нам сказать?

Максим не отвечал. Он стоял у камина, широко раскрытые глаза, ничего не видя, глядели в одну точку.

— Кто-нибудь знает? — спросила я. — Хоть один человек?

Он качнул головой.

— Нет, — сказал он.

— Никто, кроме нас с тобой? — спросила я.

— Никто, кроме нас с тобой, — сказал он.

— А Фрэнк? — вдруг сказала я. — Ты уверен, что Фрэнк не знает?

— Откуда ему знать? — сказал Максим. — На берегу не было никого, только я. Было темно…

Он замолчал. Сел в кресло, приложил руку ко лбу. Я подошла, стала возле него на колени. Минуту он сидел неподвижно. Я забрала его руку с лица и посмотрела в глаза.

— Я люблю тебя, — шепнула я. — Я люблю тебя. Теперь ты мне веришь?

Он целовал мое лицо, мои пальцы. Он крепко держал меня за руки, как ребенок, которому страшно.

— Я думал, я сойду с ума, — сказал он, — сидя здесь день за днем, ожидая, что вот-вот что-то случится. Отвечал на все эти ужасные письма с соболезнованиями, здесь, сидя за этим бюро. Объявление в газете, интервью, все, что неизбежно идет вслед за смертью. Завтраки, обеды, ужины, попытка казаться таким, как обычно, казаться в здравом уме. Фрис, остальная прислуга, миссис Дэнверс. Миссис Дэнверс, которой я не отважился отказать от места, потому что она могла что-то заподозрить, могла отгадать — никто так, как она, не знал Ребекку… Фрэнк, не отходивший от меня ни на шаг, рассудительный, сдержанный, благожелательный. «Почему бы вам не уехать? — не раз говорил он. — Я прекрасно управлюсь здесь один. Уезжайте». И Джайлс, и Би, милая, бестактная бедняжка Би. «Ты жутко выглядишь, тебе надо показаться врачу». Я должен был встречаться со всеми ними, зная, что каждое произнесенное мною слово — ложь.

Я продолжала крепко сжимать его руки. Я наклонилась к нему близко, совсем близко.

— Я чуть было не рассказал тебе все однажды, — продолжал он, — в тот день, когда Джеспер убежал в бухту и ты вошла в домик поискать веревку. Мы сидели с тобой здесь, в библиотеке, а потом Фрис и Роберт принесли чай.

— Да, я помню, — сказала я. — Почему же ты ничего не сказал? Мы могли быть вместе все это время. Сколько же мы потеряли дней и недель!

— Ты держалась так отчужденно, — сказал он. — Вечно уходила в сад с Джеспером, бродила всюду одна. Ты ни разу не подошла ко мне так, как сейчас.

— Почему ты мне не рассказал? — шептала я. — Почему ты мне не рассказал?

— Я думал, что ты несчастлива, что тебе скучно, — сказал он. — Ведь я намного старше тебя. Мне казалось, тебе интереснее разговаривать с Фрэнком, чем со мной. Ты была со мной такой странной, такой неловкой, дичилась меня.

— Как я могла подойти к тебе, когда я знала, что ты думаешь о Ребекке? — сказала я. — Как могла просить тебя о любви, когда я знала, что ты все еще любишь Ребекку?

Он притянул меня к себе и заглянул в глубину моих глаз.

— О чем ты? Что ты хочешь сказать? — спросил он.

Я стояла рядом с ним на коленях, выпрямив спину.

— Всякий раз, когда ты касался меня, я думала, что ты сравниваешь меня с Ребеккой. Всякий раз, когда разговаривал со мной, глядел на меня, гулял вместе в саду, садился за стол обедать, я чувствовала, что ты говоришь сам себе: «Я делал это с Ребеккой, и это, и это тоже».

Он смотрел на меня с недоумевающим видом, словно не понимая.

— Так это и было, верно?

— О Боже! — сказал он. Он отстранил меня, встал с кресла и принялся ходить по комнате, стиснув руки.

— Что с тобой? В чем дело? — спросила я.

Он резко обернулся и посмотрел на меня — я все еще сидела на полу, сжавшись в комок.

— Ты думала, что я люблю Ребекку? — сказал он. — Ты думаешь, я убил ее из ревности? Я ее ненавидел, говорю тебе, наш брак был фарсом с первого дня. Она была порочная, жестокая, развратная, испорченная до мозга костей женщина. Мы никогда не любили друг друга; никогда, ни одной минуты не были счастливы. Ребекка не знала, что такое любовь, нежность, порядочность. Она была даже не совсем нормальна.

Я сидела на полу, обхватив колени руками, не сводя с него глаз.

— О, конечно, она была умна, — продолжал Максим. — Чертовски умна. Все, кто с ней встречался, считал ее добрейшим, самым щедрым, самым одаренным существом на свете. Она знала, что кому сказать, умела подстроиться к самым различным людям. Если бы ты с ней встретилась, она бы пошла с тобой рука об руку в сад, болтала бы о цветах, музыке, живописи, обо всем, чем ты увлекаешься, играла бы с Джеспером; и провела бы тебя, как и всех остальных. Ты сидела бы у ее ног и боготворила ее.

Взад и вперед, взад и вперед через всю библиотеку.

— Когда я женился на ней, все говорили, что я счастливчик, — сказал он. — Она была так прелестна, так воспитанна, так занятна! Даже бабушка, которой в те дни никто не мог угодить, полюбила ее с первого взгляда. «У нее есть три вещи, которые важнее всего в жене, — сказала она мне, — порода, ум и красота». И я ей поверил. Заставил себя поверить. Но в самой глубине души меня точил червь сомнения. Было что-то у нее в глазах…

В головоломке оставалось все меньше пустых мест, один кусочек за другим складывались в картину, и передо мной возникла Ребекка в ее истинном виде, выйдя из призрачного мира, как фигура, сошедшая с полотна картины. Ребекка, бьющая хлыстом лошадь; Ребекка, хватающая жизнь обеими руками; торжествующая, улыбающаяся Ребекка на галерее менестрелей.

Я снова увидела себя на берегу возле бедного, запуганного Бена. «Вы добрая, — сказал он. — Не такая, как та, другая. Вы не запрячете меня в больницу, нет?» Он помнил кого-то, кто приходил ночью из леса, — черная, гибкая, она была похожа на змею…

А Максим продолжал, меряя шагами пол библиотеки:

— Я узнал, что она собой представляет почти сразу, как мы поженились, — сказал Максим, — и пяти дней не прошло. Помнишь тот день, когда я повез тебя в горы за Монте-Карло? Я хотел снова там постоять, я хотел вспомнить. Она сидела на краю обрыва и смеялась, ее черные волосы развевались на ветру; она рассказывала мне о себе, говорила мне вещи, которые я не повторю ни одной живой душе. Вот тогда я понял, что я наделал, на ком женился. Красота, ум, порода… О Боже!

Он вдруг замолк. Подошел к окну, остановился, глядя на лужайки. И вдруг стал смеяться. Он стоял и смеялся. Я не могла этого слышать, его смех привел меня в трепет, мне чуть не стало дурно, это было выше человеческих сил.

— Максим! — закричала я. — Максим!

Он закурил сигарету и продолжал стоять, ничего не говоря. Затем отошел от окна и снова принялся ходить по комнате.

— Я чуть не убил ее тогда, — сказал он. — Это было так просто. Один неверный шаг, и все; она ведь могла оступиться, поскользнуться. Ты помнишь пропасть? Я испугал тебя тогда, да? Ты думала, что я безумен. Возможно, я и был безумен. Возможно, я безумен и сейчас. Трудно оставаться нормальным, когда живешь с дьяволом.

Я сидела и водила за ним глазами: взад и вперед, взад и вперед.

— Она заключила со мной сделку, там, на краю обрыва, — сказал он. — «Я буду вести дом, — сказала она мне, — буду заботиться о твоем драгоценном Мэндерли; если хочешь, сделаю его самой популярной достопримечательностью в стране. К нам будут съезжаться со всех сторон, нам будут завидовать, о нас будут говорить; нас будут называть самой красивой, самой счастливой, самой удачливой парой в Англии. Неплохой розыгрыш, Макс, а, черт побери? Форменный триумф!» Она сидела там, на склоне, хохоча во все горло и обрывая с цветка лепестки.

Максим бросил в пустой камин сигарету, выкуренную лишь на четверть.

— Я не убил ее, — сказал он, — я молча смотрел и слушал, я ничего не сказал. Дал ей насмеяться. Мы сели вместе в машину и уехали оттуда. Она знала, что я сделаю так, как она предложила, приеду в Мэндерли, открою в него доступ публике, буду устраивать приемы, так что о нашем браке заговорят, как о самом удачном браке века. Она знала, что я принесу в жертву гордость, честь, личные чувства, все лучшее, что есть на свете, лишь бы не выставить себя на посмешище перед нашим мирком через неделю после женитьбы, не дать им узнать о ней то, что она рассказала мне. Она знала, что я никогда не пойду на развод, не стану обличать ее перед судом, не допущу, чтобы в нас тыкали пальцами, забрасывали нас грязью в газетах, чтобы местные жители перешептывались, услышав мое имя, а отдыхающие из Керрита стекались к сторожке, заглядывали за ворота и говорили: «Здесь он и живет, там, внутри. Это и есть Мэндерли. Место, что принадлежит этому типу, о котором мы читали в газетах. Дело о разводе. Помните, что сказал судья о его жене?..»