Агата Кристи - Разлука весной

Ну и что, уговаривала она себя, не надо поддаваться панике. Все это глупости, просто нервы…

Она быстро повернулась и пошла назад, к гостинице.

Она просто силой заставляла себя не бежать.

Что такого страшного в том, чтобы быть одной? Ничего. Может, она страдает – как это называется? Не клаустрофобия – это боязнь замкнутого пространства, а здесь наоборот. Слово начинается на «А». Боязнь открытого пространства.

Все можно объяснить с научной точки зрения.

Но научное объяснение, хотя и утешало, в данный момент по-настоящему не помогало.

Легко сказать самой себе, что все вполне логично и разумно, но трудно контролировать странные обрывки мыслей, которые возникают у тебя в голове и снова прячутся, как ящерицы в норы.

Мысль о Мирне Рэндольф, думала она, похожа на змею, а все остальные – на ящериц.

Открытое пространство – а она всю свою жизнь жила в коробке. Да, в коробке с игрушечными детьми, игрушечными слугами и игрушечным мужем.

Нет, Джоан, что ты говоришь – разве можно быть такой глупой? Твои дети вполне настоящие.

Да, дети были настоящими и такими же были Кук и Агнес, таким же был Родни. Тогда, может быть, я не настоящая? Возможно, я просто игрушечная жена и мать.

О господи, это ужасно. Она становилась непоследовательной. Может, опять почитать стихи? Должна же она хоть что-нибудь вспомнить.

И тогда громко, с неуместным жаром Джоан воскликнула:

– С тобою нас весна разъединила!

Она не помнила продолжения. Да, кажется, и не хотела. Этой строчки было достаточно самой по себе. Она все объясняла, разве не так? Родни, подумала она, Родни… С тобою нас весна разъединила. Только сейчас, подумала она, не весна, а ноябрь…

А потом ее осенило: но это же он сказал тогда – в тот вечер…

Это был ключ, ключ к чему-то такому, что ее ожидало, прячась в тишине. Тому самому, от чего она бежала.

Но как можно убежать, когда повсюду из своих нор выскакивают ящерицы?

Есть так много вещей, о которых нельзя думать. Барбара, Багдад, Бланш (интересно, все начинались на «Б»). Родни на платформе. Жестокость Эверил, Тони и Барбары.

В самом деле, сердилась на себя Джоан, почему она не думает о приятных вещах? Ведь и радостей было много. Много, очень много…

Ее свадебное платье из великолепного атласа жемчужного цвета… Эверил в колыбели, покрытой муслином и оплетенной розовыми лентами, такой симпатичный, красивый ребенок, она так хорошо себя вела. Эверил всегда была вежливой, с хорошими манерами. «Ваши дети так хорошо воспитаны, госпожа Скюдамор». Да, Эверил была неплохой девочкой – по крайней мере, на людях. Дома же она вечно спорила и смотрела на Джоан таким взглядом, словно спрашивала, кто она вообще такая. Совсем не так, как дочь должна смотреть на мать. По крайней мере, любящая дочь. Тони тоже при гостях вел себя замечательно, хотя был неисправимо невнимателен и рассеян в отношении разных вещей. Барбара была единственным трудным ребенком в семье, раздражительным и плаксивым.

Тем не менее в детстве все трое были очаровательными, хорошо воспитанными ребятишками с приятными манерами.

Жаль, что дети выросли и начались проблемы.

Но она не станет об этом думать. Она будет вспоминать их детство. Эверил в танцевальном классе в своем хорошеньком платьице из розового шелка. Барбара в красивом вязаном платье от Либерти. Тони в том веселеньком детском комбинезончике, который так удачно сшила Нэнни.

Однако, сказала себе Джоан, можно подумать и о чем-то другом, кроме одежды! О каких-то приятных вещах, которые они ей говорили? О радостных моментах?

С учетом тех жертв, на которые ты пошла, того, что все делалось во имя детей…

Еще одна ящерица высунула голову из норы. Эверил вежливо задает вопрос, рассудительно, тоном, которого Джоан уже стала бояться:

– А что такого ты для нас делаешь, мама? Ты ведь не купаешь нас, правда?

– Нет…

– Ты не подаешь нам обеды, не расчесываешь волосы. Все это делает Нэнни. Она укладывает нас спать и будит по утрам. Ты не шьешь нам одежду – все это тоже делает Нэнни. Она же водит нас гулять.

– Да, дорогая. Я наняла Нэнни, чтобы она смотрела за вами. Это значит, что я плачу ей деньги.

– Я думала, деньги ей платит отец. Разве не он платит за все, что у нас есть?

– В какой-то степени так, дорогая, но это же одно и то же.

– Но тебе не надо каждое утро ходить на работу, это надо только отцу. Почему ты не ходишь на работу?

– Потому что я смотрю за домом.

– Но разве Кейт, Кук и…

– Хватит, Эверил.

Это было то самое, что надо было сказать Эверил, после чего она умолкала. Она всегда слушалась. Но при этом ее покорность часто вызывала большее смущение, чем если бы она дерзила.

Родни однажды рассмеялся и сказал, что в деле Эверил приговор был всегда один – оправдать за недостатком улик.

– Не думаю, что здесь есть над чем смеяться, Родни. Едва ли ребенку в возрасте Эверил подобает быть таким – таким рассудительным.

– Ты думаешь, она слишком мала, чтобы понимать природу суждений?

– О, не говори таким казенным языком.

– А кто сделал из меня юриста? – Родни ехидно улыбнулся.

– Нет, серьезно, я думаю, это неуважение к старшим.

– По-моему, Эверил удивительно вежлива для ребенка. У нее нет обычной для детей невыносимой откровенности – как, например, у Барбары.

Да, это так, согласилась Джоан. Барбара во время очередной вспышки могла выкрикнуть:

– Ты отвратительна, ты ужасна, я тебя ненавижу! Я хотела бы умереть. Ты будешь жалеть, если я умру.

– Барбара просто очень темпераментна. А потом всегда извиняется.

– Да, бедный чертенок. Она не думает того, что говорит. А у Эверил чутье на всякий обман.

– Чутье, – вспыхнула Джоан. – Не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Ну, брось, Джоан. Все эти истины, которыми мы их пичкаем. Наши претензии на всезнание. Необходимость притворяться, будто мы делаем все лучше всех и знаем больше всех, потому что эти беспомощные маленькие люди целиком в нашей власти.

– Ты говоришь так, будто они рабы, а не дети.

– А разве нет? Они едят пищу, которую даем им мы, носят одежду, в которую мы их одеваем, и более или менее говорят то, что мы им велим. Это цена, которую они платят за покровительство. Но с каждым днем они подрастают и обретают бо`льшую свободу.

– Свобода, – презрительно фыркнула Джоан. – А разве она есть?

Родни ответил медленно и тяжело:

– Нет, не думаю. Ты права, Джоан…

И он, понурившись, вышел из комнаты. А она с внезапной болью подумала, что знает, каким будет Родни, когда станет старым…

Родни на вокзале Виктория – свет на морщинках его усталого лица, – и он просит ее заботиться о себе.

А потом, минутой позже…

Зачем постоянно возвращаться к этим мыслям? Это неправда. Родни по ней очень сильно скучает! Он несчастен в доме один среди слуг! Ему наверняка не придет в голову пригласить кого-нибудь на обед, разве только какого-нибудь глупца вроде Харгрейва Тейлора – Джоан никак не могла взять в толк, почему Родни нравится этот тупица. Или майор Миллс, зануда, который никогда не говорил ни о чем другом, кроме как о пастбищах и скотоводстве…

Конечно, Родни без нее скучает…

Она вернулась в гостиницу. Вышел индиец и спросил:

– Госпожа хорошо погуляла?

Да, ответила Джоан, она славно прошлась.

– Ужин скоро будет готов. Очень хороший ужин, госпожа.

Джоан выразила свою благодарность, но замечание индийца было простой формой вежливости, потому что ужин оказался в точности таким, как всегда, только с персиками вместо абрикосов. Возможно, это и впрямь вкусный ужин, но его недостаток в том, что он всегда один и тот же.

Ложиться спать было еще слишком рано, и Джоан опять горько пожалела, что не взяла с собой побольше книг или шитья. Она даже попробовала перечитать самые интересные места из «Мемуаров» Кэтрин Дайзарт, но из этого ничего не вышло.

Если бы найти какое-нибудь занятие, думала Джоан, хоть какое-нибудь. Хотя бы колоду карт. Она могла бы разложить пасьянс. Или добыть какую-нибудь игру – триктрак, шахматы, шашки, – можно было бы поиграть с самой собой! Любую игру – домино, змеи на лестницах…

Действительно, что за странные фантазии ей приходят. Ящерицы, высовывающие головы из нор. В голове кружились разные мысли – пугающие мысли, беспокойные мысли… незваные.

Но если это так, зачем они? В конце концов, человек ведь способен контролировать свои мысли – или нет? Возможно ли, что в каких-то ситуациях мысли подчиняют себе человека… выскакивая из нор, словно ящерицы, или мелькая в голове, как зеленая змея.

Они приходят откуда-то…

Джоан непонятно почему охватывала паника.

Должно быть, это агорафобия, боязнь открытого пространства. (Конечно же, это то самое слово – «агорафобия». Всегда все можно вспомнить, если достаточно хорошо подумать.) Да, конечно. Боязнь открытого пространства. Любопытно, что она этого за собой не знала. Но прежде у нее и не было такого опыта. Она всегда жила среди домов, садов, у нее была куча дел, ее окружало множество людей. Множество людей – вот что главное. Если бы здесь кто-нибудь был, с кем можно поговорить.

Хотя бы Бланш…

Смешно вспомнить, как ее пугала мысль о том, что Бланш может возвращаться домой вместе с ней.

Насколько все было бы иначе, если б с ней ехала Бланш. Они могли бы поговорить о прежних днях в школе Сент-Энн. Как же это было давно! Что сказала Бланш? «Ты шла все время вверх, а я – вниз». Нет, она потом исправилась. «Ты осталась той же, кем была, – девочкой из Сент-Энн, гордостью школы».