Он не соглашался с ней, но признавал ее мужество. Ему самому такое было не под силу. Мужеством в отношении тех, кого она любила.

Он вспомнил, как в тот осенний день Джоан сказала:

– Мужество? О да, но мужество – это еще не все.

А он спросил:

– Разве?

Лесли сидела в его кресле, ее левая бровь слегка приподнялась, а правая опустилась; она немного скривила рот справа, а волосы на фоне выцветшей голубой подушки почему-то казались зелеными.

Он вспомнил свое удивление.

– У тебя не каштановые волосы. Они зеленые.

Это был единственный раз, когда он сказал ей что-то личное. Он не обращал внимания на то, как она выглядит. Усталая и больная, знал он, но тем не менее и к тому же сильная – да, физически сильная. Однажды он не к месту подумал: «Она может взвалить себе на плечи мешок картошки. Совсем как мужчина».

Не очень-то романтическая мысль, да и вообще мало романтического он мог о ней вспомнить. Правое плечо выше левого, левая бровь поднимается вверх, а правая опускается, чуть скривившийся уголок нижней губы, когда она улыбается, каштановые волосы, казавшиеся зелеными на фоне выцветшей голубой подушки.

Отнюдь не прекрасная возлюбленная. А что такое любовь? И правда, что она такое? Спокойствие и уверенность, которые он чувствовал, глядя, как она сидит в его кресле, ее голова, зеленая на фоне голубой подушки. То, как она вдруг сказала: «Знаешь, я думаю о Копернике…»

Копернике? Почему, бога ради, о Копернике? Монах, придумавший или увидевший иную картину вселенной, который оказался достаточно хитер и ловок, чтобы пойти на сделку с сильными мира сего и описать свои представления в такой форме, чтобы они не вызывали подозрений в ереси.

Почему Лесли, у которой муж сидел в тюрьме, Лесли, вынужденная зарабатывать на жизнь и заботиться о детях, сидела там и, приглаживая волосы, говорила: «Я думаю о Копернике»?

Из-за этого у него при упоминании имени Коперника теперь всегда замирает сердце, а на стене он повесил старую гравюру с изображением монаха, которая напоминала ему: «Лесли».

По крайней мере, я должен был сказать ей, что люблю ее, подумал он. Я мог бы сказать ей об этом – однажды.

Но нужно ли это? В тот день на Эшелдауне, когда они сидели в лучах октябрьского солнца. Он и она вместе – вместе и врозь. Боль отчаянного желания. Между ними было четыре фута – четыре фута, потому что меньше небезопасно. Она это понимала. Она должна была понимать. Это расстояние между ними, в замешательстве думал он, было пронизано желанием.

Они не смотрели друг на друга. Он глядел вниз, на пашни и ферму, слушал отдаленный шум трактора и видел бледно-пурпурные пласты вспаханной земли. А взор Лесли был обращен на лес, который находился за фермой.

Как двое людей, взирающих на обетованную землю, куда они не могут ступить. Тогда я должен был сказать ей, что люблю ее, думал он.

Но никто из них ничего не сказал – только Лесли пробормотала: «Не увядает солнечное лето».

Вот и все. Одна избитая строка. И он даже не знал, что она под этим подразумевала.

Или, может быть, знал. Да, возможно, знал.

Подушка на кресле выцвела. Лицо Лесли тоже. Он не мог ясно припомнить ее лицо, только странно кривившиеся губы.

В последние шесть недель она каждый день сидела там, в кресле, и разговаривала с ним. Конечно, это просто фантазия. Он выдумал Лесли, посадил ее в кресло, вложил в ее уста слова. Он заставлял ее говорить то, что хотел от нее услышать, и она повиновалась, но ее рот кривился в уголке, как будто она смеялась над тем, что он с ней делал.

Это были, думал Родни, очень счастливые шесть недель. Он смог встретиться с Уотсоном и Миллсом, провел приятный вечер с Харгрейвом Тейлором – всего несколько друзей, не слишком много. Приятная прогулка по холмам в воскресенье. Слуги его очень хорошо кормили, и он съедал все медленно, как он любил, с книгой, приставленной к сифону с содовой водой. Иногда оставалась кое-какая работа и после ужина, потом трубка и, наконец, на случай, если он почувствует себя одиноко, поддельная Лесли усаживалась в свое кресло, чтобы составить ему компанию.

Поддельная Лесли, да, но не было ли где-то не слишком далеко настоящей Лесли?

Не увядает солнечное лето.

Он опять посмотрел на договор об аренде.

«…и должен эксплуатировать вышеуказанную ферму надлежащим образом».

Я действительно хороший юрист, с удивлением подумал он.

А потом, без удивления (и без большого интереса): «Я добился успеха».

Содержать ферму – трудная и нудная работа.

Но, господи, как я устал.

Он давно не чувствовал себя таким усталым.

Дверь открылась, и вошла Джоан.

– О, Родни, нельзя же читать без света.

Она быстро прошла через комнату и включила свет. Он улыбнулся и поблагодарил ее.

– Дорогой, это так глупо, сидеть и ломать глаза, хотя всего-то и надо повернуть выключатель. – Присаживаясь, она нежно добавила: – Не знаю, что бы ты делал без меня.

– Я бы приобрел разные нехорошие привычки.

Его улыбка была дразнящей и доброй.

– Помнишь, – продолжала Джоан, – как тебе пришла в голову мысль отклонить предложение дяди Генри и вместо этого завести ферму?

– Да, помню.

– Разве ты теперь не рад, что я тебе этого не разрешила?

Он взглянул на нее, восхищаясь ее горячей уверенностью, моложавой посадкой ее шеи, ее гладким, приятным лицом, на котором не было морщин. Бодрая, уверенная, любящая. Он подумал, что Джоан была ему очень хорошей женой.

И тихо сказал:

– Да, рад.

– Время от времени у каждого возникают безумные идеи.

– Даже у тебя?

Он сказал это, чтобы поддразнить ее, и удивился, увидев, что она нахмурилась. На ее лице появилось выражение, подобное ряби на гладкой поверхности воды.

– Иногда начинаешь нервничать и впадаешь в меланхолию.

Он изумился еще больше. Невозможно представить себе Джоан нервничающей или впадающей в меланхолию.

– Знаешь, я тебе так завидую, что ты побывала на Востоке. – Он решил сменить тему.

– Да, это было интересно. Но мне бы не хотелось жить в городе наподобие Багдада.

– Мне бы хотелось увидеть пустыню, – задумчиво проговорил Родни. – Это, должно быть, прекрасно – пустота и ясный, яркий свет. Меня пленяет именно свет. Все видишь четко…

– Это отвратительно – отвратительно – просто сухая пустота! – Джоан перебила его с непонятной горячностью и обвела комнату настороженным взглядом. Как зверь, подумал Родни, который хочет спрятаться.

Потом она перестала хмуриться и сказала:

– Эта старая подушка совсем выцвела. Надо купить новую.

Родни невольно дернулся, но овладел собой.

В конце концов, почему бы и нет? Подушка выцвела. Лесли Эделайн Шерстон лежала на церковном кладбище под каменной плитой. Фирма «Олдерман, Скюдамор энд Уитни» продвигалась вперед. Фермер Ходдесдон пытался еще что-то получить под заклад.

Джоан ходила по комнате, выискивая пыль, переставляя книги и передвигая украшения на каминной полке. Действительно, за последние шесть недель комнату немного запустили.

– Каникулы закончились, – пробормотал Родни.

– Что? – Джоан повернулась к нему. – Что ты сказал?

Он непонимающе взглянул на нее:

– Разве я что-то сказал?

– Мне показалось, ты сказал, что каникулы закончились. Ты, должно быть, задремал и видел сон – как дети идут в школу.

– Да, – согласился Родни. – Наверно, я видел сон.

Она с сомнением смотрела на него. Потом поправила картину на стене.

– Что это? Что-то новое?

– Да. Я купил ее на распродаже в «Хартли».

– О! – Джоан с сомнением разглядывала картину. – Коперник? Она ценная?

– Понятия не имею, – ответил Родни. И задумчиво повторил: – Ни малейшего понятия…

Что представляет ценность, а что нет? Например, память?

«Ты знаешь, я думаю о Копернике…»

Лесли с ее угодившим в тюрьму мужем – пьянство, нищета, болезнь, смерть.

«Бедная госпожа Шерстон, такая печальная жизнь».

Но Лесли не была печальна. Она шла сквозь разочарование, нищету и болезнь, как мужчина шагает через болота, пашни и реки – добро и нетерпеливо, чтобы добраться туда, куда он стремится…

Он задумчиво посмотрел на жену усталыми, но добрыми глазами.

Такая живая, деятельная и занятая, так всем довольная и такая преуспевающая. Она выглядит лет на двадцать восемь, не старше.

И вдруг он почувствовал жалость. Невыразимую жалость к ней.

– Бедная маленькая Джоан.

Она пристально посмотрела на него и сказала:

– Я не бедная. Хотя и маленькая.

Он ответил привычно-насмешливо:

– Малютка Джоан? Вот и я! Нет никого со мной – я одна.

А она, внезапно бросившись к нему, выдохнула:

– Я не одна. Я не одна. У меня есть ты.

– Да, – ответил Родни. – У тебя есть я.

Но, говоря это, он знал, что это неправда. Он подумал: «Ты одна – и навсегда останешься одна. Но, слава богу, никогда об этом не узнаешь».