У нее было тонкое детское личико, не особенно красивое и какое-то жалкое; хотя Мари уже исполнилось двадцать три, на вид ей можно было дать лет семнадцать. Под глазами от вечной усталости пролегли морщинки, неухоженная кожа на руках огрубела. Мари была типичной бретонской крестьянкой, работящей и замкнутой, красота которой заключалась лишь в ее юности, но в этих краях юность проходит быстро. Горюя, бретонские женщины не выдают своих чувств, они скорее умрут, чем позволят кому-то увидеть их слезы. Так и у Мари никто не заметил бы следов той боли, что таилась в сердце.

Она думала о Жане, своем муже. Для этого человека она жила; больше в ее жизни ничего не было. Мари принадлежала к тем женщинам, которые любят один раз, а полюбив, отдают себя всю без остатка. Она принадлежала ему душой и телом; у нее не было никаких иных мыслей и желаний, кроме как сделать его счастливым. Он был для нее и возлюбленным, и ребенком. Но она никогда ему об этом не говорила, да и сама всего толком не понимала. Мари была невежественна и необразованна; знало лишь ее сердце.

«Он уходит от меня, – думала она, – уходит на своей лодке в это ужасное море. Всего год назад утонул брат… Тогда было жарко и душно, а потом вдруг начался шторм. Я боюсь, очень-очень боюсь. Жану за меня стыдно – считает, такая трусиха не годится в жены рыбаку. Но что я могу поделать? Побережье-то у нас опасное, самое опасное в Бретани. Шторма, туманы, коварные течения. Жан – сорвиголова, ему все нипочем. Только бы он вернулся домой целым и невредимым… А уж я для него расстараюсь, хоть все пальцы в кровь сотру!»

Мари приходилось терпеть такие страдания каждые несколько месяцев, когда Жан и другие рыбаки уходили в море и рыбачили там по дней десять кряду вдали от земли. Погода вечно неустойчивая, то и дело штормит. Ветхим рыбацким баркасам трудно совладать с тяжелыми морскими волнами. «Нельзя, чтобы он видел, как я боюсь, – сказала она себе. – Все равно ему этого не понять, только будет злиться».

Она перестала стирать и перенесла тяжесть тела на пятки. В горле было сухо, под сердцем защемило, заныло. Ужасно будет остаться дома одной, без него, сегодня еще ужаснее, чем обычно. Что-то должно случиться. И откуда это тяжкое предчувствие? Солнце припекало ее непокрытую голову, и она ощущала бесконечную усталость.

Поблизости никого не было, сквозь ветви деревьев Мари видела деревню, пыльную, словно вымершую. У нее под ногами бесформенной грудой лежало белье. Чистое оно или грязное – какая разница?

Мари закрыла глаза, и ее охватила такая тоска, как будто она осталась одна в целом мире. «Жан, – прошептала она, – Жан…»

Из-за полей донесся звук церковного колокола. Мари насторожилась и прислушалась. На лице мелькнула улыбка, в которой смешались надежда и стыдливость. Она вдруг вспомнила про Пресвятую Деву. Перед глазами предстала фигура Богоматери в церкви Благовещения с младенцем Иисусом на руках.

«Схожу к ней сегодня вечером, – подумала Мари. – Как стемнеет, пойду к Пресвятой Деве и расскажу о своих бедах. Попрошу приглядеть за Жаном, пока он будет в море». Мари поднялась и начала складывать в корзину выстиранное белье.

Мысль о церкви прогнала из груди тревогу, и, бредя через поля, а потом по деревне, Мари ощущала одну лишь усталость. Она занесла домой корзину и спустилась вниз, к пристани: надеялась найти там Жана.

На краю причала у сваленных в кучу старых сетей и отслуживших свой век парусов стояли рыбаки. Среди них был и Жан, он что-то громко рассказывал и смеялся. Мари охватила гордость. Муж был на голову выше остальных, широкоплечий, с копной черных волос.

Она побежала вперед, помахала ему рукой. Заметив ее, Жан прищурился и тихо выругался.

– Заткнитесь, – велел он остальным. – При детях нельзя.

Рыбаки смущенно засмеялись, и некоторые предпочли отойти.

– Ты зачем пришла? – спросил Жан.

– Так значит, ты точно уходишь в море? – задыхаясь, спросила Мари. – В какое время?

– В полночь, чтобы поймать прилив, – ответил он. – Да, кстати, приготовь сегодня ужин пораньше, мне еще много чего надо сделать. Вот и Жак просит помочь ему подготовить баркас.

И он подмигнул стоявшему рядом молодому рыбаку, который старательно избегал взгляда Мари.

– Да, – подтвердил парень, – это правда. – И не спеша пошел к воде.

Ничего подозрительного Мари не заметила, но в груди снова заныло.

– Пойдем, – повернулась она к Жану, – мне надо тебе что-то сказать.

Он нехотя поплелся за ней вверх по холму.

На полдороге они остановились передохнуть и взглянули на море. Дневная жара спала, часа через четыре солнце должно будет скрыться за горизонтом. Море сверкало, словно серебряная дранка, а на западе, за маяком, в пурпурной дымке собирались вереницы опаленных облаков. Внизу, в заливе, купались дети, и даже здесь, на холме, были слышны их голоса и плюханье. Над пристанью в поисках корма кружили и кричали чайки.

Мари отвернулась и стала подниматься к деревне. Перед ее глазами все еще стояло море, и она знала, что они в последний раз смотрят на него вместе. Сама того не ведая, она запечатлела в тайниках души это отныне ставшее священным место. Жан выплюнул окурок, он вообще ни о чем не думал.

Их дом был последним за деревенским магазином – чудной побеленный домишко с аккуратненьким садиком. Мари сразу прошла в большую комнату и стала накрывать стол к ужину. Она двигалась машинально, не соображая, что делает. В голове засела только одна мысль: через несколько часов он уйдет.

В дверях показался Жан.

– Ты хотела мне что-то сказать, – напомнил он.

Мари молчала. Она так любила его! Ей казалось, будто от слов она задохнется. Хотелось упасть перед ним на колени, уткнуться головой ему в ноги и умолять остаться с ней. Если бы он только знал, до какой бездны унижения готова она дойти! Все чувства, которые она испытала за время их совместной жизни, нахлынули на нее разом. Но она ни слова не сказала, ее спокойное личико ничуть не изменилось.

– Так в чем дело? – снова спросил он.

– Ни в чем, – медленно ответила она. – Ни в чем. Сегодня заходил кюре, говорил, что хотел бы повидаться с тобой до того, как ты уйдешь в море.

Она отвернулась, чтобы взять тарелку. Она солгала, сознавая, что так и не смогла ничего объяснить. Теперь он уже никогда не узнает.

– Посмотрим, – ответил Жан, – но не думаю, что у меня останется время. Надо помочь Жаку с баркасом… и еще сети…

Он вышел в сад, не договорив.

Следующие несколько часов пролетели незаметно. После ужина Мари вымыла посуду и убрала чистое белье. Потом надо было что-то залатать-заштопать для Жана.

Она работала, пока видела иголку с ниткой, из экономии не зажигая лампу. В десять Жан пришел прощаться.

– Можно мне пойти с тобой и помочь Жаку готовить баркас? – попросила она.

– Нет-нет, ты будешь только мешать, – быстро ответил он. – Нельзя работать и разговаривать.

– Я не скажу ни слова.

– Нет, незачем тебе идти. К тому же ты устала, целый день на жаре. Мне спокойнее знать, что ты дома, в постели. Я буду думать о тебе.

Он обнял ее и нежно поцеловал. Мари закрыла глаза. Все, конец.

– Ты будешь осторожен? Ты вернешься ко мне?

Она прижалась к нему, как ребенок.

– Ты с ума сошла, глупышка? – рассмеялся он и, закрыв за собой дверь, ушел.

Несколько мгновений Мари неподвижно стояла посреди комнаты. Затем подошла к окну и выглянула наружу, но муж уже скрылся из виду. Вечер был ясный и светлый – в небе светила полная луна.

Мари села у окна, сложив на коленях руки. Ей почудилось, что она спит наяву. «Похоже, я заболела, – подумала она, – раньше за мной такого не водилось».

Ни одна слезинка не скатилась по ее щекам, только вокруг глаз сгустились глубокие тени. Она медленно поднялась и, накинув на голову шаль, открыла дверь и вышла из дома. Было совсем тихо и вокруг ни души. Проскользнув через сад, Мари пересекла проселочную дорогу и через несколько минут уже бежала по полю к церкви.

Церковь Благовещения обветшала, и службы в ней больше не проводились. Однако дверь ни ночью ни днем не запиралась, чтобы крестьяне могли в любое время войти и помолиться. Новая церковь, построенная на окраине деревни, все еще казалась им слишком величественной.

Мари отворила скрипучую дверь и остановилась, прислушиваясь. Церковь была пуста. В низкое окно у алтаря время от времени заглядывала луна, освещая неф. Должно быть, уже не один день сюда никто не приходил. На грубом каменном полу лежало несколько листочков, занесенных ветром через открытую дверь. Побеленные стены были испачканы, а со стропил свешивались длинные клочья паутины.

По обеим сторонам алтаря она увидела прибитые гвоздями дары крестьян, приходивших сюда помолиться: кое-как вырезанные из дерева кораблики, жалкие игрушечные лодочки, ярко раскрашенные шарики и нитки стеклянных и деревянных бус. Они хранились здесь, наверное, уже много лет – на всем лежал толстый слой пыли. Среди прочего она заметила и несколько свадебных венков, теперь уже старых и выцветших, от невест из далекого прошлого. Все стены были исписаны карандашом – молитвы и благодарения, обращенные к Пресвятой Деве: «Матерь Божья, помолись за нас», «Матерь Божья, спаси и сохрани моего сына в море».

Медленно приблизившись к алтарной преграде, Мари преклонила колени. Алтарь был без цветов, лишь в центре стояла одинокая фигура Пресвятой Девы. Ее золотая корона съехала набок и покрылась паутиной. Правая рука пропала, а на левой она держала фигурку младенца Иисуса с отломанными пальцами. Одеяние Девы, когда-то голубое, сейчас выцвело и стало грязно-коричневым. У нее было круглое и невыразительное лицо – лицо дешевой куклы. Большие голубые глаза глядели в пустоту, а пунцовые щеки плохо сочетались с облупившимися раскрашенными губами. Рот кривился в глупой улыбке, и в уголках гипс выкрошился. Шею обвивали многочисленные нитки дешевых бус, кто-то нацепил на голову младенцу венок. Венок свешивался на сторону, закрывая Иисусу пол-лица.