– Я ни к чему не притронусь, пока ты не выйдешь. Давай ужинать вместе, – сказал он ей.

– Там так холодно, – ответила она. – А у меня в животе совсем пусто. Я до того изголодалась, что после твоего рассказа кусок черствого хлеба встанет мне поперек горла.

Она снова чуть не расплакалась.

– Ну иди, иди сюда, – уговаривал он ее. – Пусть в комнате холодно, пусть у нас на двоих только корка хлеба и мы голодаем и бедствуем, а старикашка грозит выкинуть нас на улицу, – но ведь мы вместе, разве этого мало для счастья?

Он немного выждал и продолжил:

– К тому же ты еще не сказала, что прощаешь меня за то, что я тайком взял твои деньги и спустил их в лотерею.

До него донесся ее голос, усталый и нежный:

– Хорошо, иду.

Он слышал, как она вылезла из постели, как шаркала ногами, ища туфли, как пошатнулась кровать, когда она на нее оперлась.

– Тебе помочь? – спросил он.

– Думаю, дойду, – ответила она. – Не ожидала, что почувствую такую слабость. Мне страшно – там очень холодно? Наверное, лучше заранее приготовиться, чтобы мне худо не сделалось, когда войду?

– Пожалуй, да.

Она вздохнула, и он услышал, как она медленно бредет через спальню к двери.

– Погоди минутку, – попросил он. – Сначала скажи мне, что ты больше на меня не сердишься! Скажи, что простила меня!

Он услышал, как жена беспомощно рассмеялась:

– Ты же сам знаешь, что простила.

И она вошла в комнату.

Рандеву

С некоторым неудовольствием Роберт Скривенер отметил, что его секретарша поглядывает на часы. На вечер никаких дел намечено не было, поскольку завтра рано утром ему предстояло вылететь в Женеву, и секретарша это знала, так что ее озабоченность перемещением стрелок на циферблате никак не могла быть связана с ним самим. Следовательно, она собирается с кем-то «встретиться», как теперь принято выражаться о любовных свиданиях, – довольно вульгарный оборот. Что за безответственность – назначать «встречу» именно в тот день, когда он, Роберт Скривенер, крупный писатель, должен разобраться с ворохом корреспонденции, перед тем как отбыть на континент.

– Джудит, – произнес он наконец, сдвигая на лоб очки в роговой оправе, – вы все время смотрите на часы. У вас есть конкретная причина куда-то торопиться?

Она покраснела – видимо, в ней все-таки проснулась совесть.

– Нет, нет, ничего особенного, – поспешно возразила она. – Просто я вечером иду в театр и хотела заехать домой переодеться.

Сообразительность никогда не была сильной ее стороной. Приурочить выход в театр к тому дню, когда ее присутствие могло понадобиться допоздна! Поразительный пример скудоумия! Он смерил секретаршу укоризненным взглядом.

– Не странно ли, – произнес он, – что из всех дней недели вы отвели для театра именно этот? Прикажете немедленно вас отпустить и остальные письма отложить до моего прилета из Женевы?

Она снова залилась краской и сразу как-то подурнела.

– Нет, что вы, – запротестовала она. – Я ничуть не тороплюсь. Просто…

– Просто нетерпение, свойственное юности, – перебил он, – желание сбросить оковы, поскорее развязаться со всей этой скучнейшей волокитой! Я отлично вас понимаю. Вы позволите продолжать? Я постараюсь формулировать все по возможности кратко.

Он водрузил очки на нос и принялся размеренным тоном диктовать дальше.

Роберт Скривенер пользовался заслуженной известностью. Его писательская репутация сложилась давно и прочно. На первых порах он составил себе имя в литературных кругах благодаря коротким рецензиям, которые печатались в одном либеральном еженедельнике, а позднее в популярной воскресной газете. В этих рецензиях он проявил себя как человек многосторонне образованный, не склонный ни к неумеренным восторгам, ни к разгромной критике. Его интерес привлекали труды современных авторов, отличавшиеся глубиной мысли и стилистическим мастерством, а также академические биографии и книги о путешествиях в малоизвестные широкому читателю страны. В сфере художественной прозы его похвалы удостаивались произведения, которые вряд ли обещали коммерческий успех, но в которых можно было обнаружить конструктивный подход к мировым проблемам.

Во время войны – от службы в армии он был освобожден по причине сильной близорукости – Скривенер продолжал выступать как литературный критик, позволяя себе демонстрировать некоторую левизну во взглядах, и одновременно сотрудничал с военной цензурой при Министерстве обороны. За службу в цензуре он даже был награжден почетным знаком. Вскоре по окончании войны он издал свой дебютный роман, имевший громкий успех.

В этом романе – он назывался «Любимцы Фортуны» – рассказывалась история британского солдата, осознавшего весь ужас войны и ее последствий; он сражается на итальянском фронте, вступает в неравный бой с передовым отрядом противника и в итоге попадает в плен. Трижды он пытается бежать, но всякий раз терпит неудачу. В конце концов он заражается бубонной чумой и умирает, но напоследок произносит перед своими товарищами по плену вдохновенную речь о свободе. За эту речь, признанную великолепным образцом ораторской прозы, сам Скривенер получил итальянский боевой орден. Одним словом, из-под пера начинающего писателя вышла удивительной силы вещь – особенно если вспомнить, что автор в жизни не нюхал пороху.

Успех первой книги оказался не случайным. За военным романом последовал другой – «Мадригал». Его герой, которого бесконечно домогаются женщины, тщетно стремится обрести внутреннее равновесие и душевный покой; вынужденный снова и снова уступать их любовным притязаниям, он подтачивает себя изнутри, и дух его в конце концов оскудевает. Сам Скривенер был не женат и в интимных связях с прекрасным полом замечен не был, тем не менее и второй его роман имел значительный успех. Наконец-то в Англии появился прозаик, способный вернуть отечественной словесности ее былые стандарты. За первыми двумя вышло в свет еще несколько книг – все они были превосходно написаны, все ярко освещали проблемы, волновавшие человечество в двадцатом веке, и доходы Скривенера стали приближаться к пятизначным числам.

Роберт Скривенер не страдал головокружением от успехов и многократно заверял своих знакомых, что если Голливуд предложит экранизировать какой-либо его роман, он не станет поддаваться соблазну, поскольку голливудская экранизация в его глазах ничем не лучше проституции. Вообще-то предложений из Голливуда он покамест не получал, но сути дела это не меняло. Буде таковые последовали бы, он, Роберт Скривенер, ответил бы категорическим отказом. Он почти полностью сосредоточился на литературной работе, иногда выступал с публичными лекциями, а также время от времени принимал участие в интеллектуальных программах на телевидении в качестве члена экспертных советов. Он обладал импозантной внешностью и хорошо поставленным голосом, и в глазах телевизионной аудитории, которая не слыхала о нем как о писателе и критике, вполне мог сойти за солидного адвоката или даже моложавого судью. Скривенер знал об этом и не имел ничего против. Кстати, в двух лекциях, которые ему предстояло прочесть в Женеве, он собирался затронуть ряд аспектов авторского права – никоим образом не в ущерб своей ведущей теме: о духовной цельности и честности писателя. По его убеждению, литератор, ставящий во главу угла совершенствование словесного мастерства, уважающий свою профессию, не должен сворачивать с однажды избранного пути и опускаться ниже уровня, установленного им для самого себя.

Роберт Скривенер продолжал диктовать секретарше письма; он не стал, как и обещал, без надобности затягивать процесс, однако в его тоне чувствовалась некая сухость и формальность: секретарша должна была понять, что он рассматривает ее несвоевременный визит в театр как проявление нелояльности. Наконец он снял очки и вздохнул:

– На этом закончим, Джудит. Не смею вас больше задерживать.

Секретарша чувствовала себя по-прежнему неловко, понимая, что нарушила рабочий распорядок шефа.

– Я сейчас же все перепечатаю, – сказала она, вставая со стула, и прежде чем выйти из комнаты, вспомнила, что на столе лежит полученное утром и еще не распечатанное письмо. – Простите, я совсем забыла про письмо из Швейцарии. Оно у вас на бюваре. Наверно, все тот же ненормальный поклонник, который никак не хочет оставить вас в покое. Вы вроде бы обещали сообщить свое мнение о каких-то его стихах. По-моему, это его почерк на конверте.

Скривенер бросил взгляд на бювар.

– Вполне возможно, – отозвался он. – В любом случае это не срочно. Я ни за что на свете не допущу, чтобы из-за меня вы опоздали в театр.

Секретарша вышла, и как только за ней затворилась дверь, Скривенер взял конверт и разрезал его ножом для бумаги, мысленно коря себя за небрежность, – надо было первым делом просмотреть свежую почту, до того как начать диктовать. Он мог бы заранее сообразить, что успеет до отъезда получить еще одну весточку из Швейцарии и что даже пометка «лично» не поможет швейцарскому письму укрыться от чересчур любопытных глаз секретарши.

Несколько месяцев назад Роберт Скривенер получил письмо от незнакомого читателя, содержавшее восторженный отзыв о трех стихотворениях, которые напечатал новый литературный ежеквартальник. В последнее время Скривенер не часто посылал в журналы свои стихи: в его глазах поэтическая публикация была равносильна попытке приоткрыть миру глубинные переживания автора. Подобные откровения он полагал излишними и допускал их только из чувства долга перед Искусством и Литературой. Редактор упомянутого ежеквартальника недавно выпустил сборник собственных стихов и удостоился благожелательной рецензии от Скривенера в воскресной газете, с которой тот регулярно сотрудничал; естественно, редактор был рад в качестве ответного реверанса напечатать подборку стихотворений своего знаменитого коллеги.

Автор письма признавался, что ни разу в жизни ничьи стихи, за исключением Рембо и Рильке, не производили на него столь непосредственное и глубокое впечатление: стихи буквально изменили его мир. Сколько мудрости, вселенского понимания, какой трагизм мировосприятия! Взгляд поэта, у которого обреченный на гибель мир вызывает горькую усмешку и в то же время сочувствие, побудил почитателя его таланта пересмотреть прежнее отношение к жизни и отодвинуть на задний план проблемы личного характера. Одним словом, он как бы вновь родился.