Я пускаюсь в колоссальную авантюру. Шестьдесят лет я ждал этого момента, но ничего, еще не поздно. Что у меня получится, я и сам не знаю, да и знать не хочу. В неизвестности больше прекрасного, чем в вечном покое. Я только одно знаю твердо: когда я исчезну, Молтби никуда не денется. Вы будете жить тут год за годом, самодовольные, уверенные в своей непогрешимости. По воскресеньям паства будет привычно дремать в церкви, а по будням рассуждать о долге перед ближним. Вы, девочки, выйдете замуж, если ваша матушка расстарается, и в свой черед, к присносущей славе города Молтби, произведете на свет сыновей и дочерей.

Ваши отпрыски будут в погожие летние дни кататься на прогулочных яхтах, а зимой бить баклуши на поле для гольфа. Я искренне надеюсь, что ежегодный городской бал будет неизменно проходить с большим успехом. Я не сомневаюсь, что мечты муниципалитета сбудутся и в городе появится «прекрасный променад для привлечения туристов». Я был бы весьма расстроен, если бы моя жена перестала играть в бридж, ведь это занятие принесло ей завидную популярность, а заодно и немалый доход.

Если бы мои дочери вдруг бросили похвальную привычку гоняться за никчемными молодыми людьми, то я как отец ощутил бы свою полнейшую несостоятельность. Так пусть же сплетни, злословие и клевета вовек остаются основой жизни молтбийского яхт-клуба, и пусть его члены оттачивают мастерство в словесных баталиях, а не в технике управления яхтой. Что же до почтенных отставных служителей Англиканской церкви, то я молюсь, чтобы их истовая спиритуозная страсть, их беззаветная преданность Господу Виски была столь же негасимой, как и ныне.

Он направился к выходу, по пути сняв с вешалки в коридоре свой старый твидовый пиджак и кепи. В дверях он на минуту задержался, разжигая трубку. Затем улыбнулся, подмигнул своим светло-голубым глазом и поклонился всей честной компании в столовой:

– Доброй вам ночи!

Стукнула входная дверь, и он пропал в темноте.


Семь часов утра, серое утро. Сильный ветер задувает с юго-запада, того и гляди нагонит дождь. Однако пока ничто не предвещает беды: штормовой сигнал еще не поднят на верхушке Замковой горы.

Деревья трепещут и гнутся, в бухте высокая вода лижет ступени домов. Раскачиваются пришвартованные у берега лодки. Серые тучи низко стелются по расчерченному полосами небу, а на востоке чуть брезжит промокшее солнце.

Небольшая яхта с заплатанными коричневыми парусами борется с волнами, пробираясь к выходу из гавани. Ее подветренный планширь скользит у самой воды, но она не сдается и прорывается сквозь валы, как привычная к ветру чайка.

На палубе, держась за мачту, стоит человек в слишком широком для него желтом клеенчатом плаще, в клеенчатой шляпе на голове. Он улыбается блаженной улыбкой. У руля сидит другой – в выцветшей синей рубашке и старом твидовом пиджаке. Его седые волосы намокли от брызг, и он со смехом стряхивает с них воду.

– Ну что, попрощаешься с Молтби, Сэм?

Человек в желтом плаще только сплевывает в воду. Это получается у него даже величественно.

Мачта скрипит, ветер свистит и взвизгивает в такелаже. Поднимаясь и падая на волнах, яхта тяжко вздыхает.

За кормой у нее – окутанный утренним туманом Молтби.

Человек у руля ни разу не оглянулся назад. Перед ним расстилается открытое море: скорбное, страшное, загадочное. Призыв звучит внутри него: отныне этот зов слился с ним навсегда.

Серые воды – серые небеса.

Adieu, sagesse!

Сказка

Комната была едва ли больше чердачной каморки. Она и располагалась на самом верху здания, от неба ее отделяла лишь тонкая крыша; все стены внешней стороной выходили на улицу, и в комнате вечно гуляли сквозняки. Через единственное большое окно слева виднелись уродливые колпаки дымовых труб и черепичные крыши других домов, тянувшиеся до горизонта, насколько видел глаз; ни одно деревце не нарушало этого однообразия, лишь струйки дыма беспрестанно поднимались из труб в свинцовое небо.

Летом здесь, под крышей, жара была невыносимой, но сейчас стояла зима, и даже при плотно закрытом окне в комнату проникал снаружи ледяной воздух. Все в ней промерзло насквозь – и стены, и голые доски пола: казалось, тепла не жди, пока вновь не придет весна и не засияет солнце.

Напротив окна, рядом с дверью, ведущей в маленькую спальню, был камин, в котором давно не разводили огонь. Там лежала, ожидая своего часа, небольшая вязанка хвороста – ее бережно хранили до той поры, когда холод уже совсем невозможно будет терпеть; тогда хворост начнут понемногу жечь, и тощее пламя создаст впечатление тепла.

Стены в комнате были коричневые, с огромными бесцветными пятнами под потолком в местах, куда с крыши просочилась влага.

Мебели было немного: посреди комнаты – шаткий трехногий стол и два стула, у камина – протертый матрац и рядом скамья, грубая имитация дивана, покрытая старым ковром, а на ковре предмет особой гордости – линялая бархатная подушка. Ближе к двери, ведущей на лестницу, стоял буфет. На полке за приоткрытой буфетной дверцей виднелась буханка хлеба.

Из смежной спальни доносился женский кашель, раздражающе неуемный, громкий, сухой кашель, который повторялся через равные промежутки времени, а за ним следовал тяжелый вздох, как будто больная вконец измучилась и уже ни на что не надеется. Один раз женщина попробовала докричаться до кого-то в комнате:

– Ты уже вернулся? Есть там кто-нибудь?

Поскольку никто не ответил, она поняла, что никого нет. И снова зашлась кашлем. Поэтому она не услышала тихого стука в дверь, и только когда дверь открылась и кто-то вошел в комнату, она догадалась, что не одна.

– Это ты? – спросила она. – Вернулся наконец?

Вошедший немного помедлил с ответом. Это был старик в длинном поношенном пальто, которое доходило ему почти до пят. Руки в толстых вязаных перчатках были сложены на круглом, как шар, животе.

Пожав плечами, он провел языком по губам.

– Это я, мадам, – сказал он, повернув голову в сторону спальни. – Вы, поди, меня сегодня заждались. – Он улыбнулся, услышав, как она приглушенно вскрикнула. – Нет, муженек ваш еще не вернулся. И неизвестно, когда заявится. Но мне-то разницы нет. Вы ведь знаете, зачем я пришел.

Он помедлил и вскоре услышал ее голос – торопливый, испуганный, на грани плача.

– Говорю же вам, у меня денег нет. Это бесполезно. Даже если вы пригрозите убить меня, мне все равно нечем вам заплатить. Неужели так трудно подождать еще немного, неужели так трудно дать нам отсрочку? Вам ведь ничего не стоит подождать. Он скоро придет домой и, может быть, отдаст долг. Но я ничего не могу – я больная и беспомощная.

Прищурившись, старик оглядел комнату, словно искал выход из положения. Он даже заглянул в буфет, где, кроме буханки, ничего не обнаружил.

– Больше я ждать не могу, – резко сказал он. – Последний раз говорю: мое терпение лопнуло. Вы должны были заплатить сегодня утром, и только по доброте душевной я ждал до этого часа. Мне-то как, по-вашему, жить? Я должен получить, что мне причитается. И я не уйду, покуда вы не отдадите долг.

– Да разве я не сдержала бы обещание, будь у меня деньги? – воскликнула она. – Здесь ничего нет, говорю я вам, ни в одной комнате ничего нет. Я целый день не ела – в буфете черствая буханка для мужа, когда он вернется. Что мне делать? Лежу в постели, больная…

Старик развел руками:

– Я мог бы сдать эти комнаты в два раза дороже, чем вы мне должны. И сейчас еще есть желающие платить, они только и ждут, когда их пустят. Больше я не могу заниматься благотворительностью и жалеть нищих. Или давайте деньги, или я выставлю вас на улицу.

Он услышал, как она плачет в соседней комнате.

– Вы этого не сделаете! – воскликнула она. – Даже самый жестокий человек так не поступит. Я же совсем беспомощная. Ради всего святого, подождите, пока вернется муж.

– Ваш муж мне не заплатит, – ответил старик. – Он мот и бездельник, никчемный человек. Дуется в карты, когда вы сидите без куска хлеба. С чего бы мне вас жалеть, если он не жалеет? Нет, с меня хватит. Сейчас вызову на подмогу сына – вынесем ваш хлам на улицу, и вас тоже выставим за порог. Там и ждите своего муженька.

Теперь он стоял в дверях спальни и смотрел ей в глаза.

– Вставайте, – сказал он. – Все это одно притворство – ваша болезнь. Только голову мне морочите. Одевайтесь.

На мгновение стало тихо. Потом она поднялась и встала у постели, натянув на плечи тонкую шаль и опершись на спинку кровати, чтобы не упасть.

– Нет! Нет! – взмолилась она, и голос ее зазвенел от ужаса. – Вы не можете так поступить, не можете! Муж убьет вас, дьявол, злодей бесчеловечный!

Ее начал душить приступ кашля.

– Одевайтесь, – повторил он.

В изнеможении она прислонилась к кровати, тяжело дыша.

– Подождите! – сказала она. – Я вас обманула. У меня есть немного денег. О них ни одна живая душа не знает – я никому не говорила, даже мужу. Потому что если бы он узнал, то и их проиграл бы. Я спрятала их, мои последние жалкие гроши, на самый крайний случай, такой, как сейчас. Я молилась, чтобы случай этот не настал. Но ваша взяла, вы меня доконали.

Старик не двигался, подозревая, что она просто водит его за нос.

– Покажите, где вы спрятали деньги, – велел он.

– Подойдите к камину, – сказала она, – и под решеткой нащупайте незакрепленную плитку. Медленно покачайте ее туда-сюда, пока она не окажется у вас в руках. Пошарьте в углублении, и наткнетесь на деревянную шкатулку. Деньги там.

Старик с сомнением пожал плечами, но последовал ее указаниям и, опустившись на колени перед камином, нашел плитку, о которой говорила женщина. Он пошевелил ее, и плитка сразу отошла. Издав удивленный возглас, старик сунул в углубление руку и извлек деревянную шкатулку.

– Смотри-ка, не обманули, – пробормотал он. – Как она открывается?

Он вертел шкатулку в руках.