– Да нечего тут долго возиться, по-моему. Мачту отдраить да палубу. Покрасить все. А такелаж лежит целехонький. Я видел – у Стивена на чердаке. Мигом оснастим. Я сам займусь, как нечего делать. – И он с шумом прочистил нос.

Фергюсон с деланым равнодушием засвистал. Потом поднялся и вышел на палубу. Они прикрыли световой люк, заперли дверь, снова заложили сходной люк потрепанным парусом. Сойдя на сушу, еще какое-то время стояли и смотрели на яхту. Солнце закатилось за холм. Прилив надвигался, волны накатывали на топкий берег. В воде плясали золотые пятна, и даже воздух, казалось, был весь заполнен сверканием.

Чайка, взмахнув крыльями, уселась на верхушке мачты. Фергюсон и Сэм вздохнули и улыбнулись, словно прочитав мысли друг друга.

– Думаю, она в любую погоду не подведет, – заметил Фергюсон.

Небо и море что-то напевали на два голоса, поскрипывала мачта, постукивали ванты. Белая пена, белые облака. И впереди весь мир, плыви куда хочешь. Один. Один.

– Не подведет, факт. Полетит, как птица, – откликнулся Сэм.

Колючие брызги в лицо и привкус соли. Коричневые паруса над головой. Румпель, взбрыкивающий, как необъезженный жеребец. Яхта, выпрыгивающая из волн и весело отряхивающаяся, словно живая. Ни полоски земли на горизонте… и дикий, дикий ветер.

Какой-то отдаленный звук послышался в промозглых сумерках. Сэм обернулся и прислушался. Фергюсон прикрыл глаза. Это был тот самый, заветный зов: гудок корабля, который покидает бухту и направляется в открытое море.

Сэм неуклюже заковылял к корме и вслух прочитал название, произнося каждую из стертых золотых букв по отдельности.

– Признаться, ни черта не разобрал, сэр, а уж который раз пытаюсь. Чушь какая-то.

– «Sagesse» по-французски значит «благоразумие», Сэм. А «adieu» – это «прощай».

– Ну и слова у этих иносранцев, язык сломаешь. Прощай, значит, благоразумие! – вот оно что. Надо же… – Сэм поразмыслил немного и признал: – А ничего название, подходящее. Но все равно они чокнутые, факт.

Фергюсон улыбнулся – в сгустившихся сумерках его улыбку было не разглядеть. Он снова почувствовал себя молодым, на душе стало легко и спокойно. Эх, взбежать бы сейчас на холм и с самой вершины помахать всем рукой!.. Adieu, sagesse!

И снова со стороны моря послышался гудок. Прощальный ликующий сигнал. Серые воды, серые небеса.

– Спокойной ночи, Сэм!

– Спокойной ночи, сэр!


– И что такое нашло на старика Фергюсона? – недоумевал секретарь яхт-клуба. – Сегодня днем встречаю его на поле для гольфа, а он, представьте, насвистывает что-то себе под нос! Помахал мне тросточкой и расплылся в улыбке. Чудеса, да и только! Должно быть, впадает в детство.

– Если хотите знать мое мнение, – вступил в разговор достопочтенный Трэверс, пастор на пенсии, – то дело тут в другом, совсем в другом. Не хочется говорить подобные вещи про старого друга… Вы ведь знаете, как я уважаю Фергюсона… Но если вы действительно хотите знать мое мнение, то я скажу. Бедняга запил.

Пастор горестно помотал головой и задумчиво отхлебнул виски с содовой.

– И где он пойло берет? – пробормотал полковник Стронг, ранее служивший в Индии. – Никогда не видел, чтобы он пил в клубе что-нибудь крепче имбирного пива. Ни разу не предложил мне выпить.

– Наверное, ходит тайком в бар на Квин-стрит, – предположил секретарь, – и там хорошенько налимонивается. А может быть, просто прячет бутылку в спальне. Весьма несолидно для человека его положения! Думаю, общество должно об этом знать.

– Счастье еще, что он не член комитета, – глубокомысленно заметил достопочтенный Трэверс. – Иначе мы все попали бы в крайне неприглядную историю. Полагаю, долг призывает меня как следует разобраться в этом деле. Со всей деликатностью, разумеется. На днях я наведаюсь к миссис Фергюсон.

Он очень кстати вспомнил, какими чудесными булочкам с тмином угощают у миссис Фергюсон. Заодно можно будет выяснить, какой виски предпочитает ее муж.

– Если честно, то он всегда казался мне немного странным, – подкинул новую мысль секретарь. – Помните, как лет десять назад он купил это старое корыто? И ни разу, насколько мне известно, им не воспользовался. Странный поступок, мягко говоря! А неделю назад я прогуливался в тех местах и заметил, что лодкой кто-то занимается. Мачты отчищены, и корпус с одной стороны покрашен… И люк открыт. Я не поленился и влез на насыпь – посмотреть, что же там происходит. Хотя это, в общем-то, не мое дело.

Достопочтенный Трэверс прокашлялся и высморкал нос.

– Я надеюсь… э-э… что судно не будут использовать… э-э… в неблаговидных целях. Мне все это очень не нравится. Не зажигают ли на нем огонь вечерами? Никто не замечал? Не ровен час… – И он со значением поглядел на своих собеседников.

Кто поручится, что оргии и вакханалии не найдут приверженцев даже в Молтби?

– Представьте, я видел, как он разговаривает с премиленькой дочкой Сэма, ловца крабов, – живо подхватил секретарь. – Буквально на днях. Только сейчас об этом вспомнил. Они уединились за церковью, в укромном уголке. Н-да, место было выбрано неспроста, как я теперь понимаю. Укромное, не правда ли?

– Несомненно! – воскликнул священник.

– А вы случайно… э-э… не расслышали, что именно он ей говорил?

– Отчего же – расслышал! – не моргнув глазом ответил секретарь. – Он спрашивал, зависит ли она от старого Сэма материально. Весьма примечательно, как вы полагаете?

Полковник Стронг поднялся. Лицо его вспыхнуло от негодования.

– Боже правый! Ведь это значит только одно! Только одно! Похотливый старый сатир! Плетьми бы его отходить!

– Н-да. Я прожил в Молтби тридцать лет, но ничего возмутительнее не слышал, – ужаснулся преподобный Трэверс.

Он так разволновался, что даже позвонил в колокольчик и заказал стюарду еще порцию виски – успокоить нервы.

– Нет, вы только подумайте! – не унимался преподобный. – Человек, которого мы всегда считали почтенным, богобоязненным членом общества, оказался сущим головорезом! Пьет до полусмерти и, по всей видимости, растлевает нашу молтбийскую молодежь. И еще использует для своих аморальных целей старое корыто на берегу! Все это поистине прискорбно.

– Так что же нам предпринять? – спросил секретарь, принюхиваясь любопытным носом….

– Не знаю, что мы можем предпринять, если только не вздуть его, чтоб впредь неповадно было, – мрачно заметил полковник.

– Полагаю, вы не позволите мне взяться за девчонку и вытянуть из нее все подробности? Если нужно, я готов вступить с ней в непосредственный контакт.

Секретарь, пожалуй, слишком поспешил выказать свою полезность.

– Разумеется, не позволим, – с большим достоинством отвечал Трэверс. – Во всяком случае, не теперь. Злосчастная девица, чего доброго, затеет скандал. А нам в Молтби скандалы ни к чему.

– Конечно, конечно… Разумеется, – поспешили согласиться остальные.

– Больше всего на свете, – объявил полковник Стронг, отставной офицер Британской индийской армии, – я ненавижу сплетни и скандалы.


Если бы члены яхт-клуба Молтби потрудились заняться расследованием, они непременно обнаружили бы, что управляющий «Вестерн-банком» с недавних пор приобрел привычку каждый вечер запираться у себя в кабинете и внимательно изучать множество каких-то книг, документов и дел. Поведение его было по меньшей мере подозрительным: он либо увлекся втайне спекуляциями с ценными бумагами, доверенными ему почтенными гражданами Молтби, либо готовился сбежать со всем их достоянием.

Но возможно ли, чтобы Фергюсон, скучнейший человек в Молтби, оказался жуликом, мошенником – короче говоря, отъявленным преступником? По всему выходило, что возможно. Однако если бы вышеупомянутые члены клуба стали невидимками, сумели проникнуть в кабинет управляющего и заглянули бы через его плечо в документы, которые тот читал, они оказались бы окончательно заинтригованы и сбиты с толку. Похоже, Фергюсона интересовало исключительно состояние его собственных финансов, и только затем, чтобы передать владение ими жене и трем дочерям. А ведь несмотря на свои шестьдесят лет, Фергюсон выглядел вполне здоровым и бодрым. Несомненно, ему предстояло прожить еще не один год.

Может статься, он заболел какой-то смертельной болезнью и боялся умереть в любую минуту?.. Нет, загадка оказалась бы явно не по зубам членам клуба. Ведь управляющий банком взялся за устройство не только своих денежных дел. Он занялся и делами некоего Сэма Коллинза, ловца крабов. Да-да, как раз сейчас Фергюсон составил распоряжение, по которому Марта Коллинз, жена вышеупомянутого Сэма Коллинза, а также все прочие, кто находился на его иждивении, должны ежеквартально получать определенную сумму денег.

Ну и ну! Молтби, что за мрачные тайны завелись у твоих жителей? Джентльмены из яхт-клуба, что творится прямо у вас под носом?

Вечером в среду Фергюсон наконец вздохнул с облегчением и, оторвавшись от бумаг, откинулся на спинку кресла. Документы лежали перед ним на столе, аккуратно разложенные и снабженные ярлычками. Работа окончена. Все приведено в порядок. Ничего больше делать не нужно. Он оглядел знакомые стены. Бюро с поднимающейся цилиндрической крышкой, справочники, однотонно-коричневые обои, висящая в углу карта. Странно, что после стольких лет он не чувствовал никакой привязанности к этим вещам. Никаких сожалений.

Фергюсон встал и потянулся. Потом поправил галстук и поглядел на себя в маленькое зеркало на каминной полке.

– Тебе шестьдесят лет, – сказал он себе, – почти шестьдесят один. А что ты затеял? Старый ты олух!

И рассмеялся.

Двадцать минут спустя Фергюсон стоял возле своей яхты на илистой отмели у выхода из бухты. Прошло всего три недели, а яхту было не узнать. Мачта отчищена и отполирована, корпус покрашен, палуба отдраена. Такелаж на месте, грот натянут. Парус, конечно, неказист, цвет его скорее коричневый, местами видны заплатки, но он еще крепок. И внизу, в трюме, все в полном порядке. Подушки в каюте, и настенные часы, и примус. Даже шкафчики в камбузе теперь не пусты. И в кладовке полно посуды. Фергюсон оглядел все закутки яхты. Нет, ничего не забыл.