Силл… Джо, Терри, мистер Трембат, другие фермеры из их района, докеры Полдри и Фалмута, которые недовольны работой, работники глиняных карьеров, оставшиеся без заработка, может быть, даже все, кто задавал вопросы, протестовал, — а может, просто так забирали, кто под руку попадется?

— Таффи, — тихо спросила Мад, — откуда ты это узнал?

Он потрогал нос и подмигнул ей.

— Лучше не буду болтать лишнего. Земля слухами полнится, стоит только прислушаться. Подождите, я вам кое-что покажу. — Он присел и поднял половицу. Там что-то лежало — с виду продолговатая коробка с проводами и ручками, а рядом наушники. — Вот мой волшебный сундучок. Я переполнен магией, как Просперо в пещере. Любовь к музыке двигала мной, я хотел слушать оперы из Вены и Милана. Ну а затем понемногу начали доходить до меня и голоса дикторов. — Он поманил к себе Эмму. — Позволь короновать тебя. — Эмма отрицательно покачала головой, когда он протянул ей наушники. — Бояться нечего, ты услышишь только человеческие голоса. Со звездами я пока еще не говорю.

Он с ней играл, шутил, но тем не менее в его облике было что-то отталкивающее: и в склоненной фигуре, и в седой шевелюре, и в сверкающих за очками глазах.

— Коронуй меня, Таффи, — сказала Мад. — Пещерой Просперо не испугать престарелую актрису. Кроме того, мне интересно, работает ли твоя магия.

Он отвернулся от Эммы. Мад пододвинула стул поближе к спрятанной под половицей коробке, и он торжественно водрузил наушники на ее голову, как будто действительно был священнослужителем, совершающим обряд посвящения. Затем он нагнулся к ящичку и повернул ручку. Эмма следила за лицом Мад, и вдруг ей в голову пришла ужасная мысль: мистер Уиллис на самом деле сумасшедший, он вовсе не радиолюбитель, или как там называют принимающих коротковолновые станции, а специалист в каких-нибудь там токах высокой частоты, и Мад сейчас упадет, пронзенная ультразвуком.

Ничего такого ужасного не произошло. Мад вся обратилась в слух, наконец улыбнулась и сняла наушники.

— Это по-валлийски? — спросила она. — Жаль, что я не понимаю. Что они говорят?

Он забрал наушники и надел на себя. Пару раз он кивнул головой и улыбнулся Мад.

— Может, и хорошо, что вы не понимаете, — сказал он, — это не очень-то лестно для англичан. Подождите, сейчас переведу.

Он достал из-под половицы блокнот и принялся записывать корявым почерком. Эмма пододвинула табуретку к бабушке и взяла Мад за руку. Бабушка ответила пожатием.

— Я же говорила тебе — он Оуэн Глендаур, — прошептала Мад. — Жаль, что мы так и не заставили его прочитать то действие из «Генриха ГУ». В следующий его приход нам обязательно надо это сделать. И «Бурю» тоже. Он прирожденный актер.

Мистер Уиллис, не подозревая о предназначенных ему ролях, снял наушники и выключил свой волшебный сундучок.

— Гражданское неповиновение в Шотландии и Уэльсе, — сказал он. — Никакого насилия, только никто не выходит на работу. Люди сидят дома, магазины закрыты. Нельзя же арестовать человека за то, что он сидит дома? Пройдет время, и движение распространится — стоит одному показать пример, и сосед поступит так же, вскорости все страны будут иметь свою сеть сопротивления. — Он улыбнулся и принялся аккуратно укладывать наушники рядом с самодельным приемником.

— А он работает в обе стороны? — спросила Мад. — Ты же можешь и передавать новости тем людям, что информируют тебя?

— Так и есть, я могу и передаю. Незадолго до того, как вы играли в любопытную Дженни, подглядывая в окно, я закончил передачу. Любые новости с мест, даже самые незначительные, могут оказаться звеном в постоянно растущей цепи. Я передаю на двух языках: валлийском и корнуолльском.

— Корнуолльском? — Мад удивленно подняла бровь. Мистер Уиллис кивнул:

— Ничего удивительного. Кельтские языки имеют много общего, как и кельтские народы. Много лет национализм шотландцев и валлийцев раздражает определенные правительственные круги, это общеизвестно, а корнуольцы, как бы это выразиться, не любят выступать в открытую. Но у них очень сильное подпольное движение, весьма сильное. Такая уж порода шахтеров, чего еще ждать от них.

Мад задумалась. Надеюсь, подумала Эмма, она не воспринимает его слова слишком серьезно.

— У меня так и нет определенного мнения о национализме, — сказала бабушка. — Он обычно доходит до фанатизма, а фанатики придают очень большое значение месту рождения. Я родилась в Уимблдоне, когда-то давно любила ходить там на теннис, но это не повод, чтобы положить за этот город жизнь. По правде говоря, я не слишком бы взволновалась, если бы Уимблдон со всеми домами исчез с лица земли. Но вот этот уголок именно этого полуострова — уже давно стал моим домом, и я готова умереть за него, если это будет нужно.

Мистер Уиллис, укладывавший свое оборудование под пол, поднял голову:

— Это не будет нужно, — произнес он. — Люди приносят себя в жертву ложным идеалам и тотчас оказываются забытыми современниками и ближайшими потомками. Лет через сто их могут признать героями, мучениками, но для дела это уже поздновато. С другой стороны, вы — актриса, должны четко улавливать интонацию. Один-два урока, и вы будете говорить по-корнуолльски, валлийски или гэльски, как будто знали язык с рождения. Женский голос произведет особое впечатление, а ваш — тем более.

Он опять присел на корточки, глядя на Мад. Нет, думала Эмма, бабушка не должна поддасться на это.

Бог знает, что он заставит говорить — призывать к поджогам, анархии, взрыву мостов. Кто-нибудь может узнать ее голос и разыскать ее.

— Хм, — задумчиво произнесла Мад. — Кто сказал:

Свобода — выбор нам иль смерть;

Мораль и веру Нам Мильтон дал;

Язык Шекспира — наша речь…

— Вордсворт, — торопливо ответила Эмма, — но, родная, честно говоря…

— По какому поводу это написано?

— В одном из сонетов о свободе: «Мильтон! Зачем тебя меж нами нет»[29].

Мад посмотрела на мистера Уиллиса, который бросился вновь вынимать из чехла свой радиоприемник.

— Я бы прочитала и «Свобода — выбор нам иль смерть…», но не будет ли глупо требовать свободы языку Шекспира, если все ваши слушатели мечтают о том, чтобы звучал только валлийский и корнуолльский?

Мистер Уиллис ответил покровительственным жестом, словно отметая все сомнения:

— Они вслушиваются в смысл ваших слов. Мне нравится «Свобода — выбор нам иль смерть…», очень нравится, верная нота для всех нас.

Он надел наушники и принялся настраивать передатчик. Мад вновь и вновь шептала фразу:

Свобода — выбор нам иль смерть; мораль и веру Нам Мильтон дал; язык Шекспира — наша речь…

— Мад, — сказала Эмма, — не надо этого делать, ты можешь попасть в беду, ведь, насколько я понимаю, короткие волны легко принимаются в военном лагере. Они, скорее всего, слушают эфир все время, ищут что-нибудь в этом роде — это их работа.

— Беда в том, — сказала бабушка, не обращая на Эмму ни малейшего внимания, — что американцы тоже говорят на языке Шекспира, так что актуальность несколько теряется. Если, конечно, не предложить в заключение нечто ироническое, не сыграть Марту Хаббард на одном из собраний «культурного сотрудничества народов». Но жители валлийских равнин этого не поймут.

Мистер Уиллис снял наушники и подозвал ее к себе.

— Вы ошибаетесь, если думаете, что будете обращаться только к валлийским равнинам. Слушают и высокопоставленные деятели, кое-кто из них, к вашему удивлению, служит в городских управах, есть и профессора, и студенты, на самом деле, можно сказать, что вас услышат все жители запада Англии, Уэльса и Шотландии. Они ждут только сигнала к выступлению, и кто разожжет огонь лучше вас?

Мистер Уиллис, раскрасневшись от собственного красноречия, по-видимому, немного запутался в метафорах, но Мад, похоже, не возражала. Она, очевидно, была в полном восторге и действительно предвкушала выступление на неизвестном ей языке перед зрителями, которых нельзя увидеть и которые не смогут аплодировать.

Она улыбнулась мистеру Уиллису с высоты шаткого стула, и Эмма вдруг поняла, что не он играет с ней, а она — с ним. Они так и следят, кто дольше сможет водить за нос другого, и не верят ни одному своему слову.

— Минуточку, пожалуйста, — Таффи поднял руку. — Я считаю, что будет очень полезно прочитать всю поэму. Пусть ее услышит широкий круг людей. — Он взглянул на Эмму, затем потянулся за карандашом и блокнотом. — Запишите, что вспомните, и пусть бабушка прочитает это в эфире.

— Не поможет, — вздохнула Мад, — я забыла очки.

— Возьмите мои, леди, возьмите мои. — Он снял очки и широким жестом протянул их Мад. Без очков его голубые глаза выглядели беззащитными, блеклыми.

Мад надела очки, нахмурилась и мгновенно преобразилась в иное существо: старое, злое, чужое. Вот что происходит с людьми, подумала удивленная Эмма, которые теряют свой облик, перестают быть самими собой; так бывает с людьми, которые влюбляются в недостойного человека, личность не развивается, гибнет, так бывает и с общинами, деревнями, странами во время оккупации — какими бы благими ни были намерения, какой всеобъемлющей ни была бы конечная цель.

— Сними их, — быстро сказала Эмма, — ты выглядишь ужасно.

Мад повернула голову, и под ее пристальным взглядом из-под чужих очков Эмма вновь почувствовала себя ребенком, примерно таким, как Бен, а бабушка предстала перед ней в парике и гриме, что сделало ее, такую любимую и знакомую, чужой и неузнаваемой, словно при этом она изменилась и внутренне. Мад засмеялась, сняла ужасные очки и вернула их валлийцу.

— Мне все равно, как я выгляжу, — сказала она. — Беда в том, что в них ничего не видно. Все расплывается.

А ведь, подумала Эмма, когда их надевает мистер Уиллис, у него на лице они смотрятся, даже защищают его, без очков его глаза превращаются в глаза загнанного животного.

— Придется тебе помочь мне выучить поэму, — сказала Мад. — Она очень длинная?