– Не сейчас, Арчи. Я предпочел бы посидеть тихонечко, предвкушая еду. Все после обеда.

Глава восьмая

Во вторник тринадцатого июня, в десять утра, я въехал на родстере в ворота усадьбы Барстоу, которые мне открыл стоявший возле них на страже полисмен. С ним был еще один здоровяк, личный охранник Барстоу, и мне пришлось предъявить множество доказательств, что я действительно Арчи Гудвин, которого ожидает Сара Барстоу. Судя по всему, за последние три дня отсюда было изгнано немало газетчиков.

Дом располагался в низшей точке седловины меж двумя холмами милях в семи к северо-востоку от Плезентвилля. Это был довольно большой каменный особняк, комнат этак на двадцать по моей оценке, со множеством надворных строений. Ярдов триста подъездная аллея шла через деревья и кустарники, а затем огибала кромку огромной покатой лужайки и заходила под навес, откуда две ступеньки вели на вымощенную веранду. Это была боковая сторона дома, фасад же выходил на лужайку под холмом. При подъезде впереди виднелся сад, и еще один его кусок, побольше, располагался у другого края лужайки, с бассейном и валунами. Я неспешно катил, осматривая все это, и мне подумалось, что пятьдесят штук для хозяев усадьбы просто ничто. На мне был темно-синий костюм с синей рубашкой и галстуком цвета выдубленной кожи и, конечно же, шляпа, которую я почистил как раз после Дня памяти[15]. Я считаю не лишним одеваться соответственно тому, куда направляюсь.

Сара Барстоу ожидала меня в десять, и я прибыл точно в срок. Припарковав родстер на гравиевой площадке сбоку от входа, я нажал на кнопку у двери на веранде. Дверь была открыта, однако из-за вставленной в нее двойной рамы с сеткой мне мало что удалось разглядеть внутри. Вскоре послышались шаги, сетчатая створка распахнулась прямо на меня, явив высокого худого субъекта в черном костюме.

Он был весьма учтив:

– Прошу прощения, сэр. Мистер Гудвин?

Я кивнул:

– Мисс Барстоу ожидает меня.

– Знаю. Прошу сюда. Мисс Барстоу изъявила желание, чтобы вы встретились с ней в саду.

Я последовал за ним через веранду и по дорожке на другую сторону дома, затем мимо беседки и множества кустов, пока мы не вышли к цветнику. В дальнем его уголке на затененной скамейке сидела мисс Барстоу.

– Все в порядке, – объявил я. – Я вижу ее.

Он остановился, склонил голову, развернулся и пошел обратно.

Вид у нее был неважнецкий – еще хуже, чем днем ранее. Спала она, вероятно, совсем мало. Позабыв или проигнорировав указания Вольфа насчет времени звонка, она позвонила до шести часов. Разговаривал с ней я, и голос ее звучал так, словно минувшие часы дались ей очень нелегко. Она была кратка и деловита – сообщила, что будет ждать меня в десять утра, и повесила трубку.

Сара Барстоу предложила мне сесть рядом.

Перед отходом ко сну прошлым вечером Вульф не дал мне совершенно никаких указаний. Заявив, что оставляет за мной полную свободу действий, он лишь повторил свою любимую поговорку: «Любая спица приведет муравья к ступице». А еще напомнил, что никто понятия не имеет, сколько нам известно, и это наше неоспоримое преимущество. Благодаря блестящему первому ходу нас подозревают во всеведении. И, зевнув так, что в его разинутой пасти без труда поместился бы теннисный мячик, он напутствовал меня: «Постарайся не утратить этого преимущества».

Теперь же я сказал мисс Барстоу:

– Может, орхидей у вас здесь и нет, но цветок-другой, определенно, найдется.

– Да, пожалуй что так, – согласилась она. – Я попросила Смолла проводить вас сюда, решив, что здесь нам никто не помешает. Надеюсь, вы не возражаете?

– Ни в коем случае. Здесь очень мило. Сожалею, что вынужден донимать вас, но по-другому фактов не соберешь. Вульф говорит, что он распознает феномены, а я собираю факты. Не думаю, что в этом есть какой-то смысл. Я смотрел, что такое «феномены», в словаре. Говорю это так, на всякий случай. – Я извлек свой блокнот. – Для начала просто изложите мне общие сведения. Ну, там, семейное положение, возраст, кто на ком женат и прочее.

Она сидела, сложив руки на коленях, и рассказывала. Кое-что я уже почерпнул из газет и выудил из справочника «Кто есть кто», но все равно ее не прерывал. Семья состояла теперь из нее самой, ее матери и брата Лоренса, двадцати семи лет, двумя годами старше нее. В двадцать один он окончил Холланд, после чего впустую растратил целых пять лет (а также, как я прочел между строк, немало отцовского времени и терпения). Год назад у него внезапно открылся талант к конструированию, которому Лоренс теперь посвящал себя целиком, занимаясь главным образом самолетами. Мать и отец сохраняли взаимную привязанность тридцать лет. Сара Барстоу не помнила, когда у ее матери начались проблемы со здоровьем, ибо в ту пору была еще совсем ребенком. Семья никогда не считала болезнь матери чем-то постыдным и не пыталась скрывать этот недуг, воспринимая его как несчастье близкого человека, требующее сочувствия и внимания. Доктор Брэдфорд и два других специалиста описывали болезнь в терминах неврологии, которые ничего не значили для Сары. Слова эти были мертвыми и холодными, а мать – живой и теплой.

Усадьба в Уэстчестере являлась семейным поместьем Барстоу, но семья могла проводить здесь не более трех месяцев в год, поскольку с сентября по июнь вынуждена была жить рядом с университетом. Каждое лето Барстоу на десять-одиннадцать недель перебирались в усадьбу вместе со слугами, а осенью при переезде закрывали дом. Они знались со множеством местных жителей. Обширный круг знакомств ее отца, конечно же, не ограничивался одним лишь Уэстчестером, и некоторые из его лучших и стариннейших друзей проживали в пределах непродолжительной поездки на автомобиле. Сара Барстоу перечислила их, я записал. Также я занес в свой список имена слуг и кое-какие сведения о них. Я как раз занимался этим, когда мисс Барстоу вскочила со скамейки и вышла из тени деревьев на освещенную солнцем дорожку. Сверху послышался шум самолета – так близко, что нам даже пришлось повысить голос. Я записал: «…финн, 6 лет, Н.-Й. аг-во, хол.» и взглянул на нее. Она стояла запрокинув голову назад, так что открывалась вся шея, и смотрела прямо вверх, махая носовым платком. Я выскочил из тени и тоже задрал голову. Самолет пролетал как раз над нами, достаточно низко, чтобы можно было увидеть вытянувшиеся с обеих сторон фюзеляжа руки, махавшие ей в ответ. Самолет еще чуть снизился, затем развернулся и полетел назад, вскоре скрывшись из виду за деревьями. Мисс Барстоу вернулась на скамейку, а вслед за ней и я. Она объяснила:

– Это был мой брат. Он первый раз поднялся в воздух после того, как мой отец…

– Он не слишком осторожен, и у него, определенно, длинные руки.

– Он не водит самолет. По крайней мере, не в одиночку. С ним был Мануэль Кимболл, это самолет мистера Кимболла.

– Вот как. Одного из четверки.

– Да.

Я кивнул и вернулся к фактам. Теперь у меня появился повод перейти к гольфу. Питер Оливер Барстоу отнюдь не был его фанатиком, сообщила Сара Барстоу. Пока шли занятия в университете, он играл редко, а летом – не чаще одного-двух раз в неделю. Покойный ректор почти всегда отправлялся играть в «Грин медоу», членом которого состоял. Естественно, в его распоряжении был шкафчик, где он хранил свой спортивный инвентарь. Со скидкой на недостаток практики, играл он неплохо, набирая в среднем девяносто пять – сто очков. Как правило, играл с друзьями своего возраста, реже – с дочерью или сыном. Его жена никогда и не пыталась пристраститься к гольфу. Четверка, которая вышла на поле в то роковое воскресенье и состояла из Э. Д. Кимболла, его сына Мануэля, Барстоу и его сына Лоренса, прежде подобным составом никогда не играла. Во всяком случае, так полагала мисс Барстоу. Возможно, это вышло случайно, из-за соседства. Брат не упоминал, чтобы об игре договаривались заранее, хотя ей было известно, что иногда он играл с Мануэлем. Сама она сомневалась в том, что существовала какая-то предварительная договоренность, поскольку этим летом ее отец впервые появился в «Грин медоу». Из-за состояния миссис Барстоу семья переехала в Уэстчестер на три недели раньше обычного, и ректор планировал вернуться в университет вечером того воскресенья.

После этих слов Сара Барстоу умолкла. Я оторвался от записей и взглянул на нее. Сцепив пальцы, она смотрела куда-то вдаль, за дорожку. Наконец тихо произнесла, ни к кому не обращаясь:

– Теперь он никогда туда не вернется. Все, что он хотел сделать… все, что он сделал бы… Никогда…

Я подождал немного и расшевелил ее вопросом:

– Ваш отец хранил сумку с клюшками в «Грин медоу» весь год?

Она повернулась ко мне:

– Нет. Зачем… Конечно же нет. Он иногда пользовался ими в университете.

– У него была только одна сумка?

– Да. – Ответ прозвучал твердо.

– Значит, он привез их с собой? Вы прибыли сюда в субботу днем. Из университетского городка вы ехали на легковом автомобиле, а багаж вез грузовик. Сумка была в легковушке или грузовике?

Очевидно, я затронул больное место. Мышцы у нее на шее напряглись, руки прижались к бокам, и вся она как-то съежилась. Я притворился, будто не заметил ее реакции, и просто ждал, поигрывая карандашом. Она ответила:

– Не знаю. Не помню, правда.

– Наверное, в грузовике, – предположил я. – Раз уж он не был ярым поклонником гольфа, то вряд ли бы стал класть клюшки в свой автомобиль. Где сумка теперь?

Я ожидал, что вопрос заставит ее напрячься еще сильнее, однако ошибся. Она притихла, но держалась твердо.

– Этого я тоже не знаю. Я думала, вам известно, что она пропала.

– Ого. Сумка для гольфа пропала?

– Да. Полицейские из Уайт-Плейнса и Плезентвилля искали ее повсюду: здесь, в доме, в клубе, даже по всему игровому полю, но так и не смогли найти.

Да, заметил я про себя, и вы, юная леди, этому чертовски рады! Вслух же я произнес другое:

– Вы хотите сказать, что никто ничего не помнит о ней?