Закрыв за собой дверь, я вышел. Обогнув угол жилого блока, пригнул голову, готовясь встретить шторм. Через десять секунд добрался до последнего строения в этом ряду. Осветив фонарем ручку, повернул ее и вошел в помещение.

Прежде тут находилась лаборатория, теперь она превратилась в морг. Оборудование сдвинуто в сторону, на свободном пространстве сложены тела мертвецов. Я знал, что они мертвы, не только потому, что мне об этом сообщил Киннэрд: в обугленных, безобразных грудах плоти не было ничего человеческого. Зловонный запах горелого мяса и сгоревшего соляра был невыносим. У кого же из тех, кто уцелел, хватило духу и решимости снести эти жуткие останки своих товарищей? Должно быть, у них железные нервы и крепкие желудки.

Очевидно, смерть была скорой для всех. То была не смерть людей, отрезанных от внешнего мира пожаром. Они сами послужили топливом для адского пламени. Заливаемые подхваченными вихрем потоками горящей нефти, они, должно быть, представляли собой живые факелы, когда умирали в страшных муках.

Один из мертвецов привлек мое внимание. Наклонившись, я направил луч фонаря на то, что некогда было правой рукой человека, а теперь походило на почерневший коготь. От высокой температуры необычной формы кольцо на безымянном пальце не расплавилось, а деформировалось. Я узнал это кольцо: когда моя невестка покупала его, я стоял рядом.

Я не испытывал ни горя, ни боли, ни отвращения. Наверно, все это придет позднее, когда сгладится первое жуткое впечатление. Хотя вряд ли. Это был вовсе не тот человек, которого я так хорошо помнил, не брат, перед которым я был в неоплатном долгу. Эта изуродованная груда плоти была незнакома мне, она ничем не напоминала человека, жившего в моей памяти, в ней не осталось ничего такого, с чем бы мой отупевший разум, заключенный в измученном теле, мог ассоциировать.

Внезапно я заметил нечто странное. Я низко склонился над трупом и не разгибался долгое время. Потом медленно выпрямился, и в эту минуту дверь открылась. В помещение вошел лейтенант Ганзен. Стащив маску и подняв на лоб очки, он посмотрел сначала на меня, потом на останки человека, лежащие у моих ног. Я заметил, как от лица моряка отхлынула кровь. Он снова взглянул на меня.

— У тебя утрата, док? — хриплым шепотом проговорил лейтенант. — Ах, что же я!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ваш брат? — Он мотнул головой в сторону лежащего.

— Коммандер Суонсон сообщил тебе?

— Да. Перед тем, как нам сойти с субмарины. Потому-то мы и пошли с тобой. — Он был не в силах оторваться от страшного зрелища. Лицо посерело, как старый пергамент. — Минуту, док, всего одну минуту. — Ганзен повернулся и поспешно двинулся к двери.

Когда он вернулся, лицо его было уже не такое серое.

— Командир объяснил, почему он решил отпустить тебя, — сообщил Ганзен.

— Кто еще знает об этом?

— Только командир корабля и я. Больше никто.

— Держи это при себе, хорошо? Сделай мне одолжение.

— Как скажешь, док. — На лице лейтенанта, с которого не исчезло выражение ужаса, появились удивление и любопытство. — Господи, ты видел что-либо подобное?

— Давай вернемся к остальным, — предложил я. — От того, что мы здесь останемся, никому легче не будет.

Ганзен молча кивнул. Вместе с ним мы направились к жилому блоку. Помимо доктора и Киннэрда на ногах были еще трое. Капитан Фолсом, необычайно высокий, худой мужчина с жутко обожженными лицом и руками, был заместителем начальника ледового лагеря. Хьюсон, темноглазый и молчаливый, был трактористом и механиком. В его ведении находились дизель-генераторы. Несби, жизнерадостный йоркширец, был поваром базы. Джолли, успевший распаковать аварийную аптечку, менял повязки на руках одного из людей, все еще лежавших на полу. Познакомив меня со своими товарищами, он снова принялся за работу. В моей помощи местный врач, похоже, не нуждался. Во всяком случае, пока.

Ганзен спросил у Забринского:

— Связался с «Дельфином»?

— Да нет. — Радист прекратил передачу позывных и переменил позу, чтобы не так ощущалась боль в сломанной ноге. — Не знаю, что и сказать, лейтенант. Похоже на то, что полетел плавкий предохранитель.

— Этого еще не хватало, — мрачно проговорил Ганзен. — Выходит, связаться с кораблем не удастся, Забринский?

— Я их слышу, а они меня нет, — виновато пожал плечами радист. — Это все я со своими косолапыми ногами. Видно, когда грохнулся, то сломал не только лодыжку.

— Неужели не починить эту хреновину?

— Вряд ли, лейтенант.

— А еще радист называешься, черт бы тебя побрал.

— В том-то и дело, — рассудительно произнес Забринский. — Радист, а не волшебник. Попробуй сделай тут что-нибудь, когда руки отморожены и не слушаются, инструментов нет, рация допотопная, без печатной платы, а кодовые обозначения по-японски. Тут и сам Маркони опустит руки.

— Так можно починить или нельзя? — настаивал Ганзен.

— Аппарат на транзисторах. Ламп, которые могут разбиться, тут нет. Наверно, починить можно. Но на это уйдет не один час, лейтенант. Надо сперва инструменты найти.

— Ну и найди. Делай что хочешь. Только отремонтируй.

Ни слова не говоря, Забринский протянул офицеру наушники. Тот посмотрел на радиста, потом на наушники, молча взял их и прислушался. Пожав плечами, вернул наушники Забринскому и проговорил:

— Пожалуй, с ремонтом рации можно и не спешить.

— Это точно, — согласился Забринский. — Неловко как получилось, верно, лейтенант?

— Что там еще стряслось? — поинтересовался я.

— Похоже на то, что нас самих впору спасать, — отчеканивая каждое слово, отвечал Ганзен. — Текст сообщения, которое радист передает почти без передышки, гласит: «Лед быстро смыкается, возвращайтесь немедленно».

— Я с самого начала был против этого безумия, — назидательно произнес Ролингс. Присев, он размешивал вилкой консервированный суп, начавший таять. — Благородный поступок, приятель, но заранее обреченный на провал.

— Вынь грязные пальцы из супа и будь так любезен, заткнись, — холодно заметил Ганзен. Потом неожиданно повернулся к Киннэрду: — А что с вашей рацией? Хотя все понятно. У нас есть кому крутить генератор.

— Прошу прощения, — улыбнулся Киннэрд улыбкой призрака. — Генератор сгорел. Рация на батареях. А батареи сели. Совсем.

— На батареях? — удивился Забринский. — А почему же тогда уровень подаваемого сигнала так резко колебался?

— Мы то и дело меняли железно-никелевые аккумуляторы. У нас их оставалось всего полтора десятка. Остальные сгорели при пожаре. Оттого и сигнал был неровный. Но даже железно-никелевые аккумуляторы не вечны. Они окончательно сели, дружище. Заряда, который в них остался, не хватит даже для того, чтобы зажечь лампочку карманного фонаря.

Забринский не сказал ни слова. Молчали и остальные. По восточной стене по-прежнему барабанили ледяные иголки, шипела лампа Кольмана, негромко мурлыкал камелек, но звуки эти лишь подчеркивали воцарившуюся тишину. Все старались не смотреть друг на друга и разглядывали пол так внимательно, как изучает энтомолог след, оставленный в дереве жуком-древоточцем. Ни одной газете, поместившей такой снимок, не удалось бы убедить читателей, что персонал станции «Зет» десять минут назад был спасен от верной гибели. Читатели заявили бы, что не хватает праздничной атмосферы, чувства радостного облегчения. И они были бы недалеки от истины.

Чувствуя, что пауза несколько затянулась, я сказал Ганзену:

— Ничего не попишешь. Не применять же электронный компьютер для решения данной задачки. Кому-то надо вернуться на «Дельфин» как можно скорее. Я предлагаю свою кандидатуру.

— Ну уж нет! — возмутился Ганзен, затем уже спокойнее продолжал: — Прости, дружище, но командир не давал разрешения кому-то из нас кончать жизнь самоубийством. Ты остаешься здесь.

— Остаюсь, — кивнул я. Не объяснять же ему, что ничьего разрешения я не намерен испрашивать, да и пистолетом размахивать незачем. — Все остаемся. А потом все погибнем. Спокойно, без борьбы, не суетясь, ляжем и протянем ноги. Вот это и называется мудрое руководство. Амундсену пришлась бы по вкусу эта идея. — Я был несправедлив к Ганзену, но в ту минуту мне было не до справедливости.

— Никто никуда не пойдет, — отвечал лейтенант.

Я не сторож брату своему, док, и все равно будь я проклят, если позволю тебе совершить самоубийство. Ты не сможешь, да и никто из нас не сможет совершить обратный переход. После всего, что нам пришлось пережить. Это во-первых. Во-вторых, без рации на «Дельфине» не сумеют нас запеленговать, и отыскать подлодку нам не удастся. В-третьих, из-за подвижки льдов субмарина успеет уйти под воду раньше, чем мы до нее доберемся. И в-четвертых, если мы не найдем «Дельфин» — то ли потому, что промахнемся, то ли потому, что он будет под водой, — назад, к станции «Зет», нам уже не попасть. Сил не хватит, да и некому будет нас направлять.

— Картина действительно неутешительная, — согласился я. — Как ты полагаешь, есть надежда на то, что ледомер работает?

Ганзен покачал головой, ничего не сказав. Ролингс снова принялся размешивать суп. Он не поднимал глаз, избегая взглядов окружавших его людей с изможденными, обмороженными лицами. Сделав несколько неуверенных шагов, капитан Фолсом подошел к нам. И без стетоскопа было понятно, что здоровье у капитана никуда не годится.

— Я что-то не понимаю, — проговорил он едва слышно, с трудом разжимая обожженные губы. Пройдет немало мучительных месяцев, понадобится не одна косметическая операция, прежде чем Фолсом сможет показать свое лицо людям. Разумеется, в том случае, если нам удастся доставить его в госпиталь. — Объясните мне, в чем проблема?

— Все очень просто, — отвечал я. — На «Дельфине» имеется эхоледомер, прибор для измерения толщины льда. В нормальных условиях, даже в том случае, если командир корабля не получит от нас никаких известий, он в считанные часы может оказаться где-нибудь совсем рядом. Координаты станции ему известны с достаточной точностью. Ему надо лишь погрузиться, подойти подо льдом сюда и начать поиск по планшету. Тогда с помощью ледомера он в считанные минуты обнаружит тонкий лед в полынье. Но условия отнюдь не нормальные. Ледомер вышел из строя, и, если его еще не отремонтировали, полынью эту им ни за что не отыскать. Потому-то я и хочу отправиться к ним. Именно сейчас. Прежде чем субмарина вынуждена будет уйти под воду.