Восемь сооружений, по четыре в каждом ряду. Первые два с обеих сторон сгорели полностью. От стен, изготовленных из двух слоев бакелитовой фанеры, между которыми был помещен наполнитель в виде минеральной плиты и капока, не осталось и следа. В одном из помещений мы увидели обгоревшую аппаратуру и генератор. С наветренной стороны они были покрыты слоем льда. Металл был оплавлен и изуродован почти до неузнаваемости. Какой же силы был пожар, что случилось такое!

Пятое жилище — третье в правом ряду — отличалось от остальных четырех лишь тем, что пламя произвело тут еще более опустошительные разрушения. Мы уже собирались повернуть назад, захватив с собой Забринского и не желая даже обсуждать увиденное, как вдруг Ролингс прокричал что-то нечленораздельное. Придвинувшись к нему, я снял с себя капюшон.

— Свет! — воскликнул он. — Вон там, док. Свет!

Действительно, из барака, находившегося напротив обугленного каркаса, возле которого мы стояли, выбивалась вертикальная полоска света. Повернувшись боком к ледяному вихрю, мы потащили за собой раненого радиста. Луч фонаря упал на некое подобие жилища. Почерневшего, опаленного пламенем, изувеченного, с куском наспех приколоченной фанеры вместо окна, но все же жилища. Свет выбивался из щели в неплотно закрытой двери. Я уперся рукой в эту дверь, единственную деталь, не имевшую следов огня. Петли заскрипели, и дверь подалась. Мы вошли.

Подвешенная под потолком из полированного алюминия керосиновая лампа Кольмана неестественно ярко освещала каждый закуток, каждую деталь помещения размером двадцать на десять футов. Алюминиевый потолок был покрыт толстым, но прозрачным слоем льда. Свободным от него был лишь трехфутовый пятачок над самой лампой. Лед покрывал стены до самого пола. Да и деревянный пол, на котором лежали люди, обледенел. Возможно, лед был и под ними. Как знать?

Чувство, которое я испытал и от которого у меня заныло сердце, было ощущение непоправимости. Я похолодел от ужаса, чего не удалось сделать даже бушевавшему за стенами хижины шторму. Ужаса, что мы пришли слишком поздно. За свою жизнь я видел много покойников. Знал, как они могут выглядеть, но такого количества мертвецов одновременно мне еще не приходилось наблюдать. Они лежали бесформенными грудами, прикрытые одеялами, куртками, канадками и шубами. Я не поставил бы и цента, что хоть в одном из этих тел еще теплится жизнь. Тесно прижавшись друг к другу, люди лежали полукругом в дальнем конце помещения. Лежали неподвижно в стылой этой хижине, не подавая признаков жизни. Казалось, что они находятся здесь целую вечность.

Мы посадили Забринского на пол, прислонив его спиной к стенке. Сняв со спины тяжелый груз, Ролингс распаковал камелек, снял варежки и принялся искать сухой спирт. Ганзен прикрыл за собой дверь, расстегнул пряжки рюкзака, нагруженного консервами, и тот упал на пол.

Вой ветра и шипение керосиновой лампы лишь подчеркивали царившую в помещении гробовую тишину, поэтому, услышав грохот банок, я аж подпрыгнул. Следом за мной подскочил и один из «мертвецов». Человек, ближе всех находившийся ко мне, вдруг зашевелился. Повернувшись на бок, он сел, удивленно уставившись на пришельцев налитыми кровью глазами, выделявшимися на обмороженном, худом, со следами жутких ожогов лице, поросшем давно не бритой щетиной. Несколько секунд он не мигая разглядывал нас, затем, из гордости делая вид, что не заметил мою руку, самостоятельно, хотя и с видимым усилием поднялся на ноги. В следующую минуту его потрескавшиеся, шелушащиеся губы растянулись в улыбке.

— Долгонько же вы добирались. — Голос его был хриплым и слабым и, судя по произношению, принадлежал уроженцу Лондона. — Меня зовут Киннэрд. Я радист.

— Спирта? — спросил я.

Мой собеседник снова улыбнулся, попытавшись облизать потрескавшиеся губы, и кивнул. Содержимое стопки исчезло у него в глотке. Согнувшись пополам, он закашлялся так, что на глазах выступили слезы. Но когда радист выпрямился, глаза его ожили, а на бледных впалых щеках заиграл румянец.

— Если у тебя такая манера здороваться, приятель, — заметил он, — ты без друзей не останешься. — Наклонившись, он потряс за плечо своего соседа: — Эй, Джолли, старина, ты чего такой невежа, черт тебя побери. У нас гости.

Растолкать старину Джолли оказалось делом непростым, но когда он очнулся, то, сообразив, что происходит, вскочил на ноги невероятно проворно. Это был низенький крепыш с голубыми, точно фарфоровыми, глазами. Хотя он зарос не меньше Киннэрда, добродушное лицо его было румяным и отнюдь не изможденным. Однако губы и нос у него выглядели явно обмороженными. Ярко-голубые глаза с красными веками расширились от изумления, в уголках глаз появились приветливые морщинки. Насколько я мог судить, старина Джолли был из тех, кто быстро приспосабливается к обстоятельствам.

— В гости пожаловали? — с заметным ирландским акцентом пробасил Джолли. — Мы вам чертовски рады. Принимай их как полагается, Джеф.

— Мы еще не представились, — произнес я. — Я доктор Карпентер, а это...

— Чем не заседание Британской медицинской академии, старичок, — отозвался Джолли. Впоследствии я заметил, что слово «старичок» у него появляется в каждой второй или третьей фразе. Оно было неотъемлемой частью его речи, как и ирландский акцент.

— Доктор Джолли?

— Ну конечно. Здешний врач, старичок.

— Ясно. А это лейтенант Ганзен с американской субмарины «Дельфин»...

— С субмарины? — Переглянувшись, Джолли и Кин-нэрд уставились на нас. — Ты сказал с субмарины, старичок?

— Объяснения потом. Торпедист Ролингс, радиооператор Забринский. — Я посмотрел на людей, лежавших свернувшись калачиком на полу. Заслышав голоса, некоторые из них заворочались, один или два человека приподнялись на локтях. — Как они себя чувствуют?

— Двое или трое здорово обгорели, — отвечал Джолли. — Еще столько же свалились от переохлаждения и истощения. Но если дать им еду и согреть, через несколько дней оклемаются. Я заставил их лечь тесней друг к другу. Так им теплее.

Я сосчитал лежащих. Вместе с Джолли и Киннэрдом их было двенадцать.

— А остальные где? — спросил я.

— Остальные? — удивленно вскинул на меня глаза Киннэрд, но в следующую минуту лицо у него помрачнело. Ткнув большим пальцем через плечо, он сказал: — В соседнем блоке, приятель.

— А что так?

— Что так? — Он устало провел рукой по воспаленным глазам. — Неохота нам спать рядом с покойниками, вот что.

— Вам неохота... — Замолчав, я посмотрел на людей, лежавших у моих ног. Семеро проснулись, трое из них привстали, подпершись локтями, четверо лежали неподвижно, выказывая разную степень недоуменного интереса. У троих, которые все еще спали (или были без сознания), лица были закрыты одеялами. — Вас же было девятнадцать, — раздельно произнес я.

— Девятнадцать, — безжизненным голосом повторил Киннэрд. — Остальные... словом, им не повезло.

Я промолчал. Я внимательно вглядывался в лица проснувшихся в надежде увидеть родное мне лицо, рассчитывая, что из-за обморожения, голода или ожогов я не сразу узнал его. Но вскоре я убедился, что все это были незнакомые мне люди.

Подойдя к первому из троих спящих, я приподнял одеяло. И увидел чужое лицо. Я опустил одеяло.

— В чем дело? Чего тебе надо? — удивился Джолли.

Я ему не ответил. Обойдя лежащих, которые растерянно разглядывали меня, я приподнял одеяло, закрывавшее лицо второго спящего. И снова уронил плотную ткань. Подойдя к третьему, я замер, боясь узнать правду. Поспешно нагнувшись, приподнял одеяло и увидел забинтованное лицо. Лицо человека с перебитым носом и густой светлой бородой. Оно было мне незнакомо. Осторожным движением опустив край одеяла, я выпрямился. Ролингс успел растопить камелек.

— Температура должна подняться до нуля, — объяснил я доктору Джолли. — Топлива у нас достаточно. Кроме того, у нас есть продовольствие, спирт и уйма всяких лекарств и снадобий. Если вы с Киннэрдом желаете заняться делом, через минуту буду к вашим услугам. Лейтенант, этот участок льда с гладкой поверхностью, по которому мы шли, уж не полынья ли это? Замерзший участок открытой воды?

— Не иначе. — Ганзен смотрел на меня с каким-то странным выражением. — Совершенно ясно, что эти люди не в состоянии пройти и шестисот футов, не то что четыре или пять миль. Кроме того, по словам командира корабля, скоро их может раздавить льдами. Что если связаться с «Дельфином» и попросить их всплыть в двух шагах от лагеря?

— Но отыщут ли они полынью? Хочу сказать, без эхоледомера?

— Нет ничего проще. Возьму у Забринского рацию. Отмерив на север шестьсот футов, подам сигнал, чтобы нас запеленговали, пройду столько же в южном направлении и подам еще один сигнал. Штурман определит расстояние с точностью до трех футов, потом отнимет от него шестьсот футов, и субмарина окажется в самом центре полыньи.

— Под центром полыньи. Какова же толщина льда, хотел бы я знать. Доктор Джолли, западнее вашего лагеря некоторое время тому назад в ледяном поле существовал канал? Давно ли он образовался?

— Месяц назад. Может, пять недель. Точно не знаю.

— Тогда какой толщины лед? — спросил я у Ганзена.

— Футов пять или шесть. Пробить его ограждением рубки вряд ли удастся. Но командиру давно хотелось использовать в этих целях торпеды. — Повернувшись к Забринскому, он спросил: — Сможешь поработать на рации?

Я предоставил им возможность заниматься своим делом. Мне было не до того. Едва ли я соображал, что говорю. Я чувствовал себя больным, старым и опустошенным. Испытывал тоску и смертельную усталость. Я знал ответ. Чтобы получить его, я покрыл расстояние в 12 000 миль. Я проехал бы и миллион миль, лишь бы не знать этого ответа. Но от правды не скроешься. Мэри, моя невестка, и трое ее очаровательных ребятишек никогда не увидят его. Мэри — своего мужа, а дети — отца. Мой брат погиб, и никто его больше не увидит. Кроме меня. Сейчас я пойду к нему.