— Ваше заявление принято к сведению, причем в присутствии свидетелей и все такое... Продовольствие.

— Я не могу дать своего согласия в связи с неожиданным драматическим оборотом. Один из наших техников занимался профилактической калибровкой эхоледомера и убедился, что защитное реле вышло из строя. Сгорел электродвигатель. Запасного мотора нет. Надо перематывать обмотку. Сами понимаете, что это за работа. Если придется погружаться, вновь полынью не отыскать. Тогда всем крышка. Я имею в виду тех, кто останется на льду.

Я не стал осуждать его за ложь, но в душе был разочарован: можно было придумать что-нибудь поумнее.

— Так я получу НЗ, командир, или нет? — произнес я.

— Продолжаете упорствовать? После всего того, что я вам сообщил?

— Да ради Бога. Я и без вашего НЗ обойдусь.

— Моему старшему офицеру, торпедисту Ролингсу и радиооператору Забринскому это не по нраву, — заметил Суонсон официальным тоном.

— Меня не интересует, что им по нраву, а что нет.

— Они не могут позволить вам совершить ошибку, — продолжал командир лодки.

Они были не просто большими. Они были огромными. Пройти мимо них мне было ничуть не проще, чем ягненку мимо голодного льва. Правда, у меня был пистолет, но, чтобы достать его, пришлось бы раздеваться. Между тем я уже убедился, как быстро реагирует Ганзен при малейшей опасности. Ну достану я пистолет. Что из этого? Таких, как Ганзен, Ролингс и Забринский, не запугать. Не пускать же в ход оружие. Тем более против людей, выполняющих свой долг.

— И они не позволят вам совершить ошибку, — продолжал Суонсон. — Если не возьмете их с собой. Они сами вызвались сопровождать вас.

— Как бы не так, сами, — фыркнул Ролингс. — «Вы, вы и вы!»

— Они мне не нужны, — заявил я.

— Вежливость называется, — заметил Ролингс, ни к кому не обращаясь. — Можно было бы сказать спасибо, док.

— Вы подвергаете опасности жизнь членов экипажа, коммандер Суонсон. Вы же знаете, какие вам даны распоряжения.

— Знаю. Но я знаю и другое. В Арктике, как и в горах, у группы вдвое больше шансов на успех, чем у одиночки. Мне известно кое-что еще. Если люди узнают, что мы позволили врачу-штатскому отправиться на дрейфующую станцию, а сами, струхнув, остались в теплом уютном гнездышке, то репутация американских военных моряков будет здорово подмочена.

— Но как относятся ваши подчиненные к тому, что вы заставляете их рисковать жизнью ради доброго имени подплава?

— Вы же слышали, что сказал командир, — произнес Ролингс. — Мы сами вызвались сопровождать вас. Вы только взгляните на Забринского: он самой природой создан для героических поступков.

— А вы подумали о том, что может произойти, если в наше отсутствие начнется подвижка льдов, и субмарине придется погружаться?

— Зачем напоминать об этом? — сказал Забринский. — Так и напугать недолго.

Я уступил. Иного выбора у меня не оставалось. Кроме того, как и Забринский, я принадлежу к тем, кого и напугать недолго. Я неожиданно понял, что иметь этих троих моряков рядом не так уж и плохо.



Глава 5

Первым сдался лейтенант Ганзен. Вернее, не сдался, поскольку Ганзену слово это было неведомо. Справедливее было бы сказать, что он первым проявил хоть какой- то намек на здравый смысл. Схватив меня за руку, он приблизил свое лицо к моему и, сняв снежную маску, прокричал мне на ухо:

— Дальше нельзя, док. Надо остановиться.

— У следующего тороса, — завопил я в ответ.

Слышал он меня или нет, не знаю, но он тотчас сдвинул маску на место, чтобы защитить лицо от стужи, и, ослабив натяжение веревки, привязанной к моему поясу, дал мне возможность идти дальше. Последние два с половиной часа мы с Ганзеном и Ролингсом шли головным по очереди. Двое ведомых отставали футов на тридцать — с таким расчетом, чтобы в случае необходимости подстраховать ведущего. Такая необходимость уже возникала. Скользя и скатываясь, старпом на четвереньках вскарабкался по иссеченной трещинами вздыбленной льдине и протянул руки вперед, но во мраке ничего не нащупал и в то же мгновение упал вниз, пролетев больше пяти футов. Рывок был для него столь же болезнен, как и для нас с Ролингсом, удержавших товарища. Прежде чем мы благополучно подняли его наверх, он с минуту или две провисел над только что образовавшейся полыньей. Ганзен буквально висел на волоске от гибели: ведь очутиться в воде даже на несколько секунд при ледяном ветре означает неминуемую гибель. В такую стужу одежда человека, извлеченного из полыньи, в считанные секунды превращается в ледяной панцирь, который невозможно ни снять, ни разрезать. В этом случае даже если сердце и выдержит почти мгновенный перепад температур в сто градусов по Фаренгейту, человек просто замерзнет.

Вот почему я с опаской шагнул вперед и потрогал лед щупом — куском веревки, опущенным в воду, который мгновенно затвердел на морозе и стал прочным, как стальной прут. Я шел вперед, спотыкаясь, а то и падая при внезапно наступавшем затишье. Тогда передвигаться приходилось на четвереньках. Внезапно я почувствовал, что ветер спал и в лицо мне не хлещет град острых льдинок. Несколько минут спустя своим посохом я нащупал что-то твердое. Это была вертикальная стена наслоившегося льда. Обрадовавшись укрытию, я поднял очки, достал фонарь и включил его, освещая дорогу ослепленным яркой вспышкой товарищам.

Они двигались вытянув перед собой руки, словно незрячие. Последние два с половиной часа мы и были незрячими: от защитных очков проку не было. Первым приблизился Ганзен. Очки, снежная маска, капюшон и вся верхняя одежда его были спереди покрыты толстым слог ем сверкающего льда, потрескавшегося лишь на сгибах. При движении старпома за целых пять футов слышалось потрескивание. С головы, плеч и локтей свешивались как бы ледяные перья. Похожий на чудовище с какой-то планеты, где царит вечный холод, такой, к примеру, как Плутон, лейтенант явился бы находкой для любого постановщика фильмов ужасов. Очевидно, я и сам выглядел не лучше.

Защищенные стеной, мы прижались друг к другу. В каких-то четырех футах над нашими головами свистел ледяной вихрь, похожий на сверкающий сероватый поток. Сидевший слева от меня Ролингс поднял очки и, увидев на себе обледеневшую одежду, принялся колотить кулаком по груди. Протянув руку, я схватил его за запястье.

— Оставь это занятие, — посоветовал я.

— Оставить? — Голос Ролингса заглушала снегозащитная маска, однако я слышал, как стучат у него зубы. Этот дурацкий панцирь весит тонну. Таскать такой груз я не привык, док.

— Если бы не этот дурацкий панцирь, ты давно , окоченел бы насмерть: он защищает тебя от ветра и ледяного шторма. Посмотрим, что у тебя с лицом. И с руками.

Я осмотрел Ролингса и двух его спутников — нет ли у них следов обморожения. Ганзен осматривал меня. Нам по-прежнему сопутствовала удача. Мы посинели; от холода и продрогли, но признаков обморожения не было заметно. Меховая одежда остальных выглядела не столь живописно, как моя, но мои спутники были одеты подобающим образом. Экипажи атомных лодок всегда получали самое лучшее снаряжение, и арктическая одежда не была исключением. Хотя спутники мои и не превратились в ледышки, они, судя по их липам, находились в крайней степени изнеможения. Мериться силами с арктическим штормом — это все равно что идти против течения реки из патоки. Кроме того, что нам то и дело приходилось карабкаться, скользя и падая, по торосам и обходить непреодолимые нагромождения льдов, нас тянули вниз двадцатикилограммовые рюкзаки и бессчетные килограммы льда. В результате наше путешествие по покрытому предательскими трещинами льду, да еще во мраке и в стужу, превратилось в сущий кошмар.

— Дошли до ручки, что называется, — произнес Ганзен. Как и Ролингс, дышал он очень часто, мелкими глотками, будто ловя ртом воздух.

— Больше нам не выдержать, док.

— Напрасно ты не посещаешь беседы доктора Бенсона, — проговорил я с укором. — Это тебе не субмарина, где можно кататься словно сыр в масле да валяться в постели.

— Да неужто? — Он уставился на меня. — А ты сам-то как себя чувствуешь?

— Устал малость, — ответил я. — Но не так чтоб уж очень. — Ничего себе, не так чтоб уж очень! Ноги у меня буквально отваливались, хотя признаться в этом мешало самолюбие. Правда, чувство это всегда кстати. Сняв рюкзак, я достал фляжку с медицинским спиртом. — Предлагаю сделать привал на четверть часа. Больше нельзя, иначе начнем превращаться в сосульки. Кроме того, капля горячительного отполирует кровяные тельца.

— А я полагал, что медицинская наука не рекомендует принимать спирт внутрь при минусовых температурах, — засомневался Ганзен. — От этого поры открываются или что-то вроде того.

— Назовите мне любую область человеческой деятельности, и я сошлюсь на авторитеты, придерживающиеся противоположного мнения, — возразил я. — Их хлебом не корми, лишь бы человеку жизнь испортить. Кроме того, этот спирт лучше отборного шотландского виски.

— Так бы и сказал. Дай-ка сюда. Ролингсу и Забринскому пить много вредно... Что новенького, Забринский?

Выдвинув антенну, засунув под капюшон наушники и прикрыв микрофон сложенными рупором ладонями, радиооператор что-то говорил. Зная, что Забринский знаток радиодела, я отдал ему рацию еще на борту субмарины.

Вот почему Забринский ни разу не шел головным: при ударе или погружении в воду прибор тотчас вышел бы из строя. Тогда бы и нам конец: без радио мы не смогли бы не только отыскать станцию «Зет», но и вернуться на субмарину. Телосложением, ростом и выносливостью Забринский походил на гориллу, однако мы берегли его словно статуэтку из мейссенского фарфора.

— С новостями туговато, — отвечал радист. — Аппаратура отличная, но из-за этого чертова шторма столько помех. Хотя нет, минуту... — Он приник к микрофону и, прикрыв его ладонями от шума бури, возобновил передачу: — Говорит Забринский... Забринский. Да, мы подустали немного, но доктор считает, что доберемся... Подождите, я у него узнаю. — Повернувшись ко мне, Забринский спросил: — Как по-твоему, далеко ли мы удалились от субмарины?