Мисс Гилкрист запротестовала почти бодрым тоном:

– Но, право, мистер Понтарлье, не хотите же вы сказать, что я убила из-за аметистовой броши и нескольких этюдов, которые ничего не стоят?

– Не хочу, – ответил Пуаро. – Ставка была несколько выше. Там имелся один этюд, мисс Гилкрист, изображавший Полфлексанский залив, и был он, по меткому замечанию миссис Бэнкс, всего лишь раскрашенной копией почтовой открытки, на которой фигурировал старый, уничтоженный во время войны пирс. А миссис Ланскене всегда рисовала только с натуры. Я помню, что мистер Энтвисл упоминал о запахе масляных красок, когда он впервые появился в коттедже. Вы же можете писать красками, мисс Гилкрист, не так ли? Ведь ваш отец был художником, и вы немало знаете о живописи. Давайте представим себе, что Коре удалось приобрести на распродаже действительно ценную картину. Предположим, что она этого не заметила. Вы знали, что в ближайшее время к ней должен приехать ее старый друг, хорошо известный художественный критик. Потом внезапно умирает ее брат – и вам в голову приходит план. Вам не составило труда подсыпать в ее утренний чай достаточно снотворного, чтобы она отключилась на весь день похорон, пока вы будете играть ее роль здесь, в поместье. По рассказам Коры, вы хорошо знали Эндерби-холл. Она ведь очень много говорила, как обычно говорят пожилые люди, о своей молодости. Для вас было легко начать разговор с Лэнскомбом с упоминания меренг и вигвамов – это полностью убедило его в вашей идентичности. В тот день вы удачно использовали свое знание Эндерби-холла, постоянно что-то «вспоминая» и делясь своими воспоминаниями с другими. Никто не заподозрил, что вы не Кора. На вас была ее одежда, хотя вам и пришлось подложить под нее кое-что для создания необходимого объема. У Коры была накладная челка, и вы взяли ее себе. Никто не видел Кору уже двадцать лет – а за двадцать лет люди могут так сильно измениться, что очень часто можно слышать слова: «Я бы ни за что ее не узнал!» Правда, запоминаются манеры, а у Коры они были очень специфические, однако их вы тщательно отработали перед зеркалом. И, как ни странно, именно здесь вы совершили свою первую ошибку. Вы забыли, что изображение в зеркале перевернуто. Когда вы видели в зеркале свое воспроизведение птичьего наклона головы Коры, вы не понимали, что все должно быть наоборот. Вы видели, что голова Коры наклоняется вправо, но совсем забыли, что для того, чтобы получить такой эффект в жизни, в зеркале вы должны наклонять голову влево. Именно это насторожило и озадачило миссис Лео Эбернети в тот момент, когда вы произносили свои инсинуации. Ей показалось, что что-то «не так». Сам я понял, что происходит с окружающими, когда Розамунда Шайн не так давно сделала свое неожиданное заявление. Все неизбежно смотрят на говорящего. Поэтому, когда миссис Лео почувствовала, что что-то «не так», это могло значить только одно – «не так» что-то было с Корой Ланскене. Прошлым вечером, после всех этих разговоров о зеркалах и о том, кто как себя видит, миссис Лео стала экспериментировать перед зеркалом. Ее собственное лицо достаточно симметрично. Наверное, она вспомнила о Коре, о том, как та наклоняла голову вправо, и попробовала это воспроизвести. Однако когда она увидела свое изображение в зеркале, то поняла, что с ним что-то «не так». И здесь ее как молнией поразило – она поняла, что было «не так» в день похорон. А произошло следующее: или Кора стала наклонять голову в другую сторону – что было крайне маловероятно, – или Кора не была Корой. Ни то ни другое, с точки зрения миссис Лео, не имело смысла. Но она решила немедленно рассказать о своем открытии мистеру Энтвислу. Кто-то, кто привык рано вставать, прокрался за ней и, боясь, что она все выдаст, ударил ее тяжелым дверным упором.

Помолчав немного, Пуаро добавил:

– Могу сообщить вам, мисс Гилкрист, что сотрясение мозга у миссис Лео Эбернети не такое уж серьезное, поэтому очень скоро она сможет сама рассказать нам эту историю.

– Я никогда ничего подобного не делала, – сказала мисс Гилкрист. – Весь ваш рассказ – ложь от начала и до конца.

– В тот день это были вы, – внезапно произнес Майкл Шайн, внимательно изучая лицо бывшей компаньонки Коры. – Я должен был догадаться раньше – что-то неуловимо знакомое было в вашем лице, и я чувствовал, что где-то вас уже видел, но люди обычно редко приглядываются к…

– Да, люди не приглядываются к лицам компаньонок! – сказала мисс Гилкрист дрожащим голосом. – Ведь это же простые рабочие лошадки! Почти слуги! Продолжайте, месье Пуаро. Продолжайте ваш идиотский рассказ!

– Предположение об убийстве, высказанное после похорон, было, естественно, только первым шагом, – снова заговорил сыщик. – В запасе у вас имелось еще много трюков. Вы были готовы в любой момент признаться в том, что подслушали разговор между Ричардом и его сестрой. Без сомнения, в этом разговоре он сказал Коре, что ему недолго осталось жить, – этим объясняется короткая фраза в письме, которое он написал ей после возвращения домой. «Монахиня» тоже была одним из ваших трюков. Монахиня – или, скорее, монахини, – которые собирали милостыню в день досудебного разбирательства, навели вас на мысль о монахине, которая вас «везде преследует». Это вы использовали, когда подслушивали, что миссис Тимоти говорила своей золовке в Эндерби-холле. Это же понадобилось вам, чтобы поехать в Эндерби, чтобы там, на месте, держать руку на пульсе событий. Что же касается отравления «не до конца» мышьяком, то эта штука стара как мир, – но должен сказать, что именно она заставила инспектора Мортона вас заподозрить.

– А картина? Что же это была за картина? – спросила Розамунда.

Детектив медленно развернул телеграмму.

– Сегодня утром я попросил мистера Энтвисла отправиться в «Стэнсфилд-Грейндж» и, действуя по поручению самого мистера Эбернети, – тут Пуаро пристально посмотрел на Тимоти, – «посмотреть среди картин в комнате мисс Гилкрист и найти один из этюдов Полфлексанского залива с тем, чтобы сделать для него новую рамку». Забрав этюд, он должен был наведаться в Лондоне к мистеру Гатри, которого я предупредил телеграммой. Тот полностью убрал поспешно нарисованный набросок залива и обнажил оригинальное изображение.

Эркюль Пуаро поднял телеграмму и громко прочитал: «Несомненно, это Вермеер. Гатри».

Неожиданно мисс Гилкрист быстро заговорила, как будто ее ударило током:

– Я знала, что это Вермеер. Я это знала! А она – нет! Говорить о Рембрандте и итальянских примитивистах – и не различить Веремеера, который был у нее прямо под носом! Все время трепаться об искусстве – и ничего о нем не знать! Это была удивительно глупая женщина. Все время ныла об этом месте, об этом Эндерби-холле и о том, как они жили здесь детьми, о Ричарде, и Тимоти, и Лауре, и всех остальных… Все время купались в деньгах. У них всегда было все самое лучшее. Вы даже не можете себе представить, какая скука часами слушать об одном и том же, день за днем, неделя за неделей! И время от времени повторять: «Да, миссис Ланскене» или «Неужели, миссис Ланскене?» И притворяться, что вам интересно. И умирать от скуки, скуки, скуки!.. А впереди не ждет ничего хорошего. И вдруг – Вермеер! В газетах я прочитала, что одну из его картин продали за пять тысяч фунтов!

– И вы так жестоко убили ее из-за каких-то пяти тысяч? – В голосе Сьюзан слышалось сомнение.

– Пяти тысяч, – заметил Пуаро, – хватило бы на то, чтобы снять и оборудовать чайную.

Мисс Гилкрист повернулась к нему.

– Ну, наконец-то! – сказала она. – Хоть вы поняли. Это был мой единственный шанс в жизни. Мне был необходим начальный капитал. – Голос женщины задрожал от всепоглощающей силы ее мечты. – Я бы назвала ее «Пальма». Меню ставилось бы в маленькие подставки в виде верблюдов. Иногда удается купить очень достойный фарфор, не импортный, но гораздо приличнее этого стандартного белого убожества. Я хотела открыть ее в приличном месте, где ко мне приходили бы приличные люди. Может быть, в Рае или Чичестере… Уверена, что заведение было бы очень успешным. – Она замолчала на мгновение, а потом продолжила мечтательным голосом: – Дубовые столики, небольшие плетеные стулья с красно-белыми полосатыми подушками…

На какие-то мгновения эта чайная, которой никогда не суждено было открыться, стала более реальна, чем викторианская основательность гостиной в Эндерби-холле…

Инспектор Мортон нарушил все очарование момента.

Мисс Гилкрист вежливо повернулась к нему.

– Ну конечно, – сказала она. – Сейчас. Я не хочу доставлять вам беспокойство. Ведь если «Пальма» мне не светит, то все остальное не так уж и важно…

И она вышла из комнаты в сопровождении инспектора.

– Никогда не представляла себе убийцу с манерами леди. Это просто ужасно! – Сьюзан, казалось, была совершенно потрясена.

Глава 25

– Не могу только понять историю с этими восковыми цветами, – сказала миссис Шайн, с укоризной глядя на Пуаро большими голубыми глазами.

Они находились в квартире Хелен в Лондоне. Сама Хелен отдыхала на софе, а Розамунда и Пуаро пили чай, сидя рядом с ней.

– Я не могу понять, как со всем этим связаны восковые цветы, – повторила артистка. – Или малахитовый столик.

– Малахитовый столик – никак, – ответил сыщик. – А вот восковые цветы были второй ошибкой мисс Гилкрист. Она заметила в разговоре, как мило они смотрелись на малахитовом столике. А ведь она, мадам, не могла их там видеть. Потому что они были повреждены и убраны до того, как она приехала с Эбернети. Поэтому она могла видеть их, только когда была в Эндерби-холле в качестве Коры Ланскене.

– Глупо с ее стороны, правда? – заметила Розамунда.

Пуаро погрозил ей пальцем:

– Это показывает, мадам, все опасности, которые таит в себе простая беседа. Я глубоко уверен, что если вы можете заставить человека достаточно долго с вами разговаривать – совершенно не важно, о чем! – то рано или поздно он себя выдаст. Вот мисс Гилкрист и выдала себя.