Эль Кучильо взял перо, постучал деревянным кончиком по лбу и, поджав губы, искоса взглянул на свод пещеры.

– Полагаю, – наконец сказал он на чистейшем французском, – вы не поможете мне с рифмой к слову «Ковильян»[3].

Я ответил, что мои познания в испанском для этого слишком скромны.

– Богатейший язык, – заметил он, – однако с рифмами в нем туговато. Не то что в немецком или английском. Вот почему наши лучшие произведения написаны белым стихом, с этой формой поэт способен достичь больших высот. Однако боюсь, такие материи гусарам не доступны.

Я хотел заметить, что если они хороши для бандита, то уж для кавалериста – тем более, но он уже склонился над своим незаконченным стихом. Наконец Эль Кучильо с довольным вздохом отбросил перо и прочел несколько строк. Трое негодяев, державших меня, восхищенно ахнули, и широкое лицо главаря зарделось, как у девушки, которая впервые услышала комплимент.

– Кажется, вышло неплохо, – сказал он. – Понимаете ли, долгими вечерами надо чем-то развлечься, вот мы и распеваем наши собственные песни. У меня есть кое-какие связи, и я не теряю надежды в скором времени увидеть скромные плоды своих трудов напечатанными, да не где-нибудь, а в Мадриде. Однако вернемся к делу. Как вас зовут?

– Этьен Жерар.

– Звание?

– Полковник.

– Корпус?

– Третий гусарский полк.

– Для полковника вы что-то молоды.

– Мне выпало немало возможностей отличиться.

– Что ж, тем печальнее, – заметил он с благодушной улыбкой.

Я высоко поднял голову, показывая, что ничего не боюсь.

– Кстати, похоже, нам попадался кто-то из ваших, – сказал главарь, листая свой гроссбух. – Мы тут ведем журнал военных действий. Вот, двадцать четвертое июня. У вас ведь был молодой офицер по имени Субирон, стройный юнец с белокурыми волосами?

– Конечно.

– Двадцать четвертого его закопали.

– Боже! – вскричал я. – Как он погиб?

– Говорю же, мы его похоронили.

– Но что произошло?

– Вы меня не поняли, полковник. Когда его хоронили, он был жив.

– Его закопали живьем?

Эль Кучильо взирал на меня с невозмутимой улыбочкой. Я бросился вперед и непременно вырвал бы ему глотку, если бы три мерзавца меня не оттащили. Я отбивался, тяжело дыша, клял его на чем свет стоит, отбрасывал то одного злодея, то другого, извивался и выкручивался, но все зря. Наконец меня связали по рукам и ногам; ментик еле держался на плече, веревки до крови врезались в кожу.

– Гнусный пес! – крикнул я. – Только попадись, я покажу тебе, как трогать моих ребят! Ты еще узнаешь, зверь, у моего императора длинные руки. Сколько ни прячься в своей крысиной норе, настанет время, когда он выкурит тебя отсюда, и тебе с твоим отребьем придет конец.

Уж поверьте, браниться я мастак. За четырнадцать кампаний я выучил немало ругательств, и среди них не нашлось бы такого, которое я не бросил в лицо этому ублюдку. Однако тот сидел как ни в чем не бывало, постукивал себя по лбу пером и щурился, глядя в потолок, будто уже сочинял новый стих. Тут-то я и придумал, как до него добраться.

– Эй, падаль! – крикнул я. – Думаешь, ты здесь в безопасности? Да ты проживешь еще меньше, чем твои дурацкие вирши. Видит Бог, короче их века не придумаешь!

Видели бы вы, как он вскочил. У гнусного зверя, который отмерял пытки и смерть, как торговец взвешивает фиги, была ахиллесова пята, и я, к своей великой радости, ее задел. Лицо Эль Кучильо побагровело, а маленькие бакенбарды так и затряслись.

– Браво, полковник! Вы своего добились, – крикнул он, задыхаясь от гнева. – Значит, сделали блестящую карьеру? Обещаю, конец у вас тоже будет примечательный. Гусарского полковника Этьена Жерара ждет особенная смерть.

– Об одном прошу, – ответил я, – не сочиняйте мне эпитафию.

На языке вертелась еще парочка колкостей, но Эль Кучильо злобно махнул рукой, и меня выволокли из пещеры.

Наша беседа, которую я постарался вспомнить во всех подробностях, заняла немало времени. Уже стемнело, ярко светила луна. Бандиты развели большой костер из еловых поленьев. Не ради тепла, конечно, ведь ночи стояли жаркие, а чтобы приготовить ужин. Над огнем висел огромный медный котел, вокруг в желтых отсветах пламени лежали злодеи, будто на одной из тех картин, которые вывез из Мадрида Жюно. Военные любят говорить, что искусство и все такое прочее мало их занимает, но меня всегда тянуло к возвышенному, такая вот изысканная у меня натура. Помнится, когда Лефевр продавал трофеи, захваченные в Данциге, мне досталась чудная картина «Удивленные нимфы в лесу». Так я возил ее с собой целых две кампании, пока мой конь по несчастливой случайности не проткнул ее копытом.

Однако все это я говорю лишь для того, чтобы вы поняли: я вовсе не какой-нибудь солдафон вроде Раппа или Нея. В лагере бандитов мне было не до того. Три подлеца бросили меня под деревом и уселись рядом, покуривая сигары. Что я мог поделать? За всю свою службу я и десяти раз не попадал в такое безвыходное положение. «Не унывать! – приказал я себе. – Мужайся, смельчак! Ведь не за красивые глаза ты стал полковником в двадцать восемь. Ты лучший из лучших, Этьен, ты прошел множество испытаний, и это, конечно же, не последнее». Я стал нетерпеливо поглядывать по сторонам, обдумывая, как бы освободиться, и вдруг заметил нечто странное.

Как я уже говорил, посреди поляны горел костер. В свете пламени и луны все было видно, как днем. На другой стороне возвышалась ель с почерневшим стволом и нижними ветками – под ней недавно разводили огонь. Напротив дерева росли кусты, и я, к своему изумлению, заметил над ними пару отличных сапог для верховой езды, торчавших носами вверх. Сначала я решил, что они привязаны к дереву, но потом разглядел, что их прибили огромным гвоздем. И тут кровь застыла у меня в жилах – в сапогах были ноги! Скосив глаза вправо, я узнал, кому они принадлежат и зачем под елью разводили костер. Тяжело вспоминать об этих ужасах, друзья мои, и я совсем не хочу, чтобы кому-то из вас приснился сегодня кошмар, но как описать испанских герильос, не упоминая об их нравах и методах, которыми они вели войну? Одним словом, я понял, почему лошадь месье Видаля стояла в лесу без хозяина. Надеюсь, он встретил страшную гибель, смеясь, как и подобает истинному французу.

Можете представить, какое зрелище мне открылось. Когда Эль Кучильо рассказал о жестокой смерти юного Субирона, одного из самых бравых наших ребят, меня обуял такой гнев, что я забыл о собственном положении. Наверное, стоило поступить хитрее и говорить с бандитом любезнее, однако теперь уже ничего не вернуть. Откупорил бутылку – пей до дна. А кроме того, раз уж такая участь постигла безобидного Видаля, мог ли я на что-то рассчитывать, сломав одному из бандитов позвоночник? Нет, как ни крути, мне крышка. Пожалуй, осталось только не уронить достоинства. Я покажу этому зверю, что есть такой пленник, который перед ним не дрогнет. Этьен Жерар умрет, как жил. Так я лежал и думал о дорогой матушке, о том, как будут оплакивать меня красотки, и о том, какой потерей станет моя безвременная кончина для полка и нашего императора. Признаюсь вам без всякого стыда, я сам прослезился, представив общее горе.

И все-таки я не терял надежды на спасение. Не такой я человек, чтобы валяться, как умирающая лошадь в ожидании кузнеца с топором. Я попробовал ослабить путы на ногах, потом на запястьях, а сам тем временем стрелял глазами по сторонам. Кое-что я увидел сразу. Гусар без коня – гусар лишь наполовину, и вторая моя половина мирно паслась шагах в тридцати от меня. Потом я заметил еще одно: дорога, которой меня привели, была настолько крута, что ехать по ней верхом пришлось бы очень медленно, зато с другой стороны лежал открытый путь прямо в долину. Вот бы сейчас ноги в те стремена и саблю в руку, я бы ветром унесся от этих горных крыс!

Я думал о побеге и пытался ослабить веревки, когда из пещеры вышел главарь. Он переговорил с помощником, который лежал, охая, у костра, оба кивнули и посмотрели на меня. Затем Эль Кучильо сказал что-то банде, негодяи расхохотались и захлопали. Все это мне очень не понравилось. К счастью, узлы на запястьях наконец подались, и мне не стоило труда освободить руки. С ногами дело обстояло хуже – едва я попробовал шевельнуть ими, как лодыжку пронзила страшная боль, и я закусил кончик усов, чтобы не вскрикнуть. Наполовину связанный, я мог лишь беспомощно смотреть, какой оборот примут события.

Я не сразу догадался, что замышляют герильос. Один из них влез на высокую ель и привязал к ее макушке веревку, затем проделал то же самое с деревом на другом краю поляны. Веревки повисли, а я с любопытством и некоторым волнением ждал, что будет дальше. Разбойники притянули молодую, сильную ель к земле, обвили веревку вокруг пня, потом согнули второе дерево. Теперь вершины оказались в шаге друг от друга, но, как вы понимаете, стоило их отвязать, и стволы тут же распрямились бы. К тому времени я уже понял дьявольский план бандитов.

– Полагаю, вы сильный человек, полковник? – Эль Кучильо подошел ко мне с гнусной улыбочкой.

– Если меня освободите, я покажу вам – насколько.

– Нам стало интересно, сумеете ли вы одолеть эти две елочки. Веревки мы привяжем к вашим ногам, а потом отпустим. Если вы сильнее деревьев, ничего вам не сделается, а если сильнее они… Что ж, полковник, тогда с каждой стороны нашей полянки останется от вас по сувениру.

Эль Кучильо рассмеялся, а следом захохотали все сорок его прихвостней. И по сей день, когда меня одолевает хандра или мучает старая польская лихорадка, мне в кошмарах снится круг жестоких смуглых лиц, хищные глаза и отсветы пламени на крепких белых зубах.

Удивительно – и я слышал это от многих, – до чего обостряются чувства в столь бедственном положении. Никогда человек не воспринимает все с такой ясностью, как за миг до страшной и предвиденной гибели. Я замечал все – запах смолы от поленьев, каждую травинку и шорох. А потому раньше чем кто бы то ни было, еще до того, как главарь обратился ко мне, я различил тихий однообразный звук. Он был далеко, но приближался с каждой секундой. Сначала до меня долетел просто неясный гул, но когда бандит замолчал, а его подручные стали развязывать мои ноги, чтобы отвести на место казни, сомнений не осталось – стучали копыта, звенели уздечки, сабли побрякивали по стременам. Мог ли я, служивший в легкой кавалерии с тех пор, как у меня первый пушок над губой пробился, не понять, что к нам приближается отряд гусар?