Артур Конан Дойл - Песни действия

— …Ты, отругав меня, Эми, отчасти

Будешь права. Но, учти, что в несчастье

Ум помутили мне чёрные страсти.

Мне ли, безумному, грех не скостить?

Да и, к тому же, его беспредельно,

Стало мне жаль, когда ранен смертельно

Был он в сраженье,

В это мгновенье Всё я сумел и понять, и простить!

Умер он. Молвил я: «Мир вам, страдальцы!»

Взял медальон я, разжав его пальцы,

Тот, что он в вальсе…

(«Господи, сжалься! —

Думала Эми, — милость яви

Другу, который красив был на диво,

Другу, в котором всё было правдиво,

Другу, который солгал, умирая,

Другу, что лгал у могильного края,

Ради меня, — ради нашей любви!»).[3]

Чем отмечены контуры наших границ?

Чем приметны, индиец, у нас рубежи?

Гималаями, чудом подлунного мира?

Или, может, горами-долами Кашмира?

Или Идом, что плавно течет перед нами

От Аттоха до устья с пятью рукавами?

«Нет, не тем!»

Ну тогда ты скажи-подскажи,

Чем отмечены контуры наших границ?

Чем отмечены контуры наших границ?

Чем, бирманец, границы приметны у нас?

Может, вехой, что где-то вблизи Мандалея?

Может, след — у Като? Может, сил не жалея,

Мы от Бамо на юг двинем прямо к Кьянг-маю,

Где рубины в земле, это точно я знаю?

«Все не то!»

Ну так чем же, ответь мне сейчас,

Обозначены контуры наших границ?

Чем отмечены контуры наших границ?

Африканер, ты ясность не сможешь ли внесть?

Поселеньем туземным — зулусским краалем?

Дракенсбергом? Извилистым бурным Ваалем?

Или Шире, — рекой мозамбикского края,

Что спешит, в океанские воды впалая?

«Все не то!

Понадежнее способы есть

Обозначить пределы британских границ!»

Чем отмечены контуры наших границ?

Египтянин, ты дашь ли ответ? И какой?

Их следы не в песках ли Луксора однако,

Где стоят расписные колонны Кранака?

И не там ли, где речка течет по стремнинам

Меж страной Эфиопией и Бишарином?

«Нет, не там!»

Не ручьем, не ключом, не рекой

Мы отметили контуры наших границ.

На восток ли, на запад, — куда ни взгляни,

Всюду видишь единый и памятный знак.

Изменяются небо, земля, языки,

Но саксонские волны, всему вопреки,

Охраняют могилы в далеком краю,

Где британские братья погибли в бою.

Что ни шаг,

То могилы солдатские, — так

Обозначены контуры наших границ![4]

Пеннарби-Майн — и крута, и темна.

Восемь футов — её ширина.

Вглубь — восемьсот (Под ногами нетвердо:

Включён подъемник Уинчмена Форда).

«Вниз не смотри

И возьми себя в руки!» —

Первооснова шахтерской науки

В Пеннарби-Майн.

Раз незнакомца сюда занесло.

Вот где от меха народ затрясло!

Модный костюм, котелок да ботинки, —

Весь из себя как с журнальной картинки.

Встал на носки

И спустился, лощеный,

Словно бульвар ему был здесь мощеный

В Пеннарби-Майн.

— Прибыл из Лондона. Золото? Да?

Что вы копаете? Ах, господа!

Дайте лопату! Зуд меня гложет:

Что-то и я накопаю, быть может!

Ну и жара!

Неужели всё время

Спину вам гнет, словно тяжкое бремя,

Пеннарби-Майн?

Так повстречались не люди — миры:

Тяжкой работы и легкой игры.

Видя. как пот прошибал джентльмена,

Громко смеялась шахтерская смена.

— Браво, дружище!

— Замёрзнешь — согреем! —

Эхом гуляло по галереям

Пеннарби-Майн.

Карнбрей Боб, пеннарбийский мудрец,

Гостю сказал: — Здесь, увы, не дворец!

Ежели запах учуяли серный,

Значит, вы знак получаете верный

Глубже копнуть, —

Навсегда здесь остаться.

Стоило б каждому с этим считаться

В Пеннарби-Майн!

Олово! — вдруг перебил его гость.

В жилу хотел бы ткнуть свою трость,

И потянулся, и в черную яму

Ухнул, да так, что не вспомнил и маму!

— Господи!

— Надо ж такому случиться! —

Как побледнели чумазые лица

В Пеннарби-Майн!

Нет! Уцепился за узкий карниз,

Ногти ломает, не падает вниз.

— Клети дождитесь! Эй, сэр, осторожно!

Эта веревка — совсем ненадежна!

Нет, все равно

Ухватился за стропы!

Тянем! — кричали вокруг рудокопы

Пеннарби-Майн.

— Дружненько! Разом! Ну вот, наконец…

Гость-то наш — дышит! Какой молодец!

Дышит, как бык, а не фат с Пикадилли.

Вот где геройство! Всех убедили,

Даром что франтом

Явились вначале.

Сэр, вашу руку! — шахтеры вскричали

В Пеннарби-Майн.[5]

Дует бриз на пригорке.

Задвигаем конторки!

Выйдем в поле, где клюшки и лунки,

Где цветение дрока

Впечатляет глубоко,

Где играют спортивные струнки.

Голубые палаты,

Где любые кантаты

Исполняет пернатое племя,

Игровые площадки

Или царство брусчатки, —

Выбирайте же, — самое время!

О мячах и о метках,

О любителях метких

Мы расскажем врачам, — а военным

Об участках препятствий,

Чтоб среди неприятствий

Был конечный успех — непременным.

Зачарованный вешкой,

Здесь политик с усмешкой

Говорит о «возвышенной цели»,

Здесь не квёлые клушки,

Здесь весёлые клюшки,

Здесь душа, здесь — восторг на пределе!

Ах, нечасто мы всё же

Прикасаемся к коже,

То бишь, к ручке, к её рукоятке,

Но со сталью упругой,

Как с любимой подругой,

Мы, встречаясь, дрожим в лихорадке.

Где спортивные клики,

Одобрение клики —

Грех великий, а радость — ничтожна:

Ведь с удачным ударом

Дар, доставшийся даром,

Право слово, сравнить невозможно!

Приходите, актёры,

Школяры, прокуроры,

Если злая хандра одолела.

На лужайке спортивной

От болезни противной

Вы избавитесь, — милое дело!

Мы устали от странствий

В бесконечном пространстве,

А идти ещё — годы и годы

Обо всём позабудем,

Ныне счастливы будем,

Если завтра вернутся невзгоды![6]

Мне стало жарко, — собаки

заливались на все голоса, —

Себя не жалея, провёл в седле я

в тот день полтора часа.

«Джек, у меня чахотка, —

сказал я брату, — беда!»

И вот, не успел оглянуться,

как меня привезли сюда.

Ночью вспотел я, — слабость

меня охватила потом.

А нынче горло схватило, спёрло,

каждое слово — с трудом.

Замучил тяжёлый кашель,

не вижу, где тьма, где свет,

Беда! Не успел оглянуться,

и вот я — живой скелет.

И раньше-то весил мало,

а нынче — живой скелет,

И раньше-то весил мало,

а нынче — сошёл на нет.

И раньше-то весил мало,

а нынче, скажу без затей,

Вешу я ровно столько,

сколько самый худющий жокей.

Доктор твердит: причина,

что я тощего стал тощей,

В хворобных каких-то тварях,

что вроде сырных клещей.

Зовут их… Кажись, «мукробы»,

точно не помню я,

Но «муки» они мне «робят»

и не дают житья.

Всё, моя песня спета,

знаю, дела мои — швах.

Люди молчат, но это

прочёл я в людских глазах.

Херст за конюшней присмотрит,

за псарней — мой Джек дорогой,

Хотя присмотреть за сворой

я могу, как никто другой.

Всяк подтвердит, кто знает,

что я говорю не зря:

Нынче во всём Суррее

лучшего нет псаря.

Каждого пса щеночком

помню. Лежу пластом,

Но если увижу, что машет хвост,

я скажу, кто машет хвостом.

Чую природу, слышу

голос её живой!

Чую природу, знаю