— По-моему, это замечательная мысль, тетя Матильда, — сказал сэр Стаффорд Най, прикладываясь к нежнорозовой, чуть надушенной морщинистой щеке. — Как поживаете, дорогая моя?

— Старею, — мрачно сообщила леди Матильда Клекхитон. — Совсем старая стала. Конечно, откуда тебе знать, что такое старость. Не одно, так другое. То ревматизм, то артрит, то жуткий приступ астмы, или горло простудишь, ногу подвернешь… Всегда что-нибудь докучает. Не смертельно, конечно, но утомляет жутко. Так почему тебе вздумалось меня навестить?

Сэр Стаффорд немного смутился.

— Я ведь всегда приезжаю к вам после заграничных командировок.

— Придется тебе сесть поближе, — сказала тетя Матильда. — На один стул. Я стала еще хуже слышать с тех пор, как мы с тобой виделись. У тебя как-то изменилось лицо… Почему это у тебя такое лицо?

— Просто я загорел. Вы же сами сказали.

— Чепуха, я вовсе не о том. Только не говори мне, что у тебя наконец появилась девушка.

— Девушка?

— Ну да — я всегда знала, что рано или поздно это случится. Вся закавыка в том, что ты любишь над всеми посмеяться.

— Почему вы так думаете?

— Да ведь все так говорят. Да-да, именно все. Кстати, эта манера вечно иронизировать мешает твоей карьере. Тебе ведь приходится общаться со всеми этими людьми. Дипломатами, политиками… Как это там у них называется — младшие советники, старшие советники, уж наверно, есть и средние. А сколько этих самых партий! Право, мне кажется, глупо разводить такое множество партий! И хуже всех эти ужасные, ужасные лейбористы. — Она задрала нос, как истая консерваторша. — Помилуй, да когда я была молода, мы и слыхом не слыхали про какую-то там партию Труда[70]. А если бы и услышали, не поняли бы, о чем речь. Просто сказали бы: «Чушь какая!» Теперь вот оказывается, что никакая не чушь. А эти либералы — ужасно несуразная партия. Потом ведь еще есть тори, или консерваторы, как они снова себя именуют.

— А с ними что не в порядке? — спросил Стаффорд Най с легкой улыбкой.

— Слишком много серьезных женщин. Им недостает жизнерадостности, понимаешь?

— Ну, знаете, в наше время ни одна из политических партий весельем не блещет.

— Вот именно, — сказала тетя Матильда. — И ты совершаешь большую ошибку, когда пытаешься всех приободрить. Я понимаю, ты хочешь внести в их жизнь хоть немного веселья и подтруниваешь над ними, но, поверь мне, им это совсем не нравится. Они заявляют: «Се n'est pas un garcon serieux»[71], как тот рыбак из анекдота.

Сэр Стаффорд рассмеялся, блуждая взглядом по комнате.

— Что это ты все высматриваешь?

— Ваши картины.

— Уж не собираешься ли уговаривать меня их продать? Нынче все принялись распродавать свои картины. Даже старый лорд Грэмпион. Продал всех своих Тёрнеров, а заодно и кое-кого из собственных предков. А Джеффри Гоулдмен? Всех своих дивных лошадей! Работы Стаббса[72], кажется? В общем, какой-то знаменитости. Зато какие цены за них дают! Но я свои продавать не намерена. Я их люблю. Те, что в этой комнате, дороги мне потому, что это наши предки. Знаю — в наше время предки никому не нужны, но я старомодна. Мне предки дороги. Мои собственные, конечно. На кого ты смотришь? На Памелу?

— Да. Я вспоминал о ней недавно.

— Вы с ней поразительно похожи. То есть даже не так, как настоящие близнецы-двойняшки, хотя говорят, что разнополые близнецы — даже если они настоящие близнецы — не могут быть идентичными, надеюсь ты меня понимаешь…

— Значит, Шекспир здорово напутал с Виолой и Себастьяном[73].

— Нет, бывает, конечно, что брат и сестра очень похожи. Вы с Памелой всегда были на одно лицо — я хочу сказать, с виду.

— И больше никакого сходства? Я имею в виду характеры.

— Ни в малейшей степени. Как раз это — самое удивительное. Разумеется, у тебя и у Памелы есть фамильное сходство, семейное лицо, как я это называю. Не от Иайев, конечно. Думаю, это лицо Болдуэн-Уайтов.

Когда дело доходило до генеалогических тонкостей, сэру Стаффорду Наю оставалось лишь внимать своей внучатой бабушке.

— Я всегда считала, что вы с Памелой пошли в Алексу, — продолжала она.

— А кто такая Алекса?

— Твоя прапра — и, кажется, еще раз прабабка. Венгерка. Венгерская графиня или баронесса, уже не помню. Твой прапрапрадедушка влюбился в нее, когда работал в посольстве в Вене. Да, точно, она была венгерка. И очень спортивная, знаешь ли. Венгры все настоящие охотники. Она охотилась с гончими, скакала на лошади, ей все было нипочем.

— Она есть в галерее?

— На первой площадке, как раз против лестницы, чуть правее.

— Не забыть бы взглянуть на нее по дороге в спальню.

— Почему бы тебе не сходить и не посмотреть прямо сейчас? Потом возвращайся, и я расскажу тебе все, что о ней знаю.

— Что ж, раз вы этого хотите. — И он улыбнулся ей.

Он вышел из комнаты и легко взбежал по лестнице. Да, тетя Матильды не ошиблась. Это было то самое лицо. Лицо, которое он видел, которое так врезалось ему в память, запомнившись не сходством с ним самим и даже не сходством с Памелой, а поразительным сходством с этим портретом Красавица, которую привез посол, его прапрапра — кажется, хватит «пра» — дедушка. Тетя Матильда никогда на могла остановиться вовремя. Алекс тогда было лет двадцать. Она приехала сюда и была отчаянно-бесстрашна, великолепно ездила верхом, божественно танцевала и покорила сердца всех мужчин. Но, как говорили, всегда хранила верность его прапрапрадедушке — весьма положительному и серьезному представителю дипломатических кругов. Она ездила с ним повсюду, жила в посольствах, а потом возвратилась сюда и родила ему троих или, кажется, четверых детей. Вот от одного из них они с Памелой и получили в наследство ее черты лица, ее нос, этот поворот головы… Он подумал: а что, если та женщина, которая заставила его отдать ей паспорт и плащ, заявив, что она будет убита, если он ей не поможет, — что, если она его родственница, хоть и седьмая вода на киселе, но все же прямой потомок женщины, чей портрет он видит перед собой. Что ж, вполне вероятно. Возможно, она тоже венгерка. Во всяком случае, они очень похожи друг на друга. Какой у нее точеный профиль, породистый нос с легкой горбинкой, осанка. А эта особая атмосфера, что ее окутывала…

— Нашел? — спросила леди Матильда, когда ее племянник возвратился в белую гостиную, как принято было называть эту комнату. — Интересное лицо, не так ли?

— Да, и очень красивое.

— Лучше быть интересной, чем красивой. Но ведь ты никогда не был в Венгрии или Австрии? В Малайе такую женщину никогда не встретишь. Сидеть за столом, стенографировать или править чужие речи — нет, это не по ней. Она была настоящей дикаркой, можешь не сомневаться. Прелестные манеры и все прочее. Но — дикарка. Неприрученная, как вольная птица. Не боялась никого и ничего.

— Откуда вы так много о ней знаете?

— Я, разумеется, не была ее современницей. Родилась через несколько лет после ее смерти. Но это не имеет значения. Меня всегда интересовала ее судьба. Видишь ли, она любила приключения. Опасные приключения. О ней и о событиях, в которых она была замешана, ходили странные слухи.

— А как на это смотрел мой прапрапрадедушка?

— Думаю, он до смерти за нее боялся. Говорят, души в ней не чаял. Кстати, Стаффи, ты читал «Узника Зенды»?[74]

— «Узник Зенды»? Что-то знакомое.

— Разумеется, знакомое. Это роман.

— Да, конечно, я понял, что это роман.

— Впрочем, откуда тебе знать. До вас это уже не дошло. А вот когда я была девчонкой — это было одно из первых романтических впечатлений, которые нам довелось пережить. Не поп-музыканты и не «Биттлз». Всего-навсего книга, роман. Когда я была молода, нам запрещали читать романы. Во всяком случае, с утра.

— Что за необычные правила, — сказал сэр Стаффорд. — Почему же нельзя было читать романы именно по утрам?

— Видишь ли, по утрам девушкам полагалось заниматься чем-то полезным по хозяйству. Скажем, ухаживать за цветами, чистить серебряные рамочки для фотографий. Этим и развлекались. Еще немного занимались с гувернантками. А вот после обеда нам разрешалось почитать какие-нибудь книжки. И обычно одной из первых нам попадался «Узник Зенды».

— Очень милая, респектабельная книга, не так ли? Кажется, я что-то припоминаю. Возможно, я ее все-таки читал. Все исключительно благопристойно, я полагаю. И кажется, никакого секса?

— Господь с тобой! Нам не давали подобных книг. Мы упивались романтикой. «Узник Зенды» — сплошная романтика. Обычно все влюблялись в главного героя, Рудольфа Рассендила.

— Кажется, и это имя мне знакомо. Немного вычурное, не правда ли?

— Ну, мне-то его имя до сих пор кажется романтичным. Двенадцать — да, мне было тогда двенадцать лет. Я вспомнила о нем, когда ты пошел наверх взглянуть на тот портрет. Принцесса Флавия, — добавила она.

Стаффорд Най смотрел на нее с улыбкой.

— Вы прямо помолодели: раскраснелись, разволновались, — заметил он.

— Ну и разволновалась, что ж такого? Современным девушкам эти чувства неведомы. Они умирают от любви или падают в обморок, когда кто-то бренчит на гитаре и вопит во весь голос, но они не умеют чувствовать. Кстати, я не была влюблена в Рудольфа Рассендила. Я влюбилась в другого — в его двойника.

— А у него был двойник?

— И еще какой! Король Руритании.

— А, конечно, теперь вспомнил. Так вот откуда это слово, Руритания[75] — то и дело его поминают. Да, кажется, я читал эту книгу. Этот Рудольф Рассендил выдает себя за короля Руритании и влюбляется в принцессу Флавию, с которой тот обручен.

Леди Матильда несколько раз подряд тяжело вздохнула.