По последней фразе женщины я понял, что она получила «хорошее воспитание». Ей с детства внушали, что «думать о ближнем» – ее главный долг.

– А что будет… потом? – спросил я.

– Придется рискнуть.

– Вы верите в существование рая и ада? – заинтересовался я.

– Боюсь, что верю, – с усилием призналась она. – Совсем ничего – слишком хорошо для правды. Просто уснуть и больше не просыпаться – вот чего бы мне хотелось.

Она мечтательно прикрыла глаза.

– Какой рисунок был на обоях в вашей детской?

Она вздрогнула.

– Бледно-лиловые ирисы… Как вы догадались, что я думаю именно о них?

– Я умею читать чужие мысли. Как вы в детстве представляли себе рай?

– Зеленая лужайка, на ней овцы, пастух… Знаете это стихотворение?

– Кто вам его читал? Мама или няня?

– Няня. – На ее лице промелькнула тень улыбки. – Знаете, я никогда в жизни не видела пастуха. Но рядом с нашим домом был луг, где всегда паслись две овечки. – Помедлив, она добавила: – Потом это поле застроили.

«Если бы не застроили, она бы не пришла сюда», – подумал я про себя, а вслух спросил:

– Вы были счастливы в детстве?

– О да. Даже слишком.

– Разве такое возможно?

– Конечно. Понимаете, я и не думала, что такое бывает… Я не была готова…

– Вам, наверное, пришлось многое пережить, – предположил я.

Она отрицательно покачала головой:

– Нет. Не совсем. В том, что произошло со мной, нет ничего необычного. Такие вещи происходят со многими глупыми женщинами. Я не была несчастлива. Я была глупа. Всего-то. А в мире недостаточно места для стольких дур.

– О господи! – воскликнул я. – Послушайте, что я вам скажу. Я тоже сидел на этой скамейке и думал, что жизнь моя кончена. Мне знакомо черное отчаяние, когда кажется, что иного выхода нет. Но поверьте – это пройдет, как проходит все на свете. Есть только один целитель – время. Так дайте ему шанс.

Я говорил с жаром и убеждением, но все впустую – моя речь оставила слушательницу равнодушной.

– Вы не понимаете, – устало сказала она, – я раньше тоже так думала. Я пыталась, но ничего не вышло. И теперь я даже этому рада.

– Почему? – удивился я.

– Видите ли, мне трудно вам объяснить, я сама не сразу поняла… Мне сейчас тридцать девять лет, и здоровье у меня превосходное. Я проживу лет до семидесяти, если не дольше. И мне невыносимо сознавать, что придется напрасно провести еще тридцать пять долгих лет.

– Но почему же напрасно? Вот здесь вы и ошибаетесь. Появится кто-нибудь, кто наполнит смыслом ваше существование.

– Вот этого я и боюсь, – подняв на меня глаза, еле слышно прошептала она. – При одной мысли об этом меня охватывает ужас.

– Надо же, какая вы трусиха, – заметил я.

– Да, – будто даже с облегчением согласилась она. – Я всегда была трусихой. Меня всегда удивляло, как окружающие не замечают, что я боюсь собственной тени.

Мы немного помолчали.

– В конце концов, – сказала она, – тут нет ничего удивительного. Обжегшись на молоке, дуешь на воду.

– Так, значит, вы боитесь своего счастья, – пробормотал я себе под нос.

Диагноз не был таким странным, каким мог показаться на первый взгляд. Я кое-что смыслю в нервных расстройствах. Трое из моих друзей были контужены на войне. Что такое физическое увечье, я испытал на себе. Я знаю, что бывают и душевные увечья. После лечения ущербность внешне не заметна, но она присутствует. У человека есть лишь один изъян, но он все равно калека. Признаться, я слегка лукавил, обещая, что время ее исцелит, – ведь душевные раны не излечиваются.

– Ну хорошо, – продолжал я, – но ведь то, что вы задумали, гораздо страшнее.

В первый раз мне, кажется, удалось слегка задеть собеседницу за живое.

– Нет! – воскликнула она. – Когда ждешь повторения пережитого кошмара – это одно. Неизвестность – совсем другое. Она притягивает. В ней есть что-то от авантюры. В конце концов, смерть может оказаться чем угодно.

Слово, которого мы, будто сговорившись, до сих пор избегали, впервые было произнесено. Смерть…

– Как вы догадались, что я хочу?.. – запоздало удивилась она.

– Точно объяснить не могу, – признался я. – Я сам испытывал подобное.

– А-а. Понятно.

В этот момент, наблюдая безразличие, с которым она восприняла мои слова, я дал себе слово опекать ее, сделать для нее все, что в моих силах. Видите ли, я до смерти устал от сердобольных женщин, стремящихся своей заботой облегчить мои муки. Я нуждался – хотя и не сознавал этого – в ком-то, кому была необходима моя забота. Я хотел отдавать, а не получать.

Селия же не думала, да и не могла бы меня пожалеть. Пройдя через жестокие страдания, оставившие глубокие горестные складки у ее губ, она не имела больше жалости ни к себе, ни к другим. По ее признанию, всю свою жалость она растратила впустую, из-за собственной глупости. Мои несчастья она воспринимала лишь как причину, благодаря которой я разгадал ее планы. Я также сообразил, что Селия живет в мире своего детства, пробудившегося в ее воображении. Там она искала спасения от беспощадности мира настоящего. Ее апатия породила во мне жажду деятельности. Она оказалась как раз тем человеком, которого я искал в течение последних десяти лет. Она словно бросила мне призыв к действию – и я ему внял.

Итак, я начал действовать. Больше всего я боялся оставить ее одну и прилип к ней как банный лист. В город мы возвращались вместе, причем по дороге Селия не выказала ни тени раздражения моей навязчивостью – для этого у нее было достаточно благоразумия. Она понимала, что я не отстану и сейчас ей все равно не удастся свести счеты с жизнью. Но мне было ясно без слов, что она не отказалась от своего намерения, а лишь решила подождать удобного случая.

Я не стану погружаться в описание старинного испанского городка, нашего совместного ужина или рассказывать, как я тайно перебрался из своей гостиницы в ту, где жила Селия, – все это несущественные мелочи. Главным же являлось то, что я должен был находиться рядом до тех пор, пока она не очнется и не капитулирует.

После ужина, когда она поднялась из-за стола, собираясь идти к себе в номер, я сказал:

– У вас есть десять минут. Ровно через десять минут я к вам приду.

Зная, что ее номер находится на четвертом этаже, я не рискнул дать ей больше времени. Вдруг она, несмотря на свое хорошее воспитание и принцип самоотречения, проявит крайний эгоизм и выпрыгнет из окна, не испугавшись обеспокоить тем самым администрацию?

Через десять минут я вошел в ее номер. Селия сидела на разобранной постели, прямая, с зачесанными назад золотистыми волосами. Сомневаюсь, что она была удивлена. Соображения гостиничного персонала меня не заботили. Если они знали, что я вошел к ней в десять часов вечера, а вышел в семь утра, то, конечно, они все подумали одно и то же. Но ради спасения человеческой жизни я готов был пожертвовать репутацией.

Я уселся к ней на постель, и мы стали разговаривать.

Мы проговорили всю ночь напролет.

Подобное происходило со мной впервые.

Я не спрашивал ее о неприятностях. Вместо этого мы начали с самого начала: бледно-лиловые ирисы на обоях детской, овечки на лугу за железной дорогой, запах первоцвета…

Спустя некоторое время я уже только слушал. Я перестал для нее существовать как собеседник, превратившись в живую звукозаписывающую машину, фиксирующую ее речь.

Она говорила так, как человек говорит сам с собой или – с Богом. Ровным бесцветным голосом она рассказывала о том, что случалось в ее жизни, безо всякой связи переходя от одного события к другому. Все эти разрозненные события были объединены лишь тем, что именно они запомнились Селии.

Память делает необъяснимый выбор, определяя, что оставить на хранение, а что – выбросить за ненадобностью. Отчего-то не верится, что выбора вовсе никакого нет. Попробуйте вспомнить что-нибудь из того времени, когда вам было лет пять или шесть. Вы назовете пять или шесть фактов, не больше. Возможно, они не были так уж существенны, но остались у вас в памяти. Почему?

В ту ночь я слушал Селию, и мне казалось, что я смотрю на нее как бы изнутри, что по отношению к ней я – Бог. И в дальнейшем я и собираюсь придерживаться этой точки зрения.

Селия говорила обо всем подряд, о том, что было для нее важно и не важно. Она не пыталась выстроить свой рассказ вокруг какого-либо сюжета. Но мне это было необходимо! Я, кажется, различал некий невидимый ей план.

В семь часов утра я покинул ее. Отвернувшись к стене, она спала, как ребенок. Опасность миновала. Я словно взвалил на свои плечи тяжесть, лежавшую до того на ее плечах.

Днем я отвез ее на пристань и посадил на пароход. И вот тут-то произошло самое главное… Хотя, возможно, я ошибаюсь. Возможно, ничего особенного не произошло…

В любом случае здесь я не стану этого описывать. Я хочу пока побыть Богом и посмотреть, получится ли у меня портрет Селии. Портрет в четырех измерениях – ведь литературные герои в отличие от моделей художника существуют не только в пространстве, но и во времени.

Книга вторая

Холст

Установите мольберт.

Сегодня мы будем работать с рукой.

I. Дома