Мальчик убрал руки с моей груди, все продолжая улыбаться, однако ощущение силы, приливающей энергии осталось. Он поднялся на ноги. И я тоже встал и вслед за ним и двумя его товарищами направился к бреши в стене. Вопреки моим ожиданиям, за стеной кельи не оказалось ни лабиринта извилистых коридоров, ни темных монастырских помещений, и мы вышли в большой открытый двор, куда на три стороны выходили все кельи, а одна, четвертая сторона вела наверх к двум пикам Монте Верита, увенчанным снежными шапками, ослепительно красивым в розовых лучах встающего солнца. Ступени, прорубленные во льду, шли до самой вершины, и теперь я понял причину молчания за стенами обители и во внутреннем дворе — на ступенях, застыв неподвижно, цепочкой выстроились люди, одетые в те же туники, с обнаженными руками и ногами, опоясанные поясами из камешков и очень коротко остриженные.

Мы прошли через двор и поднялись по ступеням. Нигде не было слышно ни звука: никто не разговаривал ни со мной, ни друг с другом, только улыбались той же улыбкой, что и три моих первых знакомца, улыбкой, которую в нашем мире мы не назвали бы ни любезной, ни теплой. Это была странная, какая-то ликующая улыбка, словно в ней одновременно смешались мудрость, торжество и страстность. Трудно было угадать их пол или возраст, мужчины это или женщины, но красота их лиц, их тел поразила, пронзила меня до глубины души — я ничего подобного не видел за всю мою жизнь, и мне вдруг захотелось стать таким, как они, носить такую же одежду, любить, как они, должно быть, любили, вместе с ними смеяться, поклоняться солнцу и молчать.

Я поглядел на свою одежду — куртку, рубашку, бриджи для горного спорта, толстые носки, туристские ботинки — и вдруг почувствовал ненависть и презрение ко всей этой мрачной амуниции, годной разве что убрать покойника. Я стянул с себя все и, свернув вещи комом, швырнул через плечо вниз, во двор, чтобы поскорее от них избавиться. Я стоял обнаженный под лучами солнца и не испытывал неловкости или же стыда. Меня не заботило, как я выгляжу, мне это было безразлично. Я знал, что хочу покончить со всеми атрибутами мира, в котором до сих пор жил, а моя одежда, мне казалось, как бы символизирует мои прежние сущность и обличье.

Мы поднялись по ступеням до вершины, и теперь перед нами простирался весь мир: на небе не было ни облачка, ни тумана, белые низкие вершины гор растворялись где-то в бесконечности, а далеко внизу, уже вне поля нашего зрения, подернутые дымкой, лежали зеленые и безмолвные долины, и реки, и маленькие спящие города. Оторвав взгляд от мира внизу, я увидел, что пики-близнецы разделяет глубокая расселина, хотя и узкая, но непроходимая, и, глядя вниз отсюда с вершины, я с изумлением, но одновременно и с суеверным трепетом понял, что мои глаза не в состоянии проникнуть в глубину бездны. Стены голубого льда, гладкие и отвесные, без единой выбоины, спускались в бездонную пропасть, навеки скрытую в сердце горы. Солнце, поднимающееся в середине дня для того, чтобы искупать в своих лучах пики Монте Верита, никогда не достает до глубины расселины, как не доходит до нее и свет полной луны; мне вдруг подумалось, что эта расселина между двумя вершинами напоминает по форме чашу, лежащую на раскрытых ладонях.

Кто-то, закутанный с ног до головы в белое, стоял там, на самом краю пропасти. И хотя я не видел лица, так как его скрывал капюшон белого плаща, высокая прямая фигура с откинутой назад головой и простертыми навстречу мне руками заставила бешено забиться мое сердце.

Я знал, что это Анна. Никто, кроме нее, не мог стоять именно так, как она стояла. Я забыл о Викторе, забыл о своей миссии, забыл о времени, о том, где я нахожусь, и обо всем, что случилось за эти прошедшие годы. Помнил я только покой, нисходивший на меня всякий раз в ее присутствии, помнил, как тихий голос говорил мне: «Ведь в конце концов мы оба ищем одно и то же». Я знал, что любил ее всегда, и хотя она встретила Виктора раньше, остановила на нем свой выбор и вышла за него замуж, узы и священная церемония брака никогда ничего не значили для нас. Наши души встретились, соприкоснулись и почувствовали свое родство с первой минуты, когда Виктор познакомил нас в моем клубе, и этот странный необъяснимый союз сердец, ломающий любые барьеры, любые препятствия, навсегда сохранил нашу близость, несмотря на немоту, разлуку и долгие годы, проведенные врозь.

С самого начала я допустил ошибку, позволив ей отправиться одной искать свою гору. Если бы я пошел в поход с ними, с ней и с Виктором, когда они звали меня во время нашей последней встречи в картографическом магазине много лет назад, интуиция подсказала бы мне, что она задумала, и ее околдованность передалась бы и мне. Я не заснул бы крепко в ту ночь в хижине, как заснул Виктор, и пробудился бы на рассвете и ушел с ней, и годы, истраченные впустую, бесплодные и пропащие, были бы нашими общими годами, моими и Анны, и мы прожили бы их здесь, на горной вершине вдали от мира.

Я еще раз поглядел вокруг, взглянул на лица стоящих возле меня людей, и со смутным чувством, с ощущением неутолимого голода, граничащего с болью, я представил себе, что здесь они пережили высочайший экстаз любви, какой познать мне было не дано. Их молчание не было обетом, обрекающим их на жизнь в вечном мраке, это был мирный покой, который снисходит на души на этой вершине и настраивает их на единый лад. Речь не нужна, когда улыбка, взгляд передают сигнал, мысль, и в эту минуту смех, всегда ликующий, вырывается из самой глубины сердца, и никто никогда его не подавляет. Это не был закрытый монашеский орден, мрачный как могила, отрицающий все, что дает сердцу природный инстинкт. Здесь Жизнь была полной, яркой, интенсивной, и жар солнца просачивался в вены и, вливаясь в общий кровоток, становился частью живой плоти; и морозный воздух, мешаясь с прямыми солнечными лучами, очищал тело и легкие, заряжал их энергией и силой — энергией, которую я ощутил, когда пальцы мальчика коснулись моего сердца.

За ничтожно короткое время изменились все ценности, и сам я, совсем недавно взбиравшийся на эту гору в сплошном тумане, полный страха, беспокойства и даже злости, казалось, больше не существовал. У меня была седая голова, возраст перевалил за средний, и в глазах всего человечества, взгляни оно на меня сейчас, я, несомненно, был бы безумцем, посмешищем, да и просто дураком; и я стоял обнаженный со всеми прочими на Монте Верита, воздев руки к солнцу. Оно уже поднялось и теперь ярко сияло и обжигало кожу, от чего было и больно, но и радостно, так как жар проходил через сердце и легкие.

Я продолжал не отрываясь смотреть на Анну и любил ее так сильно, что сразу и не услышал, как громко повторяю ее имя: «Анна, Анна…» Она знала, что я здесь, она подняла руку, подав какой-то знак. Но никто не обратил на это внимания. Никому не было дела. Они смеялись вместе со мной, они поняли.

Затем из группы верующих, стоящих возле меня на ступенях, отделилась девушка в простом деревенском платье, в чулках и башмаках, с распущенными волосами. Поначалу я подумал, что она сложила руки для молитвы, но я ошибся. Она прижимала обе руки к сердцу, постукивая кончиками пальцев.

Она подошла к краю пропасти, где стояла Анна. Прошлой ночью при свете луны я бы, наверное, застыл от ужаса, но сейчас страха не было. Меня приняли в братство. Я был теперь одним из них. На мгновение, в своем временном пространстве над нами, солнечный луч коснулся выступа лощины, и голубой лед засверкал. Мы в едином порыве опустились на колени, обратив лица к солнцу, и я услыхал первые звуки хвалебного гимна.

Я подумал, что именно так люди всегда поклонялись встающему солнцу и так же его провожали. И здесь нет ни веры, ни Спасителя, ни божества. Только солнце, которое дает нам свет и жизнь. И так было всегда с незапамятных времен.

Солнечный луч поднялся вверх и скользнул мимо, и тогда девушка, встав с колен, сбросила чулки и туфли, а затем и платье, и Анна ножом обрезала ей волосы коротко, до ушей. Девушка стояла перед ней, прижимая руки к сердцу.

Теперь она свободна, подумал я, она больше не вернется в долину. Родители будут ее оплакивать, жених тоже, и они так никогда и не узнают, что же она нашла здесь, на Монте Верита. В долине ее ждали свадебное пиршество, поздравления, подарки, потом танцы, а после краткого мига радостных романтических треволнений рутина семейной жизни, забота о доме, детях, неприятности, болезни, горести и долгое унылое старение. Теперь она избавлена от всего этого. Здесь не теряется ни одно чувство. Любовь и красота не умирают и не меркнут. Жизнь жестока потому, что жестока Природа, и Природа не знает милосердия. Но об этой жизни она мечтала в долине, ради нее она пришла сюда. Здесь она узнает то, о чем никогда не слыхала прежде и чего так никогда бы и не открыла для себя, оставшись в том мире внизу. Страсть и радость, и ликующий смех, жар солнца и притяжение луны, любовь без эмоций, ночи без пробуждения от пугающих снов. Вот почему они так ненавидят монастырь там, в долине, вот почему они боятся Монте Верита. Потому что здесь, на вершине, есть то, чего нет у них и никогда не будет. И именно поэтому они злятся, завидуют и чувствуют себя обделенными.

Затем Анна повернулась и пошла. И девушка, отрешившаяся от своего пола, отбросившая его вместе с прошлой жизнью и деревенским платьем, последовала за ней, босая, с голыми руками, коротко остриженная, как все остальные. Она сияла от счастья, улыбалась, и я понимал, что прошлое для нее навсегда утратило свое значение.

Все спустились во двор, покинув меня одного на вершине, и я почувствовал себя отверженным перед захлопнувшимися вратами рая. Ощущение братства мелькнуло и исчезло. Они принадлежали этому миру, а я нет. Я был чужаком из мира внизу.

Я снова оделся, и это вернуло меня, вопреки желанию, почти к привычной благоразумности. Вспомнив про Виктора и про поручение, которое мне предстояло выполнить, я тоже спустился по ступеням во двор и, подняв голову, увидел, что Анна ждет меня наверху в башне.