— Вы слышали, о чем они говорили?

Беппи как будто даже обиделся.

— Я не подслушиваю личные разговоры гостей, — сообщил он, потом широко улыбнулся и добавил: — В любом случае они говорили по-английски, так что я не понял бы ни слова. А позже я видел герра Хозера, когда тот выходил из отеля.

— В какое время?

— Сразу после шести, капитан. Точно не помню. Я как раз проходил через холл, он попрощался со мной и вышел.

За Беппи последовал Карло, который представил правдивую, чтобы не сказать вдохновенную картину того, что произошло у подножия подъемника. Он также подтвердил сведения Марио о времени, когда разные постояльцы «Белла Висты» пользовались подъемником, но не смог точно назвать время, когда Хозер днем поднимался в отель.

После ухода Карло капитан Спецци вызвал Герду. Генри снова отметил внушающий странное беспокойство настороженно-бесстрастный вид фройлейн. Она была одета во все черное — черные брюки-форлагеры и черный свитер с высоким стоячим воротом, лицо, как обычно, отличалось бледностью. Грациозно усевшись на стул, девушка замерла в ожидании вопросов капитана. Все ее движения, казалось, были сведены к минимуму — она словно бы намеренно экономила энергию, что, по предположению Генри, свидетельствовало о глубоком резерве силы. Спецци смотрел на нее с нескрываемым восхищением. Извинившись за то, что пришлось побеспокоить ее, он не без робости начал задавать вопросы по-немецки.

— Не будете ли вы любезны назвать нам свое полное имя, фройляйн?

— Герда Августа Браун.

— Вы работаете у барона и баронессы фон Вюртбург?

— Да.

— В каком качестве?

Герда чуть-чуть приподняла бровь. Этим едва заметным мимическим движением она безошибочно дала понять, что задавать вопросы, ответы на которые известны всем, — пустая трата времени. Спецци, открывавший новую страницу своего досье, этого не заметил.

— Я присматриваю за детьми, — ответила она.

— Есть ли у вас другие обязанности?

— Как бы это было возможно? У меня их и так достаточно.

Спецци взглянул на нее и немного покраснел, но на спокойном лице девушки не было ни малейшего признака надменности. Он продолжил:

— Пожалуйста, расскажите нам точно, что вы делали вчера.

После короткой паузы Герда поинтересовалась:

— В Италии принято вести допрос в присутствии публики?

И обратила на Генри спокойно-пристальный взгляд.

Спецци к этому времени уже весьма разволновался.

— Я веду расследование так, как считаю нужным, — сказал он и бросил на стол карандаш, остро заточенный грифель которого сломался с тихим треском. — Это не ваше дело, но я поясню: герр Тиббет имеет отношение к британской полиции…

— А-а! — Герда снова посмотрела на Генри, на этот раз с выражением, которое можно было истолковать как удовлетворение. — В таком случае я очень рада его присутствию.

От Спецци не укрылся тончайший оттенок язвительности. Он вспыхнул, но ничего не сказал, хотя вид у него был весьма удрученный.

— Вчера я встала, как обычно, в семь часов утра, — начала Герда, — и одела детей. Мы позавтракали в половине девятого и к половине десятого были готовы встать на лыжи. Сначала мы с детьми съехали в деревню по маршруту номер три, потом поднялись по канатной дороге на Альпийскую розу. Мы проделали три спуска: один утром и два днем. Ленч у нас был с собой, и мы съели его на террасе гостиницы «Роза» на вершине горы. Там в солнечном свете было очень красиво, — неожиданно добавила девушка.

— А потом?

— В пять часов мы закончили последний спуск и, как договаривались, встретились с баронессой в спортивном магазине — она хотела купить детям новые свитера. Совершив покупки, мы отправились в кафе «Олимпия», где присоединились к синьору ди Санти и группе англичан.

Спецци слушал этот пунктуальный доклад, произносимый тихим голосом, со смешанным выражением восхищения и раздражения. Когда Герда сделала паузу, он спросил:

— Видели ли вы в тот день герра Хозера?

— Во время завтрака. Я слышала, как он призвал синьора Россати и попросил его подготовить счет, поскольку уезжал последним поездом.

— И больше вы его не видели?

— До вечера — нет.

Спецци наклонился вперед.

— Что вы хотите этим сказать?

Герда снова едва заметно приподняла бровь.

— Разумеется, то, что я видела его, когда ехала на подъемнике вверх. Он спускался. Полагаю, к тому времени он уже был мертв.

Она говорила без малейшего намека на какие бы то ни было эмоции.

— Расскажите об этом подробнее.

— А что тут рассказывать? Я ехала последней. Первыми поднимались англичане, за ними синьор ди Санти, потом баронесса, Лотти и Ганси. Я была примерно на середине пути, когда увидела спускающегося Хозера.

— Вы без труда узнали его?

— Конечно. Уже стемнело, и шел снег, но от лампы на пилоне света было достаточно, к тому же на нем были эти ботинки из леопардового меха.

— Вы только что сказали, что, по вашему мнению, к тому времени он был уже мертв. А в тот момент что-то подобное не пришло вам в голову?

— Что он мертв? Нет. Он ссутулился, защищаясь от снега, прижал подбородок к груди и надвинул шляпу на глаза. Я заметила, что он покачнулся в кресле, когда оно дернулось, проезжая мимо пилона, и подумала, что герр Хозер, наверное, заснул. — Герда помолчала, а потом по собственной инициативе добавила: — На миг во мне встрепенулась надежда, что он выпадет из кресла и сломает себе шею. Но страхующая перекладина, конечно, это предотвратила.

Если бы Герда достала из кармана ручную гранату и положила ее на стол, это не произвело бы большего впечатления, чем ее слова. Девушка бесстрастно наблюдала, как Спецци вскочил, помянул черта, попросил ее повторить то, что она сказала, — Герда повторила, — и наконец рухнул обратно на стул, промокая пот, выступивший на лбу.

— Вы осознаете, какой опасности подвергаете себя, говоря такие слова, фройляйн? — воскликнул он почти с болью. — Почему вы это сказали? Зачем?

Герда бросила на него быстрый испепеляющий взгляд и обратилась к Генри:

— Вы бы все равно узнали, — сказала она. — Так лучше уж я сама скажу. Я ненавидела Фрица Хозера. Он убил моих родителей.

Это признание снова повергло Спецци в состояние лихорадочного возбуждения.

— Спокойствие! — выкрикнул он.

Герда не обратила на него ни малейшего внимания.

— Фамилия моего отца Браун, — объяснила она Генри, — но у моей матери была другая фамилия — Розенберг. Она была еврейкой. Вы могли слышать имя моего отца — Готфрид Браун.

— Актер, — сказал Генри.

— Да.

— Он был бесподобен. Я видел все его фильмы. Он работал с Дженнингсом и Рейнхардом…

— Да.

— И он, кажется… — Генри смущенно запнулся.

— Он покончил с собой, — ровным голосом подтвердила Герда, — после того как гестапо арестовало мою мать. Мама умерла в Равенсбрюке.

— А какое отношение к этому имеет Хозер? — Спецци отчаянно пытался вернуть себе бразды правления. Герда холодно взглянула на итальянца.

— Не думаю, чтобы вы что-нибудь знали о моем отце, — сказала она. — Он был великим актером и хорошим человеком, но слабым. Он ненавидел нацистский режим, но не имел храбрости открыто противостоять ему. У него случился нервный срыв, и он пошел на консультацию к Хозеру, который в то время практиковал в Берлине. Думаю, именно тогда он впервые начал принимать наркотики.

Повисла неловкая пауза.

— Жизнь в Берлине между войнами была… трудной, — продолжала Герда. — Во всяком случае, так мне рассказывали. Я была тогда маленькой, и моя мать делала все, чтобы я ничего не узнала о… — Она помолчала. — Мне жизнь казалась прекрасной.

Генри живо представил себе эту картину: маленькая темноволосая девочка, защищенная материнской любовью, укрытая от жестокости и морального разложения окружающего мира за хрупкими стенами прелестной детской комнаты, — и то, что должно было случиться, когда эти стены рухнули.

— Я, конечно, знала Хозера, он был нашим семейным доктором. Маме он никогда не нравился, а отец не желал и слышать ни о каком другом враче. Теперь и я подозреваю то, что моя мать подозревала тогда, — Хозер снабжал моего отца кокаином.

— Продолжайте, — тихо сказал Генри.

— Когда ситуация стала совсем плохой для… евреев и положение моего отца больше не могло служить охранной грамотой, мы с мамой уехали к моим тете и дяде, которые жили в деревне. Теперь я понимаю, что мы прятались там, но тогда я этого не знала. Мне то время представлялось каникулами, которые длились и длились. Отец навещал нас время от времени. Мне было всего семь лет, но даже я видела, как плохо он стал выглядеть… и в каком отчаянии пребывал. Однажды, гуляя в саду, я услышала, что отец плачет. Мой отец… плакал. — Единственной эмоцией, окрасившей в этот момент голос Герды, было удивление, вызванное воспоминанием. — Я прислушалась и разобрала, как он сказал: «Они не дадут мне работать… все слишком запуганы». А мама ответила: «Это из-за меня». А потом спросила: «Почему мы не можем уехать, все втроем? Это рискованно, но в данном случае риск оправдан. Мы могли бы поехать в Америку — тебя там хорошо знают…»

Разговор продолжался еще долго…

Герда бросила взгляд на Спецци.

— Однажды, вскоре после этого, отец приехал очень взволнованный, с горящими глазами. Он велел маме быстро собираться, потому что мы уезжаем в Америку. «Но как?» — спросила мама, и отец ответил: «Хозер все устроил». Тогда мама сказала: «Ох, ты глупец! Что ты натворил?!» Но отец ее не слушал. «Это, конечно, дорого, — говорил он, — но оно того стоит. Я продал все — дом, машину… Его друзья заедут за нами сюда сегодня ночью…»

Герда помолчала.

— Помню, мама начала плакать. Я подбежала к ней, и она меня поцеловала. Именно в этот момент мы услышали, как подъехала машина и раздался стук в дверь. Конечно, это было гестапо. Они арестовали маму и забрали бы меня тоже, но моя тетя сказала им, что я — ее дочь. Не знаю уж почему, но ей поверили. Порой они бывали на удивление глупы. Потом гестаповцы похвалили моего отца за лояльность отечеству — за то, что он сообщил о местонахождении моей мамы «в соответствующие органы». В ту ночь тетя с дядей увезли меня на машине. Отец ехать с нами отказался. Он выждал, пока мы уедем, и выстрелил себе в голову.