Агата Кристи - Кошка на голубятне. Бледный конь. И в трещинах зеркальный круг

— Помолитесь за меня… за нас, — попросил я.

— Естественно, — отозвалась миссис Дэн Калтроп, удивленная, что я попросил о вещи, само собой для нее разумеющейся.

Когда я уже вышел на парадное крыльцо, меня неожиданно одолело любопытство, и я спросил:

— А зачем здесь ведро? Для чего оно?

— Ведро? A-а, это для школьников, они собирают в него ягоды и листья для украшения церкви. Выглядит безобразно, не правда ли, но такое удобное!

Оглядевшись вокруг, я только сейчас заметил пышную роскошь осени. Какая тихая и кроткая красота…

— Ангелы и силы небесные, защитите нас, — сказал я.

— Аминь, — сказала миссис Дэн Калтроп.

В «Бледном коне» я был встречен в высшей степени буднично. Не знаю, каких именно природных катаклизмов я ожидал, но их не последовало.

Дверь мне открыла Тирза Грей в однотонном платье из темной шерсти.

— А, вот и вы. Хорошо. Можно садиться за стол, — деловито сказала она. И в тоне ее не было ни намека на необычность предстоящего действа.

В углу обшитой деревом залы был накрыт скромный ужин. Подавали суп, омлет, сыр. Прислуживала Белла. Одетая в черное, она еще больше походила на фигуру, сошедшую с полотна итальянского примитивиста. В отличие от двух других дам, Сибилла все же не удержалась от некоторой экзотичности наряда. На ней было длинное платье из какой-то по-павлиньи пестрой ткани с вкраплением золотых нитей. Бус на этот раз не было, зато на обоих запястьях красовались тяжелые золотые браслеты. Ела она только омлет, совсем немного. Говорила мало, словно уйдя всеми помыслами в заоблачные дали. Замысливалось это, вероятно, как создание соответствующего настроения, но цели не достигало. Поведение ее казалось лишь театральным и неестественным.

Одна только Тирза хоть как-то поддерживала разговор за столом, оживленно судача и комментируя местные новости. В этот вечер она взята на себя роль типичной британской кумушки, полной стародевичьих предрассудков, любезной, острой на язык и совершенно равнодушной ко всему, что выходит за пределы ее непосредственного окружения.

«Безумие, — подумал я, — чистое безумие искать здесь какую-то опасность!» Даже Белла в этот вечер казалась простой деревенской недотепой, ничем не отличавшейся от сотен других подобных ей женщин, туповатых и невежественных, с явной печатью вырождения на всем облике.

Мой разговор с миссис Дэн Калтроп теперь, по прошествии времени, казался нелепым. Бог знает что мы себе внушили! Мысль, что Джинджер, перекрашенной и скрывшейся под чужим именем, будет угрожать опасность со стороны этой ничем не примечательной троицы, была просто-напросто смехотворной.

Трапеза подошла к концу.

— Кофе не будет, — как бы извиняясь, предупредила меня Тирза. — Перевозбуждение нам не годится. — И поднялась из-за стола, окликнув: — Сибилла!

— Да, — отозвалась Сибилла, и лицо ее приобрело выражение, которое самой ей, вероятно, казалось вдохновенным и отрешенным. — Я должна пойти подготовиться.

Белла начала собирать со стола. Я пошел посмотреть старую вывеску на стене. Тирза подошла туда вслед за мной.

— При таком освещении вы ничего не разглядите, — сказала она.

Это было истинной правдой. В еле различимом на закопченной доске бледном силуэте с трудом можно было признать коня. Залу освещали слабого накала лампочки и к тому же затемняли тяжелые бархатные шторы.

— Та рыженькая девушка, — как ее? Джинджер, фамилию не помню, — которая гостила тогда здесь, говорила, что может почистить и отреставрировать ее, — сказала Тирза. — Но наверняка она и думать об этом забыла. — И рассеянно добавила: — Она работает в какой-то там лондонской галерее.

Странно было услышать имя Джинджер, упомянутое так вскользь и мимоходом.

— Это может оказаться интересным, — сказал я, разглядывая картину.

— Хорошей живописью это, конечно, не назовешь, — сказала Тирза, — так, мазня. Но вписывается сюда хорошо, а потом, ей должно быть лет триста.

— Готово.

Мы резко обернулись.

Вынырнувшая из мрака Белла кивала нам.

— Пора приступать, — сказала Тирза по-прежнему буднично, хоть и оживленно.

Я последовал за ней на двор, а оттуда — по направлению к бывшим конюшням.

Как я уже говорил, прямо из дома во флигель хода не было. Ночь была мрачной и беззвездной. Из густой черноты двора мы попали в освещенный прямоугольник флигеля. Флигель преобразился. Днем это помещение казалось всего лишь уютной библиотекой. Теперь оно превратилось в нечто более важное. Кругом располагались лампы, но включены они не были. Свет был рассеянный — мягкий, но холодный. Посередине, как бы на возвышении, я заметил не то кровать, не то диван. Покрывало на нем было ярко-алое, расшитое какими-то кабалистическими[205] знаками.

Напротив двери стояло нечто, по виду напоминавшее маленькую жаровню, а рядом медный таз, далеко не новый.

У другой стены, придвинутое к ней почти вплотную, стояло тяжелое кресло с дубовой спинкой. Тирза сделала мне знак сесть в это кресло.

— Садитесь, — сказала она.

Я послушно сел. Теперь манера Тирзы переменилась. Страннее всего было то, что я не мог бы объяснить, в чем заключается перемена. Это не было похоже на псевдотаинственность Сибиллы. Вернее будет сказать, что с нее словно слетел налет повседневности. Приоткрылось ее подлинное «я», действовавшее сейчас с решительностью хирурга, направляющегося к операционному столу для проведения трудной, опасной операции. Это впечатление усилилось, когда она подошла к стенному шкафу и вынула из него что-то вроде длинного халата. Когда луч света упал на него, в материи халата слабо вспыхнула металлическая нитка. Она надела длинные перчатки — мелкосетчатые, напомнившие кольчугу, которую мне однажды довелось увидеть.

— Надо принять меры предосторожности, — сказала она.

Фраза неприятно кольнула меня, показавшись несколько зловещей.

Затем она обратилась ко мне, голос ее был ясным и звучным:

— Довожу до вашего сведения, мистер Истербрук, что вам совершенно необходимо будет сохранять полную неподвижность. Ни в коем случае не подымайтесь с кресла. Это может оказаться небезопасным. Мы здесь не в игрушки играем. Я вступаю в сношения с силами, разрушительными для тех, кто не знает, как с ними обращаться.

Помолчав, она спросила:

— Принесли, что вам было велено?

Я молча вытащил из кармана коричневую замшевую перчатку и вручил ее ей.

Взяв перчатку, она поднесла ее к металлической лампе на гибком штативе. Она зажгла лампу, подержала перчатку на мертвенном ее свету, сразу превратившем густо-коричневую замшу в бесцветно-серую.

Выключив свет, она одобрительно кивнула.

— Подходит, — сказала она. — Хорошо сохранила эманации владельца.

Она положила перчатку на какой-то ящик в углу, похожий на большой радиоприемник. Потом она сказала, немного повысив голос:

— Белла! Сибилла! Мы готовы.

Первой появилась Сибилла. На ее длинное павлиньей расцветки платье был накинут черный плащ. Театральным жестом она скинула плащ. Он скользнул вниз и раскинул-с я теперь словно чернильная лужица на полу. Сибилла шагнула вперед.

— От всей души надеюсь, что все пройдет хорошо, — сказала она. — Ведь уверенности никогда быть не может. Только не принимайте позу скептика, мистер Истербрук. Скептицизм тут очень мешает.

— Мистер Истербрук пришел сюда не для веселья, — сказала Тирза.

Слова эти прозвучали сурово.

Сибилла легла на алый диван. Тирза нагнулась, поправила ее одежду.

— Удобно? — заботливо спросила она.

— Да, дорогая, спасибо.

Тирза погасила лишний свет. Потом вкатила что-то, оказавшееся балдахином на колесиках. Она поставила его так, чтобы он затенял диван, оставляя Сибиллу в более полной тени, чем полумрак вокруг.

— Слишком яркий свет препятствует глубокому трансу, — сказала она.

— Теперь, я думаю, мы готовы. Белла?

Из темноты вынырнула Белла. Обе женщины приблизились ко мне. Правой рукой Тирза взяла мою левую руку, а левой — правую руку Беллы. Левая рука Беллы нащупала мою правую. Рука Тирзы была сухой и жесткой, а Беллы — холодной и бескостной, как медуза, отчего я содрогнулся с отвращением.

Должно быть, Тирза коснулась спрятанного где-нибудь выключателя, потому что откуда-то с потолка раздались тихие звуки музыки. Я различил похоронный марш Мендельсона.

«Постановочные эффекты, — подумал я с легким презрением, — театральщина!»

Я был настроен холодно-критически, но, несмотря на это, не мог не чувствовать подспудного волнения.

Музыка прекратилась. Наступило долгое ожидание. В тишине слышалось лишь дыхание присутствующих: с легким посапыванием — Беллы, глубокое, равномерное — Сибиллы.

А потом неожиданно заговорила Сибилла. Но голосом, непохожим на ее собственный. Это был мужской голос, и говорил он без ее жеманных интонаций, говорил гортанно, с иностранным акцентом.

— Я здесь, — сказал голос.

Руки мои теперь были свободны. Белла исчезла в темноте. Тирза сказала:

— Добрый вечер. Это Макандаль?

— Я Макандаль.

Подойдя к дивану, Тирза отодвинула защитный балдахин. На лицо Сибиллы упал мягкий свет. Казалось, она погружена в глубокий сон. В спокойствии сна лицо ее казалось другим. Морщины разгладились. Она помолодела. Можно даже сказать, что она стала почти красавицей.

Тирза продолжала:

— Готов ли ты, Макандаль, подчиниться моему желанию и воле?

Тот же мужской голос ответил:

— Да.

— Постараешься ли ты защитить лежащее здесь тело служительницы, в которое ты сейчас вселился, от всех вредных влияний и покушений? Направишь ли ты его жизненную силу к достижению поставленной мной цели, дабы цель эта была достигнута через него?