Джинджер обещала снабдить меня новейшей монографией о творчестве Нэша, но книга не пришла вовремя, поэтому подготовлен я оказался неважно.

Я позвонил и был впущен лакеем в довольно обтрепанном альпаковом[195] фраке.

— Мистер Истербрук? — осведомился он. — Миссис Тахертон ожидает вас.

Он проводил меня в тщательно меблированную гостиную, которая произвела на меня удручающее впечатление. Все в ней было дорогим и безвкусным. А ведь сами по себе пропорции комнаты были очень изящны. На стенах висели одна-две хорошие и множество плохих картин. Особенно удручало обилие золотой парчи.

Дальнейшие мои размышления были прерваны появлением самой хозяйки дома. Я с трудом выбрался из блещущих парчовой позолотой диванных недр.

Не знаю, что я ожидал увидеть, но настроение мое с ее появлением совершенно переменилось. В ней не было ничего зловещего — совершенно обычная, уже ближе к среднему возрасту дама. Не очень интересная и, как я решил, не очень приятная дама. Тонкие губы густо намазаны, но все равно какие-то злые. Подбородок западает. Глаза бледно-голубые и какие-то… приценивающиеся. Дамы подобного типа обычно недоплачивают носильщикам и швейцарам. Встречаются они часто и повсеместно, но по большей части не так хорошо одеты и не так искусно намазаны.

— Мистер Истербрук? — Судя по всему, она была в восторге от моего визита. И даже немного перебарщивала, силясь мне это выказать. — Я так рада с вами познакомиться! Подумать только, что мой дом заинтересовал вас! Я, конечно, знала, что дом построен Нэшем, муж говорил мне, но я никогда и не мечтала, что он привлечет внимание такого человека, как вы!

— Видите ли, миссис Такертон, дом этот выдержан в стиле, для Нэша не очень характерном, что и любопытно для…

Но она избавила меня от необходимости продолжать.

— Боюсь, что я ужасный профан во всем этом — я имею в виду архитектуру, археологию и так далее. Вы должны извинить мне мое невежество.

Я, конечно, не сказал ей, что, напротив, оно меня очень устраивает.

— Конечно, такого рода вещи жутко интересны, — заметила миссис Такертон.

— В отличие от тех, кто занимается ими не по долгу службы, — пошутил я, — мы, специалисты, редкие зануды, ничего не замечаем вокруг, кроме своих черепков и бумажек.

Миссис Такертон сказала, что она уверена в том, что я просто на себя наговариваю, и спросила, не хочу ли я сначала выпить чаю, а потом осмотреть дом или же наоборот.

На чай я не рассчитывал, так как визит мой был назначен на половину четвертого, и сказал, что, наверное, будет лучше вначале осмотреть дом.

Она провела меня по дому, причем болтала без умолку, облегчая мне, таким образом, задачу.

Она сказала, что пришел я очень вовремя: дом будет продаваться — «Муж умер, а для меня одной он чересчур велик», — и вроде бы уже объявился покупатель, хотя агенты включили его в свои списки всего около недели назад.

— Не хотелось бы показывать вам его таким опустевшим. Я считаю, чтобы оценить дом, надо видеть, каков он в обжитом виде, чем дышит, чем полон… Вы согласны, мистер Истербрук?

Я как раз предпочел бы видеть этот дом совсем пустым и без всякой мебели, но, конечно, не мог ей этого сказать. И, не ответив, спросил, не собирается ли она поселиться где-нибудь поблизости.

— По правде говоря, нет. Сначала я хотела бы немного попутешествовать. Погреться на солнышке. Ненавижу наш кошмарный климат. Зиму я подумываю провести в Египте. Я побывала там два года назад. Чудесная страна! Хотя, думаю, вы и без меня это прекрасно знаете.

Я ничего не знал о Египте, в чем и признался.

— Наверное, вы просто опять скромничаете, — сказала она с веселой небрежностью. — А это моя столовая. Она восьмиугольная. Правильно я говорю? А углов практически не видно.

Я сказал, что она совершенно права, и похвалил пропорции.

Осмотр был окончен, мы вернулись в гостиную, и миссис Такертон позвонила, чтоб принесли чаю. Чай принес все тот же обтрепанный лакей. Большой викторианский серебряный чайник нуждался в чистке.

Когда лакей удалился, миссис Такертон вздохнула:

— После смерти мужа двое слуг — супружеская пара, прослужившая у него чуть ли не двадцать лет, — настояли на расчете. Они сказали, что собираются на покой, но потом я узнала, что они устроились в другой дом. И получают очень высокое жалованье. С моей точки зрения, платить такие деньги неразумно. Как вспомнишь, сколько стоит их питание и содержание, не говоря уж о стирке их белья…

Да, подумал я, скуповата. Эти холодные блеклые глаза, эти поджатые губы — типичная скряга…

Разговорить миссис Такертон труда не представляло. Говорить она любила. Особенно о себе. Внимательно слушая ее и время от времени поддакивая, я много чего узнал о ней — пожалуй, даже больше того, что она собиралась поначалу мне рассказать.

Так я узнал, что она вышла за Томаса Такертона, вдовца, пять лет назад. Была она на много, на очень много моложе его. Познакомились они на взморье, в большом отеле, где она работала в игорном зале. Этот примечательный факт она сболтнула, не ведая, что такие подробности попросту неприличны. Дочь мистера Такертона училась там поблизости, а «мужчины никогда не знают, что делать с дочерьми, когда надо их развлечь».

«Бедный Томас, он был так одинок… Его первая жена умерла за несколько лет до того, и он очень по ней тосковал».

Портрет миссис Такертон пополнялся все новыми штрихами. Обаятельная, душевная женщина, пожалевшая стареющего одинокого мужчину… Его быстро ухудшавшееся здоровье и ее преданность…

«Хотя на последних стадиях его болезни уже и речи, конечно, быть не могло, чтобы проводить время с кем-нибудь из собственных моих друзей».

Интересно, подумал я, не было ли там друзей мужского пола, которым Томас Такертон не симпатизировал? А если так, то не этим ли объясняются условия завещания?

О завещании Джинджер навела справки в «Сомерсет-Хаусе»[196]. В нем упомянуты были старые слуги, двое крестников; назначалось содержание жене — достаточное, но не слишком щедрое. Денежная сумма по доверенности и доход с нее пожизненно. Все прочее состояние, исчислявшееся шестизначной цифрой, переходило к его дочери Томазине Энн и поступало в полную ее собственность и распоряжение по достижении ею двадцати одного года и, в любом случае, ко времени ее замужества. В случае ее смерти до достижения ею двадцати одного года — и если у нее до этого времени не появилось мужа — деньги отходили ее мачехе. Другие члены семьи, кажется, не предусматривались.

Куш порядочный, оценил я. А миссис Такертон деньги любит. Сколько перевидала их она, и все проплывали мимо! Собственных денег, пока не вышла за пожилого вдовца, она наверняка не имела. А потому богатство могло ударить ей в голову. Жизнь с инвалидом мужем стесняла ее, но она предвкушала свободу: она будет вдовой еще не старой и богатой, богатой настолько, что ей и присниться не могло.

Завещание, наверное, жутко ее разочаровало. Она рассчитывала на большее, нежели умеренный доход. В мечтах она уже видела себя в путешествиях и дорогостоящих морских круизах, мысленно примеряла роскошную одежду, драгоценности или же предвкушала просто радость обладания деньгами — ни с чем не сравнимое удовольствие копить их в банке…

И вместо этого все предназначалось девчонке! Совсем молоденькой девчонке выпало стать богатой наследницей! Девчонке, которая не только не любила свою мачеху, но и не удосуживалась этого скрывать, а наоборот, всячески это подчеркивала со столь свойственной молодым резкостью. Девчонка должна была разбогатеть, если бы не…

Если бы что? Достаточно ли у меня оснований? Неужели эта светловолосая распутная вдовушка, так и сыплющая банальностями, сумела отыскать «Бледного коня» и решилась уготовить гибель своей падчерице?

Нет, поверить в это невозможно!

И все же надо убедиться точно.

— Знаете, я, по-моему, однажды видел вашу дочь, вернее падчерицу, — ни с того ни с сего вдруг проговорил я.

Она взглянула на меня — слегка удивленно, но без особого интереса.

— Томазину? Правда?

— Да. В Челси.

— Ну, в Челси… Да, такое могло быть… — Она вздохнула. — Ох уж эти современные девицы! С ними так трудно. Они совершенно неуправляемы. Это так огорчало отца Томазины. Я, конечно, ничего не могла с этим поделать. Мои слова были для нее пустой звук. Видите ли, когда мы поженились, она ведь была почти взрослая. А тут вдруг мачеха… — Она покачала головой.

— Это всегда непросто, — сочувственно сказал я.

— Я старалась проявлять терпимость, очень старалась…

— Конечно. Я в этом уверен.

— Но все было без толку. Разумеется, Том не допускал, чтобы она мне дерзила впрямую, но она прекрасно умела это сделать и в вежливой форме. Она отравляла мне жизнь. И когда она настояла, чтобы ей разрешили жить отдельно, это, строго говоря, было для меня облегчением. Но я так сочувствовала Тому. Она ведь связалась с дурной компанией.

— Я… я это понял, — сказал я.

— Бедная Томазина, — вздохнула миссис Такертон и поправила выбившуюся белокурую прядь. Потом вдруг подняла на меня глаза. — О, вы, может быть, не знаете… месяц назад она умерла. От энцефалита[197] — так неожиданно! Это болезнь молодых, как я слышала… Такая жалость!

— Да, я слышал, что она умерла, — сказал я, поднимаясь. — Большое спасибо, миссис Такертон, за то, что показали мне дом.

Мы обменялись рукопожатием. Уже у двери я вроде бы случайно обернулся.

— Да, кстати, — сказал я. — Наверное, вам известен «Бледный конь»?

Усомниться в ее реакции было невозможно. Паника, настоящая паника — ют что появилось в ее бледно-голубых глазах. Лицо под слоем пудры мгновенно побелело от страха.

— Бледный конь? О чем вы? — Голос ее едва не сорвался на визг. — Понятия не имею ни о каком бледном коне!