Миссис Коппинс, запыхавшись, остановилась и бросила на Лежена неприветливый взгляд. В ответ он улыбнулся ей ласково и немного печально. Такая улыбка, как знал он по опыту, оказывает благоприятное воздействие.

— Не подумайте, что я не хочу вам помочь, — тут же поправилась миссис Коппинс.

— Спасибо вам. Помощь — это как раз то, что нам требуется. Ведь у женщин обычно интуиция развита гораздо больше, чем у мужчин.

Ход был верный, и он возымел свое действие.

— Ах, — сказала миссис Коппинс, — жаль, что Коппинс вас не слышит! Вечно он так придирался ко мне, так меня осуждал! «Болтаешь о вещах, в которых ни черта не смыслишь!» — скажет, бывало, и фыркнет. А я-то в девяти случаях из десяти бывала права!

— Поэтому я и хочу знать ваше мнение о миссис Дэвис. Она была несчастливым человеком, как вам кажется?

— Насчет этого — нет, не думаю, что так. Деловитая — вот какой она мне представлялась. Обстоятельная. Словно распланировала заранее свою жизнь, а потом под этот план все и подгоняла. Работала она, как я поняла, в какой-то фирме по изучению спроса. Ходила повсюду и опрашивала, кто какой стиральный порошок предпочитает или какую муку, и сколько тратит в неделю, и как распределяет эту сумму. Я, признаться, всегда думала, что такая работа — это прямо шпионство какое-то, и зачем это правительству или кому там еще, кто этим интересуется, убей меня, и сейчас не понимаю. Ведь, сколько ни опрашивай, узнаешь лишь то, что и без того известно, но кругом прямо с ума посходили с опросами этими. А если уж говорить откровенно, то бедная миссис Дэвис для этой работы, по-моему, очень подходила: манеры приятные, никакой назойливости, спрашивает по-деловому, спокойно.

— Вы не знаете точного названия фирмы?

— Нет, боюсь, что нет.

— Упоминала ли она когда-нибудь своих родственников?

— Нет. Я так поняла, что она вдовая была, и муж ее много лет как помер. Он вроде бы крепко хворал, но вообще-то она мало о нем говорила.

— А никогда не рассказывала, откуда она родом, из каких мест?

— Не думаю, чтоб она в Лондоне родилась. Приехала откуда-то с севера, что ли.

— Вам не казалось, что… как бы это сказать… она что-то скрывает?

Лежен задал этот вопрос с некоторой опаской. Если она женщина сметливая… но миссис Коппинс подсказкой не воспользовалась.

— Да нет. По правде, ничего такого я не замечала. В разговорах ее ничего такого не было. Вот что меня, помню, немножко удивило, так это чемодан ее. Хороший чемодан, но не новый, и на нем были инициалы «Дж. Д.», то есть Джесси Дэвис. А если приглядеться, вторая буква была переделана. Из «X», по-моему. А может, из «А». Я, конечно, подумала, что ничего особенного в этом нет, ведь хороший чемодан, если подержанный, дешевле купить можно, а тогда инициалы, понятно, переделываешь. Вещей у нее было немного — один чемодан, и все.

Это Лежен знал. Личного имущества у умершей было на удивление мало. Она не хранила ни писем, ни фотографий. Страхового полиса, банковской и чековой книжки также не было найдено. Одни носильные вещи — удобные, неброские, хорошего качества, почти новые.

— Вы считаете, она была вполне довольна жизнью?

— Думаю, что да.

Ответ прозвучал не совсем уверенно, за что он тут же ухватился:

— Но точно вы сказать не можете?

— Об этом как-то не очень задумываешься, ведь правда? Она была при деньгах, на хорошей работе, так чем тут быть недовольной? Веселостью особой она не отличалась, а уж когда заболела…

— Да-да, когда заболела, так что? — заинтересовался Лежен.

— Сначала вроде как огорчилась. Когда слегла с гриппом, то есть сказала, что это ее выбивает из колеи. Что придется отменять всякие там деловые встречи. Но грипп есть грипп, ничего не попишешь. Она легла в постель, вскипятила себе чаю на газовой плитке и аспирин приняла. Я сказала ей, что лучше бы доктора вызвать, а она мне ответила, что смысла нет. Все равно, дескать, при гриппе ничего не надо, кроме как отлежаться в постели, в тепле, а мне, сказала, лучше к ней близко не подходить, чтоб не подцепить заразу. Когда ей получше стало, я кое-чего для нее готовила: супцу горячего там, гренки и изредка пудинг рисовый. Чувствовала она себя неважно, но как при гриппе и положено, не больше, по-моему. А когда температура падает, у всех слабость и настроение поганое, и у нее так было. Помню, сидит она возле своей плитки и говорит: «Плохо это, когда столько времени для размышлений. Не люблю я этого. Настроение портится».

Лицо Лежена выражало глубокое внимание, что заставляло миссис Коппинс вспоминать все новые подробности:

— Я ей журналы принесла почитать. Но ей, видать, не читалось. Один раз, помню, говорит: «Если замечаешь, что делается что-то не совсем так, как надо, ведь лучше держаться от этого в стороне, верно?» Я говорю ей: «Конечно, голубушка, конечно». А она: «Я все-таки не знаю и никогда толком не знала». Тогда я ей: «Ну, может, вы и правы». А она мне на это: «Ведь я всегда поступала честно и благородно. Себя мне упрекнуть не в чем». Ответила-то я ей «конечно, голубушка, конечно!», а сама смекнула, что, может быть, в фирме, где она работала, кто-нибудь смошенничал со счетами, а она и пронюхала, а потом решила, что нечего ей не в свое дело вмешиваться.

— Возможно, — согласился Лежен.

— Так или иначе, она поправилась или почти поправилась и вышла на работу. Я все долдонила, что рано ей выходить. «Подождите еще денек-другой», — так я ей говорила. И как в воду глядела! На второй день, как вышла, воротилась вечером, а я сразу увидала, что у нее жар. Да какой! По лестнице насилу взобралась. «Вам обязательно надо вызвать доктора!» — говорю, а она — ни в какую, хотя становилось ей все хуже. Глаза остекленели, щеки горят, еле дышит! А назавтра к вечеру она мне и говорит и уже еле языком ворочает: «Священника. Мне надо священника, и поскорее… не то будет поздно». И нужен-то ей был, оказывается, не наш викарий, а католический священник! Я и понятия не имела, что она католичка. Ни распятия у ней в комнате не было, ничего такого…

Распятие у умершей было — его нашли спрятанным в чемодане, на дне. Но Лежен ей этого не сказал, молча продолжая слушать.

— Я сунулась на улицу, велела этому постреленку Майку сбегать за отцом Германом из церкви Святого Доминика. А потом позвонила доктору и «Скорую» сама вызвала, за свой счет, а ей и не сказала ничего.

— Когда пришел священник, вы проводили его к ней в комнату?

— Да. И потом ушла.

— Вы помните, что сказал ей священник или что она ему сказала?

— Нет, сейчас уж не припомню. А сама я говорила, что вот теперь священник здесь и все будет хорошо, старалась подбодрить ее. Погодите-ка, кое-что вспомнила… когда я прикрывала дверь, то расслышала, что она сказала что-то про «злодейство». А потом про лошадей что-то, может быть, про скачки. Я и сама ставлю иной раз по маленькой. Но там ведь столько мошенников, говорят, на скачках этих…

— Злодейство, — повторил Лежен. Слово его поразило.

— Католики должны ведь исповедаться перед смертью, правда? Вот это, видать, и была исповедь.

Лежен не сомневался, что это была исповедь, но его воображение было разбужено словом, которое употребила женщина. Злодейство…

Велико же было, думал он, это злодейство, если священник, который узнал о нем, был выслежен и до смерти забит дубинкой!

2

От прочих трех квартирантов толку не было никакого. Двое из них, банковский клерк и пожилой мужчина, служивший в обувном магазине, прожили в доме несколько лет. Третья жиличка, девушка двадцати семи лет, продавщица из соседнего универмага, поселилась здесь недавно. Все они едва помнили, как миссис Дэвис выглядит. Женщина, сообщившая, что встретила отца Германа в тот вечер на улице, тоже ничего полезного сообщить не могла. Она была католичкой, прихожанкой церкви Святого Доминика, и знала отца Германа в лицо. Она видела, как, свернув с Бентал-стрит, он без десяти восемь направился в кафе «У Тони».

Сведения, сообщенные мистером Осборном, владельцем аптеки на углу Бартон-стрит, оказались куда существеннее.

Это был низенький, средних лет человечек, с круглым простодушным лицом, в очках.

— Добрый вечер, господин старший инспектор. Проходите сюда, пожалуйста. — Он приподнял часть старинного прилавка, освобождая проход. Лежен прошел внутрь помещения. Миновав провизорскую, где молодой человек в белом халате с ловкостью профессионального фокусника перетасовывал пузырьки с лекарствами, и сводчатый коридорчик, он очутился в крохотной комнатке, в которой стояли лишь два мягких кресла, стол и конторка. Мистер Осборн с таинственным видом задернул штору, отгораживавшую комнатку от коридорчика, и сел в кресло, указав Лежену на второе. Поблескивая очками, он наклонился вперед и возбужденно и радостно сообщил:

— Волею случая я могу оказаться вам полезен. В тот вечер я был не очень занят — работы почти никакой, и погода скверная. За прилавком оставалась моя помощница. По четвергам мы закрываем в восемь. Но на улице был туман, и покупателей заходило мало. Я выглянул за дверь, посмотреть, как там на улице, и подумал еще, как быстро густеет туман и что прогноз погоды был точным. В дверях я немного еще постоял, — в аптеке все было тихо, а отпустить крем или соль для ванны помощница могла и без меня. Потом я заметил отца Германа — он шел по противоположной стороне улицы. Я его, конечно, узнал. Ужасно, что это убийство коснулось человека столь уважаемого. «Вот отец Герман идет», — подумал я. Шел он в направлении Уэст-стрит, это, как вы знаете, от меня налево, возле самой железной дороги. А чуть поодаль за ним шел другой человек. Я бы, конечно, не обратил внимания и не придал этому значения, если б тот, второй, вдруг не остановился, резко так, как раз напротив моих дверей. Я подумал, с чего бы это он, и тут же увидел, что отец Герман впереди, в нескольких шагах, тоже приостановился. Именно приостановился. Остановился, но не до конца. Словно задумался так сильно, что забыл, что надо ноги переставлять. Потом он прибавил шаг, и тот, другой, тоже прибавил шаг — заторопился. Я решил, что это, должно быть, знакомый отца Германа, который нагоняет его, чтобы перекинуться с ним словом.