Агата Кристи - Кошка на голубятне. Бледный конь. И в трещинах зеркальный круг

Мистер Робинсон задумался.

— Я думаю, изумруд — таинственный, зеленый… Ваша идея великолепна! Да и девочка найдет ее восхитительной. — Я беру плату за свои услуги, — сказал, вставая, мистер Робинсон. — И немалую. Но поверьте, я вас не подведу.

Она спокойно посмотрела ему в глаза.

— Я и не сомневаюсь. И к тому же мне нужен кто-нибудь разбирающийся в делах, в которых я ничего не смыслю.

— Вы очень благоразумны… Итак, я их забираю? Вы не хотите оставить себе — хотя бы один?

Он с любопытством наблюдал за нею.

Неожиданно огонек вспыхнул в ее холодных светлых глазах — огонек страсти? восхищения? жадности?.. Но тут же погас.

— Нет, — сказала Элис. — Я не оставлю даже одного. — Она вспыхнула. — Вам это кажется безумием — не оставить себе на память ни одного рубина или изумруда. Но вы знаете, хотя Али был мусульманином, мы иногда читали вместе Библию. И однажды он прочел мне отрывок про женщину, любовь которой была ценнее рубинов[103]. Поэтому я и не хочу иметь никаких драгоценных камней. Мне хочется остаться такой, какой он любил меня.

«В высшей степени необычная женщина», — отметил про себя мистер Робинсон, направляясь к калитке. И опять повторил, уже вслух:

— Необычная, в высшей степени…

Мне кажется, что к странной истории с «Бледным конем» можно подходить двояко. Вопреки известному изречению Белого Короля[104], достичь простоты нелегко. Иными словами, рассказчику трудно «начать с начала, следовать по направлению к концу и там остановиться», потому что где здесь начало?

Это извечный камень преткновения историков: с какого момента в истории начинается тот или иной ее период.

В данном случае началом можно считать тот момент, когда отец Герман вышел из дома, чтобы навестить умирающую. Но можно начать повествование и раньше, с одного вечера в Челси[105].

Может быть, исходя из того, что большую часть этой истории излагаю я сам, именно с этого и стоит начать.

За плечом у меня зашипела, как рассерженная змея, кофеварочная машина. В звуке этом было что-то зловещее, не сказать — дьявольское, — оттенок, подумал я, характерный для большинства звуков современного города. Таков устрашающий сердитый гул проносящихся в вышине реактивных самолетов, грохот поезда, выныривающего из туннеля метро, громыханье грузовиков, до самого фундамента сотрясающие дом. Даже мирные и благотворные домашние шумы от всех этих посудомоечных машин, воющих пылесосов и скороварок обычно настораживают. «Берегись, — как будто говорят они, — мы духи, которых ты поработил, заставив служить тебе, но стоит тебе зазеваться — и…»

Конечно, мир вокруг полон опасностей.

Я помешал содержимое поставленной передо мной дымящейся чашечки. Пахло приятно.

— Что еще принести? Хотите отличный сандвич с бананом и ветчиной?

Сочетание показалось мне странным. Бананы — это что-то из детства или же в редких случаях — засахаренные с ромом, ветчина же в моем сознании накрепко связана с яичницей. Но попал в Челси, так и ешь то, что здесь принято есть!

Я согласился на отличный сандвич с бананом и ветчиной.

Хоть я и жил в Челси, то есть снимал здесь уже в течение трех месяцев меблированную квартиру, во всех прочих отношениях я чувствовал себя в этом районе чужаком. Ведь я писал книгу о некоторых особенностях архитектуры Великих Моголов[106], а раз так, я мог жить где угодно — в Челси, Хэмпстеде[107], Блумсбери или же Стрэтхеме[108]. В окружающем мире меня интересовали лишь орудия моего труда, и мир платил мне тем же безразличием. Я был не от мира сего.

Однако в этот вечер я испытывал приступ мизантропии[109], из тех, что свойственны всем сочинителям. Архитектура Великих Моголов, сами Великие Моголы, образ жизни Великих Моголов и все захватывающие переживания, с этим связанные, вдруг превратились для меня в прах и тлен. Кому это интересно? Зачем я вздумал об этом писать? Я перелистал вспять несколько страниц, перечитывая написанное. Все показалось мне одинаково плохо: скверно написано и очень скучно. Тот, кто сказал, что история чепуха (кто это, кстати, сказал? Генри Форд?[110]), был абсолютно прав.

Я с омерзением отодвинул рукопись и, встав из-за стола, посмотрел на часы. Скоро одиннадцать. Я силился вспомнить, обедал ли я. Прислушавшись к себе, я решил, что нет. Вот на ленч точно ходил. Но это было давно.

Я пошел обследовать холодильник. В холодильнике оказался подсохший ломтик языка. Поглядев на него с неодобрением, я вышел на Кингс-роуд и очутился в этом вот кафетерии, в витрине которого красными неоновыми буквами сияло имя «Луиджи» и где, задумчиво созерцая сандвич с бананом и ветчиной, я размышлял сейчас о зловещем характере шумов современного города и их влиянии на царящую вокруг атмосферу.

Все эти шумы почему-то вызывали в памяти детские посещения цирка: вот из сундука в клубах дыма возникает Дэви Джонс, а из потайных дверей и окошек лезут силы зла, со всех сторон наступают они на Доброго Чудодея, грозят ему, а он в свой черед машет малоубедительной волшебной палочкой, сиплым голосом выкликивает жизнеутверждающие банальности о том, что добро в конце концов победит, предваряя этим неукоснительный и неизбежный финал — музыкальный шлягер, не имеющий никакого отношения к смыслу представления.

Мне вдруг подумалось, что зло в таких случаях, наверное, неизбежно более внушительно, нежели добро. Именно оно основной двигатель действа, происходящего на арене и призвано пугать и потрясать! Оно воплощает анархию, беспорядок, ополчившийся на порядок. Но в конечном счете добродетельный порядок будет восстановлен. Он воцарится опять, несмотря на пошлость Доброго Чудодея с его сиплым голосом и убогими виршами[111], несмотря даже на всю нелепость хилого музыкального апофеоза[112]. «Тропинка вьется по холму, там городок, что я люблю…» Что это в сравнении с силами зла? И все же зло неизбежно будет повержено. Представление окончится, как всегда оканчивается цирковое представление: заключительный парад, и актеры спускаются с подмостков по старшинству, причем Добрый Чудодей, в соответствии с заветами христианской морали, не стремится быть первым (в данном случае последним, как положено, выходит везде номер один), а маячит где-то в середине, рядом со своим недавним злейшим врагом, который больше не изрыгает пламя и серу, а превратился просто-напросто в мужчину в красном трико.

Кофеварочная машина опять зашипела мне в ухо. Я жестом попросил себе еще чашечку кофе и огляделся. Моя сестра вечно упрекает меня в ненаблюдательности, в том, что я ничего вокруг не вижу и не замечаю. «Ты не от мира сего», — осуждающе повторяет она. Поэтому теперь я, гордый собственным интеллектуальным усердием, приготовился смотреть. Почта в каждой газете попадается происшествие в Челси, в баре или кафе или что-нибудь скандальное о хозяевах этих заведений, а мне представился случай самому оценить нынешние веяния и нравы.

В темноватом кафетерии различить что-либо было трудно. Посетители были в основном молодые, из тех, что называется, как я смутно помнил, «поколением битников[113]». Девушки показались мне такими, какими мне всегда кажутся современные девушки, то есть грязными. Вдобавок они почему-то чересчур тепло одеваются. Я обратил на это внимание месяца два назад, когда друзья пригласили меня поужинать с ними в ресторане. Девушке, сидевшей тогда рядом со мной, было лет двадцать. В ресторане было жарко, но на ней был желтый шерстяной свитер, черная юбка, черные же шерстяные чулки, и по лицу ее все время струился пот. Пахло от нее пропотелой шерстью, а также — явственно — немытыми волосами. Среди моих друзей она считалась весьма привлекательной особой. Но я был другого мнения! Моим единственным желанием было бросить ее в горячую ванну, дать ей кусок мыла и посоветовать не жалеть его. Что, вероятно, лишь показывает, как чужд я современности. Возможно, тут сказалось долгое житье за границей.

Приятно вспомнить индийских женщин, их красиво уложенные черные волосы, их сари[114] чистых и ярких расцветок, ниспадающие грациозными складками, ритмическое покачивание бедер при ходьбе…

Шум внезапно усилился, и это отвлекло меня от сладостных воспоминаний. Две девушки за соседним столом затеяли ссору. Кавалеры попытались утихомирить их, но безуспешно.

Их дамы перешли на крик. Одна влепила другой пощечину, а та в свой черед стащила обидчицу со стула. Они тузили друг друга как рыночные торговки, истерически визжа и изрыгая ругательства. Одна была рыжая и косматая, другая — гладковолосая блондинка. Что послужило причиной ссоры, я за всеми этими воплями так и не понял. Посетители, сидевшие за соседними столами, тоже вопили и подначивали: «Так ее! Вдарь ей, Лу!»

Из-за стойки подал голос, заговорив на чистом кокни[115], стройный итальянского вида парень с баками. Я решил, что это и есть Луиджи.

— Хватит вам! Хватит! Вы всю улицу переполошите! Сейчас сюда полиция нагрянет! Хватит, я сказал!

Но блондинка ухватила рыжую за волосы и яростно трясла ее, вопя:

— А! За чужими мужиками охотиться, сука!

— Сама сука!

Луиджи и два смущенных кавалера растащили девушек. Блондинка сжимала в руках клочья рыжих волос. Она злорадно потрясла ими в воздухе, а затем кинула на пол.

Входная дверь распахнулась, и на пороге появился одетый в синюю форму блюститель порядка. Не заходя внутрь, он, торжественно изрек хрестоматийную фразу: