– Пленники приняли уже правую веру? – спросил эмир, окинув их своим жестоким, беспощадным взглядом.

Мулла, видимо, дорожил своей репутацией и потому не хотел сознаваться в неудаче.

– Они только что собирались принять ислам, когда…

– Ну, так отложим это на время, мулла! – сказал эмир Абдеррахман и затем, обращаясь к арабам, отдал какое-то приказание.

В одно мгновение все они кинулись к своим верблюдам, и эмир Вад Ибрагим тотчас же покинул оазис, ускакав вперед с значительной частью арабов. Остальные были уже все на своих верблюдах, совершенно готовые тронуться в путь в любой момент и держа ружья наготове.

– Что случилось? – спросил Бельмонт.

– Дела идут хорошо! Право, я начинаю думать, что мы благополучно выберемся изо всей этой каши, – сказал Кочрейн. – Как видно, египетский верблюжий отряд идет за нами по горячему следу.

– А вы, почему знаете?

– Что же иначе могло взволновать их в такой степени?

– Ах, полковник, неужели вы серьезно полагаете, что мы будем спасены?! – воскликнула Сади.

Все они были до того измучены, что нервы и сами ощущения их как будто притупились. Но теперь, когда новый луч надежды начинал прокрадываться в их души, вместе с ним пробуждалось и страдание, подобно тому, как с возвращением чувствительности в отмороженном члене возобновляется мучительная боль.

– Будем надеяться, что они прибудут сюда в достаточном числе! – заметил Бельмонт, который теперь также начинал волноваться.

– Конечно, но мы, во всяком случае, в руках Божьих! – с кротостью и покорностью успокаивала его жена. – Встань рядом со мной на колени, Джон, и станем молиться, дорогой мой! Пусть даже это будет в последний раз в этой жизни. Помолимся, Джон, чтобы – на земле или в небесах – мы с тобою не были разлучены!

– Не делайте этого! Не делайте! – закричал им Кочрейн встревоженным голосом, заметив, что мулла не спускал своего единственного глаза со своих предполагаемых неофитов. Но было уже поздно: супруги опустились на колени и, осенив себя крестом, молитвенно сложили руки и стали молиться.

Бессильное бешенство исказило жирное, заплывшее лицо муллы при этом явном доказательстве бесплодности его стараний. Он обратился к эмиру и сказал ему что-то.

– Встаньте! Встаньте! – молящим голосом кричал Мансур. – Если вам дорога жизнь, встаньте! Он просит приказать немедленно казнить вас!

– Пусть он делает, что хочет! – сказал спокойно ирландец. – Мы встанем, когда окончим свою молитву, но не раньше!

Эмир внимательно слушал муллу, не спуская злых и жестоких глаз с двух коленопреклоненных фигур, затем отдал какие-то приказания. Спустя минуту были подведены четыре оседланных верблюда. Остальные вьючные животные, на которых ехали пленные, так и остались не оседланными, словно о них забыли.

– Полно же безумствовать, Бельмонт, – крикнул Кочрейн, – все зависит теперь от того, чтобы не прогневать муллу, а вы как будто нарочно раздражаете его! Встаньте, миссис Бельмонт, вы всегда были женщиной благоразумной! Точно нельзя молиться в душе, не стоя на коленях на глазах у всех?!

– Mon Dieu! Mon Dieu! – восклицал француз, пожимая плечами. – Виданы ли когда такие непрактичные люди? Voila! Encore! – добавил он, увидав, что и обе американки, старая и молодая, также опустились на колени и, закрыв лица руками, погрузились в молитву.

– Право, точно верблюды, – один ляжет, и все лягут!.. Было ли когда-либо что-нибудь глупее этого!

Но теперь и мистер Стефенс незаметно опустился на колени подле Сади.

На ногах оставались только полковник Кочрейн и Фардэ. Полковник взглянул на француза вопросительно и, пожав плечами, произнес:

– А в сущности, не глупо ли, в самом деле, молившись всю жизнь, не молиться именно теперь, когда нам не на кого более надеяться, как только на Господа и на благость Провидения?! – с этими словами и он склонил колено по-военному и опустил голову на грудь.

Monsieur Фардэ с недоумением окинул взглядом всех своих коленопреклоненных друзей, затем глаза его перебежали на арабов и гневные лица эмира и муллы, и как будто что-то возмутилось в нем.

– Sapristi! – Черт побери! – воскликнул он вполголоса. – Да что, они думают, что француз боится их?! Нет!.. – И, перекрестившись широким крестом, он встал рядом с другими на колени, склонив голову.

Эмир обернулся к мулле с насмешливою улыбкой, взглядом и рукою указал на результаты его увещаний, затем подозвал к себе одного араба и отдал ему приказание. Все четверо мужчин были тотчас же схвачены, и всем им связали руки. Фардэ громко вскрикнул при этом, так как веревка врезалась в его свежую рану, причиняя нестерпимую боль. Остальные позволили связать себя молча, сохраняя чувство собственного достоинства.

– Вы погубили все дело! – воскликнул Мансур. – Право, я боюсь, что вы погубили даже и меня. А женщин увезут, для них предназначены эти три верблюда!

– Ну нет! Этого никогда не будет! Мы не хотим, чтобы нас разлучали! – закричал Бельмонт и принялся страшно рваться, чтобы освободить свои руки. Но он сильно ослабел за это время, и двое арабов легко сдержали его за локти.

– Не волнуйся, не беспокойся, дорогой Джон! Они могут причинить тебе вред если ты будешь выбиваться! – крикнула ему жена, которую другие арабы насильно сажали на верблюда. – Они мне ничего не сделают! Не борись, прошу тебя!..

Видя, что женщин увели от них и посадили на верблюдов, все четверо мужчин были в отчаянии; это было для них теперь всего ужаснее. Сади и ее тетушка почти потеряли сознание от страха, только миссис Бельмонт сохраняла полное присутствие духа и спокойное, ласковое, улыбающееся мужу лицо. Верблюдов, на которых они находились, подняли на ноги и отвели под пальмы – как раз туда, где стояли мужчины.

– Нора, дорогая, у меня есть револьвер в кармане, – сказал Бельмонт, подняв глаза на жену, – я бы, кажется, душу прозакладывал за то, чтобы иметь возможность передать его тебе!

– Не беспокойся обо мне, Джон, дорогой мой, оставь его себе, он еще может тебе пригодиться, а я ничего не боюсь. С тех пор, как мы с тобою помолились, мне кажется, ничего дурного с нами не случится! – С этими словами мужественная женщина, наклонившись к Сади, принялась ее утешать и успокаивать.

Приземистый, тучный араб, исполняющий роль помощника у эмира Ибрагима, теперь присоединился к старому эмиру и мулле, и все трое стали вместе совещаться о чем-то, время от времени поглядывая на своих пленных.

Наконец, эмир подозвал Мансура и сказал ему что-то.

– Эмир желает знать, кто из вас четверых самый богатый? – перевел драгоман, обращаясь к четырем мужчинам.

– Зачем ему это знать? – спросил Кочрейн.

– Очень просто, он желает убедиться, кого из вас всего выгоднее оставить в живых для выкупа!

– Я полагаю, что это мы должны обсудить между собой. Но, мне думается, эта счастливая доля суждена Стефенсу, который, если не ошибаюсь, самый богатый из нас!

– Я этого не знаю, – запротестовал Стефенс, – и как бы там ни было, отнюдь не желаю для себя иной участи, чем для всех остальных!

Эмир снова заговорил что-то своим резким, грубым голосом.

– Он говорит, – сказал Мансур, – что вьючные верблюды выбились из сил, и что имеется еще всего один, который в состоянии следовать за караваном! Он предоставляет этого верблюда одному из вас, а кому – это он предлагает решить вам самим. Причем, кто богаче всех, будет иметь преимущество над остальными!

– Скажи ему, что мы все одинаково богаты!

– В таком случае, вы должны сейчас же решить, кому из вас достанется верблюд!

– А что будет с остальными?

Драгоман пожал плечами.

– Вот что, – сказал полковник, – если только одному из нас суждено спастись, то я полагаю, что все вы, друзья, согласитесь, что по справедливости мы должны предоставить верблюда Бельмонту, так как у него здесь жена, а мы все – одинокие!

– Да, да! Это так! – воскликнул Фардэ.

– Мне тоже кажется, что это справедливо! – согласился Стефенс.

– Нет, господа, я не согласен на такое исключение: или все спасемся, или все вместе погибнем! Или всем плыть, или всем потонуть! – отвечал ирландец.

Кто-то заметил, что следовало бы предложить верблюда Кочрейну, так как он старейший, но полковник на это страшно рассердился.

– Можно подумать, что восьмидесятилетний! – воскликнул он. – Такого рода любезность является совершенно непрошеной!

– Ну, в таком случае, откажемся все от этого благополучия!

– Да, но это не будет очень разумно! Вы забываете, господа, что они увозят наших дам; для них было бы, несомненно, лучше, чтобы хотя один из нас был с ними! – проговорил француз.

Все в недоумении взглянули друг на друга. Фардэ был действительно прав, но как же быть? Все недоумевали. Тогда сам эмир пришел им на помощь.

– Если они не могут решить между собой, – сказал он, – то пусть за них решит судьба! Пусть тянут жребий!

– Лучше придумать трудно! – сказал Кочрейн, и его товарищи утвердительно кивнули головами.

Тогда к ним подошел мулла; из жирного кулака его торчали четыре полоски пальмовой коры.

– Тот, у кого окажется самая длинная полоска, поедет на верблюде! – заявил мулла через Мансура.

Оставшиеся еще здесь дервиши спешились вокруг и с горбов своих верблюдов смотрели на происходившую под пальмами сцену. Красноватое пламя костра озаряло розовым светом лица пленных; лицо же эмира, стоявшего спиной к костру и лицом к пленным, оставалось в тени. За спиной четверых пленников стояли четыре араба, над ними возвышались головы верблюдов, на которых сидели женщины, со смертельным страхом следившие за группой мужчин.

Бельмонт стоял с края, и ему первому пришлось тянуть жребий. Но тот кусочек коры, за который он ухватился, был до того мал, что остался у него в руке, едва он до него коснулся. За ним была очередь Фардэ; его полоска оказалась длиннее полоски Бельмонта; полоска же полковника Кочрейна была вдвое больше двух предыдущих, взятых вместе. После всех стал тянуть свой жребий Стефенс, но его полоска оказалась немногим длиннее полоски Бельмонта, так что право на верблюда осталось за Кочрейном.