Корнелия смотрела на него, раскрыв рот.

— Простите?

— Я говорю, мадемуазель, что, когда солнце ушло, мы наконец видим луну. Разве не так?

— Так, конечно… Конечно, так.

Она растерянно глядела на него.

Пуаро тихо рассмеялся.

— Я несу околесицу, — сказал он. — Не обращайте внимания.

И он двинулся дальше, к корме. У следующей каюты он задержался. Из-за двери доносились обрывки разговора.

— Полнейшая неблагодарность — после всего, что я сделала для тебя — никакого внимания к несчастной матери — ни малейшего представления, как я страдаю.

У Пуаро жестко подобрались губы. Он поднял руку.

За дверью испуганно умолкли, и голос миссис Оттерборн отозвался:

— Кто там?

— Мадемуазель Розали у себя?

В дверях возникла Розали. Пуаро содрогнулся от ее вида: темные круги вод глазами, скорбные линии у рта.

— В чем дело? — нелюбезно сказала она. — Что вам угодно?

— Доставить себе удовольствие от краткой беседы с вами, мадемуазель. Вы выйдете?

Она сразу надула губы. Метнула на него подозрительный взгляд.

— Это обязательно?

— Я умоляю вас, мадемуазель.

— Ну, если…

Она вышла на палубу и закрыла за собой дверь.

— Так — что?

Пуаро осторожно взял ее под руку и повлек к корме. Они миновали душевые комнаты и свернули. На корме никого не было. Позади бурлил Нил.

Пуаро облокотился на поручень. Розали напряженно застыла рядом.

— Так — что? — повторила она тем же нелюбезным тоном.

Следя за своими словами, Пуаро говорил медленно:

— Я могу задать вам некоторые вопросы, мадемуазель, но я ни минуты не сомневаюсь в том, что вы откажетесь отвечать.

— Тогда зачем было тащить меня сюда?

Пуаро погладил пальцем деревянный поручень.

— Вы привыкли, мадемуазель, сами нести свое бремя. Но вы можете надорваться. Нагрузка чрезмерна. Для вас, мадемуазель, она уже чрезмерна.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказала Розали.

— Я говорю правду, мадемуазель, простую и неприглядную правду. Давайте назовем вещи своими именами — просто и ясно: ваша мать пьет, мадемуазель.

Розали не отвечала. Она открыла рот, закрыла — казалось, она потеряла дар речи.

— Вам ничего не надо говорить, мадемуазель: я все скажу сам. В Асуане я заинтересовался, как вы относитесь друг к другу. Я сразу увидел, что, несмотря на нарочитую резкость с матерью, вы отчаянно оберегаете ее от чего-то. И очень скоро я узнал — от чего. Уже потом, как-то утром, я застал ее в состоянии опьянения. Больше того, я понял, что она запойная пьяница, а с такими всего труднее иметь дело. Вы вели себя по-настоящему мужественно. Но, как все скрытные пьяницы, ока хитра. Она обзавелась запасом спиртного и успешно прятала его от вас. Не удивлюсь, если только вчера вы обнаружили тайник. И тогда получается, что этой ночью, как только ваша матушка заснула, вы выскользнули из каюты с содержимым этого cache, перешли на другой борт, поскольку с вашей стороны был берег, и выбросили все это в Нил.

Он смолк.

— Я прав, не так ли?

— Конечно, правы, — пылко заговорила Рона ли, — а я дура, что не сказала сразу! Но я не хотела, чтобы все знали. Пошли бы разговоры. И уж совсем глупость… такая глупость, что…

— Такая глупость, что вас вынуждены были заподозрить в убийстве? — договорил Пуаро.

Розали кивнула.

Снова ее прорвало:

— Я так старалась, чтобы никто не знал… Ведь это даже не ее вина. Ее выбили из колеи. Ее книги не расходятся. Всем надоел этот дешевый сексуальный бред… Это мучило ее, страшно мучило. И тогда она… начала пить. Я долго не могла понять, почему она такая странная. А когда поняла, пыталась остановить. Какое-то время она держится, потом — все сначала: скандалы с людьми, ссоры. Ужас! — Она передернула плечами. — Надо было все время караулить ее — чтобы удержать… А потом… потом появилась неприязнь ко мне. Она настроилась против меня. Еще немного, и она меня возненавидит…

— Pauvre petite[338],— сказал Пуаро.

Она резко одернула его:

— Не жалейте меня. Не сочувствуйте. Так мне проще. — И она тяжело, всем изболевшим сердцем, вздохнула. — Как же я устала… Смертельно.

— Я знаю, — сказал Пуаро.

— Про меня ужас что думают: высокомерная, злая, со скверным характером. А что я могу? Быть приветливой? Я забыла, что это такое.

— Именно это я сказал: вы слишком долго несли свое бремя в одиночестве.

Розали медленно проговорила:

— Какое это облегчение — выговориться… Вы… вы всегда были добры ко мне, мосье Пуаро. А я вам грубила.

— La politesse[339] между друзьями — это лишнее.

Снова ее черты выразили подозрительность.

— А вы… вы всем расскажете? Наверное, вы должны, раз я выбросила за борт эти проклятые бутылки.

— Нет, нет, в этом нет необходимости. А нужно мне знать вот что: когда это было? В десять минут второго?

— Примерно — да. Точно не помню.

— Скажите мне теперь, мадемуазель: мадемуазель Ван Шуйлер вас видела, а вы ее?

Розали покачала головой.

— Нет, не видела.

— Она говорит, что выглядывала из своей каюты.

— Вряд ли я могла ее увидеть. Я сначала поглядела вдоль палубы, потом на реку.

Пуаро кивнул.

— А кого-нибудь вообще вы видели, когда глядели на палубу?

Повисло молчание — долгое молчание. Розали хмурилась, словно старательно припоминала.

Наконец она решительно затрясла головой.

— Нет, — сказала она. — Никого не видела.

Эркюль Пуаро медленно кивнул. Глаза у него были печальные.

Глава 19

В кают-компанию пассажиры стекались порознь и парами, стараясь не привлекать к себе внимания. У всех было такое чувство, что целеустремленно явиться к столу значило выказать неприличное бездушие. И рассаживались все почти с виноватым видом.

Через несколько минут после матери пришел и сел за стол Тим Аллертон. Настроение у него было самое скверное.

— Черт нас дернул пуститься в это путешествие, — буркнул он.

Миссис Аллертон печально покачала головой.

— Да, дорогой, я согласна. Такая красавица! Такая потеря. Как могла подняться рука?! Мне жутко делается, когда подумаю, что такое возможно. И еще эта бедная крошка.

— Ты о Жаклин?

— Да, у меня сердце разрывается, когда думаю о ней. Она же места себе не находит.

— Скажи ей лучше, чтобы не разгуливала с огнестрельными игрушками и не теряла их, — сказал бесчувственный Тим, намазывая хлеб маслом.

— Недостаток воспитания, я думаю.

— Ради Бога, мам, не лезь туда с материнской заботой.

— У тебя безобразно плохое настроение, Тим.

— Да, как у любого в нашем положении.

— Не вижу, на что тут сердиться. Просто все ужасно грустно.

— Тебе все видится в романтическом свете, — сварливо сказал Тим. — Ты словно не отдаешь себе отчета в том, насколько серьезно влипнуть в убийство.

Миссис Аллертон подняла на него изумленные глаза.

— Но ясно же…

— Так я и знал. Тут никаких «ясно»! Все на этом чертовом пароходе, и мы с тобой в том числе, — все под подозрением.

— Формально, может быть, да, но по существу — это смешно, — возразила миссис Аллертон.

— Смешного не бывает в деле об убийстве. Ты можешь сколько угодно слыть образцом добродетели, только малоприятные полицейские из Шел ал а или Асуана с этим не посчитаются.

— Может, к тому времени все раскроется.

— Это как же?

— Может, мосье Пуаро найдет убийцу.

— Этот шут гороховый? Никого он не найдет. Он способен только трепать языком и шевелить усами.

— Полно, Тим, — сказала миссис Аллертон. — Пусть все, что ты сказал, правда — пусть, но мы должны с этим справиться, и, значит, так и надо настроиться и легко все пережить.

Однако у сына не поубавилось мрачности.

— Еще эта неприятность с пропавшим жемчугом.

— С жемчугом Линит?

— Да. Похоже, кто-то его стянул.

— Может, он и стал причиной преступления, — сказала миссис Аллертон.

— Это почему же? Ты путаешь совершенно разные вещи.

— Тебе кто сказал о жемчуге?

— Фергюсон. Он узнал от своего сомнительного дружка из машинного отделения, а тот — от горничной.

— Прекрасный был жемчуг, — высказалась миссис Аллертон.

Поклонившись ей, за стол сел Пуаро.

— Я немного задержался, — сказал он.

— Очевидно, вас задержали дела, — заметила миссис Аллертон.

— Да, я был весьма загружен.

Он попросил официанта принести бутылку вина.

— Какие у нас разные вкусы, — сказала миссис Аллертон. — Вы всегда пьете вино, Тим пьет виски и соду, а я каждый раз пробую новую минеральную воду.

— Tiens![340] — сказал Пуаро. Не сводя с нее глаз, он пробормотал: — А ведь это идея…

Потом, нетерпеливо передернув плечами, он прогнал постороннюю мысль и включился в застольный разговор.

— Очень плох мистер Дойл? — спросила миссис Аллертон.

— Да, он получил весьма серьезное повреждение. Доктору Бесснеру не терпится добраться до Асуана, чтобы сделать рентген ноги и удалить пулю. Он все-таки надеется, что Дойл не останется хромым.

— Бедный Саймон, — сказала миссис Аллертон. — Еще вчера был такой счастливый, всем довольный. А теперь и красавица жена лежит убитая, и сам к постели прикован. Надеюсь все же…