Те четверо еще играли в бридж. Молчаливый Фанторп читал книгу в кресле. Корнелия тоже села и выложила на колени вязанье.

Распахнулась дверь, и в салон ступила Жаклин де Бельфор. Откинув голову, она помедлила на пороге, потом дернула шнурок звонка, прошла к Корнелии и села рядом.

— Были на берегу? — спросила она.

— Была. В лунном свете это просто сказка. Жаклин кивнула.

— Да, прелестная ночь… на радость молодоженам. Она посмотрела на игравших, задержав взгляд на Линит Дойл.

На звонок явился мальчик. Жаклин заказала двойной джин. Когда она делала заказ, Саймон Дойл стрельнул в ее сторону глазами и чуть заметно нахмурился. Жена напомнила ему:

— Саймон, мы ждем, когда ты объявишь.

Жаклин что-то напевала про себя. Когда принесли спиртное, она подняла стакан и со словами: «За то, чтобы рука не дрогнула» — выпила и заказала еще.

Снова Саймон через всю комнату посмотрел на нее. Он невнимательно объявил козыри, и его партнер, Пеннингтон, призвал его к порядку.

В мурлыканье Жаклин можно было разобрать слова:

— «Он любил ее — и погубил ее…»

— Прошу прощения, — сказал Саймон Пеннингтону. — Идиотизм, что я не пошел в масть. Теперь у них роббер.

Линит поднялась из-за стола.

— Я уже носом клюю. Пора идти спать.

— Да, пора на боковую, — сказал полковник Рейс.

— Мне тоже, — поддержал Пеннингтон.

— Ты идешь, Саймон?

Дойл протянул:

— Чуть погодя. Может, я пропущу стаканчик на ночь.

Линит кивнула и вышла. За ней последовал Рейс. Пеннингтон, допив свой стакан, ушел замыкающим. Корнелия стала собирать свое вязанье.

— Не уходите, мисс Робсон, — сказала Жаклин. — Пожалуйста. Мне хочется пополуночничать. Не бросайте меня одну.

Корнелия снова села.

— Девушки должны держаться друг друга, — сказала Жаклин.

Она откинула голову и захохотала — пронзительно и невесело.

Принесли ужин.

— Давайте что-нибудь вам закажу, — сказала Жаклин.

— Нет-нет, большое спасибо, — ответила Корнелия.

Жаклин откинулась на спинку стула, качнув его.

Теперь она уже внятно напевала:

— «Он любил ее — и погубил ее…»

Мистер Фанторп перевернул страницу «Европы изнутри».

Саймон Дойл взял в руки журнал.

— Право, мне пора ложиться, — сказала Корнелия. — Уже очень поздно.

— Вы не пойдете спать, — объявила Жаклин. — Я запрещаю. Расскажите о себе — все-все.

— Право, не знаю… Мне особенно нечего рассказывать, — промямлила Корнелия. — Жила дома, почти никуда не выбиралась. Сейчас я впервые в Европе. Я упиваюсь тут буквально каждой минутой.

Жаклин рассмеялась.

— Да вы просто счастливица! Как бы я хотела быть на вашем месте.

— Правда? То есть… я, конечно…

Корнелия забеспокоилась. Мисс де Бельфор явно выпила лишнее. Особого открытия тут не было для Корнелии: за время «сухого закона»[311] она перевидала множество пьяных сцен — и однако… Жаклин де Бельфор обращалась к ней, глядела на нее, и, однако, у Корнелии было такое чувство, словно та каким-то косвенным образом говорила с кем-то еще.

Но кроме них в комнате было только двое — мистер Фанторп и мистер Дойл. Мистер Фанторп с головой ушел в книгу, а мистер Дойл… какая-то настороженность сохранялась на его лице…

Жаклин повторила:

— Расскажите о себе все.

Что и постаралась сделать привыкшая слушаться Корнелия. Про свое житье-бытье она рассказывала канительно, с ненужными подробностями. Роль рассказчицы была ей внове. Обычно она только слушала. А тут мисс де Бельфор пожелала ее выслушать. Когда Корнелия, выговорившись, запнулась, та поторопила:

— Продолжайте. Говорите еще.

И Корнелия продолжала («Конечно, у мамы очень хрупкое здоровье — бывают дни, когда она ничего не ест, кроме овсянки…»), с горечью чувствуя, как скучны ее излияния и все же, польщенная тем, что ее слушают, даже вроде бы с интересом. Впрочем, так ли это? Не прислушивается ли ее слушательница… Нет, не вслушивается ли она во что-то еще? Да, она смотрит на Корнелию, но, может, в комнате есть кто-то еще…

— У нас очень хорошие курсы по искусству, прошлой зимой я слушала лекции по…

(Сколько сейчас времени? Наверняка очень поздно. А она все говорит, и говорит. Хоть бы случилось что-нибудь…)

И, словно вняв ее желанию, это «что-то» и случилось. Только тогда это не осозналось как что-то особенное.

Повернувшись к Саймону Дойлу, Жаклин заговорила с ним:

— Позвони, Саймон. Мне хочется еще джина.

Саймон Дойл оторвался от журнала и ровным голосом сказал:

— Стюарды легли. Время уже ночь.

— Говорю тебе, мне хочется.

— Ты уже достаточно выпила, Джеки, — сказал Саймон.

Она всем корпусом крутанулась в его сторону.

— А тебе какое дело?

Он пожал плечами:

— Никакого.

С минуту она молча смотрела на него. Потом сказала:

— Что случилось, Саймон? Ты боишься?

Саймон промолчал. Он снова с деланным интересом взял в руки журнал.

Корнелия пробормотала:

— Боже, как я задержалась… мне нужно…

Она затеребила свое вязанье, уронила наперсток…

— Не уходите спать, — сказала Жаклин. — Мне тут нужна женская поддержка. — Она снова рассмеялась. — А вы знаете, чего этот Саймон боится? Он боится, что я могу рассказать вам историю своей жизни.

— Э-э… м-м… — мямлила Корнелия.

А Жаклин ясным голосом сказала:

— Понимаете, в свое время мы были помолвлены.

— Правда?

Корнелию раздирали противоречивые чувства. Ей было крайне неловко, и в то же время она была приятно возбуждена. В каком мрачном свете представал Саймон Дойл!

— Да, это очень грустная история, — сказала Жаклин; в ее негромко звучавший мягкий голос вкрались поддразнивающие нотки. — Неважно он со мной обошелся, правда, Саймон?

— Иди спать, Джеки, — отрезал Саймон Дойл. — Ты пьяная.

— Если ты стесняешься меня, дорогой, уходи сам.

Саймон Дойл поднял на нее глаза. Рука с журналом подрагивала, но голос прозвучал жестко.

— Никуда я не пойду, — сказал он.

— Мне в самом деле… уже так поздно… — снова принялась канючить Корнелия.

— Никуда вы не пойдете, — сказала Жаклин. Она потянулась к ней и удержала девушку на стуле. — Оставайтесь и слушайте, что я скажу.

— Джеки! — взорвался Саймон. — Не позорься. Иди спать, ради Христа.

Жаклин так и взвилась на стуле. Прорвавшись, свистящим потоком заструились слова:

— Ты боишься, что я устрою сцену, да? Поэтому ты так по-английски держишься — такой ты сдержанный! Ты хочешь, чтобы я себя прилично вела, да? А мне плевать, прилично я себя веду или нет. Убирайся отсюда — и поживее, потому что я хочу выговориться.

Джим Фанторп аккуратно закрыл книгу, зевнул, бросил взгляд на часы, встал и неторопливо вышел. Очень английское — и абсолютно неубедительное поведение.

Снова повернувшись к нему, Жаклин уставила на Саймона яростно сверкающие глаза.

— Ты дурак, — заговорила она заплетающимся языком, — если думаешь, что я оставлю тебя в покое после такого обращения со мной.

Саймон Дойл открыл и закрыл рот. Он сидел, сохраняя выдержку, словно надеясь на то, что ее вспышка погаснет сама собой, если он не подольет масла в огонь, промолчит.

Речь Жаклин стала совсем нечленораздельной. Непривычная к столь откровенным излияниям чувств, Корнелия сидела обмерев.

— Я тебе говорила, — продолжала Жаклин, — что скорее убью тебя, чем отдам другой женщине… Думаешь, это были пустые слова? Ошибаешься. Я выжидала. Ты — мой. Слышишь? Мой собственный…

Саймон по-прежнему отмалчивался. Подавшись вперед, Жаклин шарила у себя в юбке.

— Я говорила, что убью тебя, значит, убью… — Она вздернула руку, что-то блеснуло, сверкнуло в ней. — Я застрелю тебя как собаку, ты умрешь собачьей смертью…

Тут только Саймон пробудился. Он вскочил на ноги, и в ту же минуту она спустила курок.

Саймон переломился и рухнул на стул. Вскрикнув, Корнелия выбежала за дверь. На палубе, держась за поручень, стоял Джим Фанторп. Она позвала:

— Мистер Фанторп!

Тот уже бежал к ней, не помня себя, она схватила его за руку.

— Она застрелила его, застрелила!

Саймон Дойл лежал, перевесившись, на стуле. Жаклин стояла, обеспамятев. Ее колотило, выкатившимися от ужаса глазами она смотрела, как на брючине, под коленом, где Саймон прижимал носовой платок, набухало алое пятно.

Запинаясь, она повторяла:

— Я не хотела… Господи, я же не хотела…

Из дрожащих пальцев выпал, стукнув об пол, револьвер. Она отшвырнула его ногой. Револьвер скользнул под диван.

Саймон еле слышно сказал:

— Фанторп, заклинаю — там уже кто-то идет… Скажите, что все обошлось, что это случайность — что угодно. Нельзя, чтобы это получило огласку.

Фанторп понимающе кивнул. Он обернулся к двери, в которую уже просунул голову перепуганный нубиец.

— Все в порядке, — сказал он. — Мы шутим.

Опаска и озадаченность на темном лице изгладились, белозубо сверкнула широкая ухмылка. Мальчик кивнул и пропал.

— Тут уладили, — сказал Фанторп. — Не думаю, чтобы кто-нибудь еще слышал. Это было не громче хлопнувшей пробки. Теперь вот что…

Но теперь, пугая его, Жаклин разразилась истерикой.


— Господи, я хочу умереть… Я убью себя. Мне лучше умереть. Что же я наделала… что я наделала…