Помню, когда я в первый раз привез своего старикана, он как глянул на то, что уже было готово, так прямо закипел от злости. Пока я крутился возле них, выполняя обязанности то шофера, то лакея, мне довелось урывками слышать их разговор, и очень скоро я стал побаиваться, как бы мистера Константина не хватил удар.

— Вы все сделали совсем не так, как я велел! — кричал он. — И потратили слишком много денег. Слишком много! Мы так не договаривались. Выходит, дом обойдется мне куда дороже, чем я рассчитывал?

— Совершенно верно, — ответил Сэнтоникс. — Но деньги для того и существуют, чтобы их тратить.

— Еще чего! Тратить! Вы не имеете права выходить за рамки определенной мною суммы, понятно?

— Тогда у вас не будет такого дома, какой вы хотите, — сказал Сэнтоникс. — Только я знаю, что именно вы хотите. И строю дом, который вам нужен. И мы с вами оба это знаем. Бросьте скряжничать и препираться. Вам нужен роскошный дом, и вы его получите — будете потом показывать друзьям, которые умрут от зависти. Я берусь строить далеко не всем, я вам об этом уже говорил. Мне важны не только деньги, но и творческое удовлетворение. Ваш дом не будет похож на другие дома.

— Это ужасно! Ужасно!

— О нет. Ужасно то, что вы сами не знаете, чего хотите. По крайней мере, такое создается впечатление. На самом же деле вы знаете, чего хотите, и просто не можете представить. Не видите этого. А я — вижу. Я всегда понимаю, что люди ищут и что они хотят. У вас есть чутье на красоту. Эту красоту я вам и подарю.

Он говорил, а я стоял рядом и слушал. И понемногу тоже начинал видеть, каким необычным будет этот дом, который строился среди сосен на берегу моря. Его окна вопреки обыкновению выходили не на море, а на просвет между горами, на крошечный кусочек неба. Это было странно, непривычно и прекрасно.

Когда я не был занят, Сэнтоникс иногда со мной заговаривал.

— Я строю дома только тем, кому пожелаю.

— То есть богатым, хотите сказать?

— Но людям небогатым строительство дома не по карману. Однако деньги меня интересуют постольку поскольку. Мои клиенты должны быть состоятельными, потому что дома, которые я строю, стоят недешево. Сам по себе дом еще ничто. Ему нужна оправа, которая не менее существенна, чем сам дом. Красивый камень, рубин или изумруд, — это всего лишь красивый камень. Он ничего собой не представляет, ибо, пока нет оправы, он не может служить украшением. Но и оправа должна быть достойна прекрасного камня. Дому такой оправой служит ландшафт, окружающая его природа, которая, пока существует сама по себе, ничего собой не представляет. Но как только в нее вписывается дом, она становится оправой для редкостного брильянта. — Он посмотрел на меня и рассмеялся. — Понятно?

— Не очень, — признался я. — И тем не менее… по-моему, я кое-что понимаю.

— Вполне возможно. — В его глазах появилось любопытство.

Мы еще раз ездили на Ривьеру. К тому времени строительство дома было уже почти завершено. Не буду его описывать, потому что вряд ли мне это по силам, могу только сказать, что в нем было… нечто особенное, и был он прекрасен, это я понял. Этим домом можно было гордиться, показывать людям, жить в нем с любимым человеком. И вдруг в один прекрасный день Сэнтоникс сказал мне:

— Знаете, вам я, пожалуй, согласился бы построить дом. Мне кажется, я знаю, какой дом вам хотелось бы иметь.

Я покачал головой и честно признался:

— Я и сам этого не знаю.

— Вы, может, и не знаете, зато я знаю. — И добавил: — Жаль, что у вас нет денег.

— И никогда не будет, — сказал я.

— Это еще неизвестно, — откликнулся Сэнтоникс. — Рожденный в бедности отнюдь не всегда остается бедняком навсегда. Деньги — странная штука. Они идут к тому, кто их сильнее хочет.

— Чтобы разбогатеть, мне не хватает ума, — вздохнул я.

— Честолюбия вам не хватает — вот в чем беда. Вообще-то оно у вас есть, но пока еще не проснулось.

— Что ж, — отозвался я, — в таком случае, как только я его разбужу и накоплю денег, я приеду к вам и попрошу построить мне дом.

— К сожалению, я не могу ждать… — вздохнул он. — Не могу позволить себе пребывать в ожидании. Мне отпущен короткий срок. Еще один-два дома, не больше. Никому не хочется умирать молодым, но порой приходится… Ладно, все это пустые разговоры.

— Значит, мне нужно побыстрее разбудить свое честолюбие.

— Не стоит, — сказал Сэнтоникс. — Вы человек здоровый, живется вам весело. Зачем же что-то менять?

— Да если бы даже и захотел, ничего бы не вышло, — с грустью отозвался я.

В ту пору я именно так и считал. Но мне нравилось, как я живу, а жил я, повторяю, весело, и здоровье у меня было отменное. Я часто возил людей, у которых водились деньги, заработанные тяжким трудом, а вместе с ними заработаны язва желудка, грудная жаба[282] и многое другое. Я же сам отнюдь не собирался перенапрягаться. Конечно, старался работать не хуже других, но не более того. И честолюбия у меня не было, или, во всяком случае, так мне казалось. Зато у Сэнтоникса же честолюбия, по-моему, было в избытке. Оно и заставляло его проектировать и строить дома, делать эскизы и многое другое, для меня непостижимое… а заодно и забирало у него все физические силы. Он вообще был не слишком вынослив от природы. Порой мне приходила в голову несуразная мысль, что он просто загоняет себя в могилу этой своей бесконечной работой, в которой выкладывается на всю катушку. Я же работать не хотел — вот и все. Я работу презирал, совершенно ею не дорожил. Считал, что ничего хуже работы человечество не изобрело.

О Сэнтониксе я думал довольно часто. Он занимал мои мысли, пожалуй, больше остальных моих знакомых. Странная вещь — человеческая память. Уж очень она избирательна. Человек помнит то, что хочет помнить. Сэнтоникс и дом, построенный им на Ривьере, та картина в лавке на Бонд-стрит, руины старого особняка под названием «Тауэр» и рассказ о Цыганском подворье — все это я отлично запомнил! Еще я хорошо помнил девушек, с которыми встречался, и поездку за границу, куда возил клиентов. Клиенты же были все одинаковы — скучные. Они всегда останавливались в одних и тех же отелях и заказывали одни и те же безвкусные диетические блюда.

Меня по-прежнему не покидало странное ощущение, словно ожидание чего-то особенного, какого-то предложения или события. Не знаю, как получше описать это ощущение. Наверное, на самом деле я искал свою единственную — я имею в виду не просто добропорядочную девушку, на которой можно было бы жениться и которая пришлась бы по вкусу моей матери, дяде Джошуа и кое-кому из моих приятелей. Но в ту пору я еще ничего не смыслил в любви. Зато недурно разбирался в сексе. Как, впрочем, и все мои ровесники. Мы слишком много об этом говорили, слишком много слышали, а потому принимали все эти откровения чересчур всерьез. Мы — я и мои приятели — понятия не имели, что это такое — когда приходит любовь. Мы были молоды и полны сил, мы глазели на встречных девушек, оценивая их фигуры, ножки, взгляды, брошенные на нас, и думали про себя: «Согласится или нет? Стоит ли тратить время?» И чем больше девушек бывало у меня в постели, тем больше я хвастался. Чем большим молодцом меня считали друзья, тем большим молодцом я считал себя сам.

Я и не подозревал, что все мои подвиги не имеют ничего общего с любовью. Наверное, рано или поздно прозрение приходит к каждому — и наступает внезапно. И ты уже не думаешь, как бывало: «Эта малышка, пожалуй, мне подходит… Она должна стать моей». Я, по крайней мере, испытывал совсем иное чувство. Я и понятия не имел, что это произойдет так стремительно. Что я сразу пойму: «Вот девушка, которой я принадлежу. Я в ее власти. Полностью и навсегда». Нет, мне и в голову не приходило, что так получится. Один старый комик вроде бы часто повторял такую шутку: «Ко мне однажды уже приходила любовь. Я почувствую, что она вот-вот заявится снова, срочно сбегу куда-нибудь подальше». То же самое и со мной. Если бы я знал, если бы я только мог знать, к чему все это приведет, я бы тоже сбежал! Если бы, конечно, был умнее!

Глава 4

Я помнил про аукцион на Цыганском подворье До него осталось три недели. Я успел дважды съездить на континент — раз во Францию и раз в Германию. Именно в Гамбурге и наступил критический момент. Во-первых, мне осточертела супружеская пара, которую я возил. Они олицетворяли собой все, что я ненавидел. Они были грубыми, неприятными внешне, ни с кем не считались и вызвали во мне только одно желание — немедленно покончить с моей лакейской работой. Разумеется, я никак не проявлял своих чувств. Они мне были отвратительны, но я, естественно, не показывал виду. Зачем же портить отношения с фирмой, на которую работаешь. Поэтому я просто позвонил своим пассажирам в отель, сказал, что заболел, и дал телеграмму в Лондон с тем же сообщением, добавив, что могу оказаться в больнице, а потому прошу прислать мне замену. Никто не мог ко мне придраться. А поскольку я никого особенно не интересовал, то проверять они не стали, по-видимому, полагая, что я лежу с высокой температурой и потому не в силах сообщить дополнительные сведения. По возвращении в Лондон я бы смог наплести им кучу небылиц о том, как тяжко болел. Но я не собирался этого делать. Я был сыт по горло шоферской деятельностью.

Этот бунт стал поворотным пунктом в моей жизни. Благодаря ему и многому другому я в нужный день и час очутился в зале, где шел аукцион.

«Если не будет продан ранее по договоренности» — такое условие было наклеено поперек доски с объявлениями. Нет, «Тауэр», как выяснилось, не был продан. Я был так возбужден, что плохо соображал, что делаю.

Как я уже сказал, я никогда до этого не бывал на аукционах, где продается недвижимость. Я был уверен, что это нечто весьма волнующее, но я ошибся. Это был один из самых скучных спектаклей, на которых мне когда-либо довелось бывать. Проходил он в довольно унылой обстановке в присутствии всего шести-семи человек. И аукционист на сей раз совсем не был похож на виденных мною раньше бойких аукционистов, распродававших мебель или всякую утварь. Добродушно пошучивая, они весело расхваливали товар. Здешний же сдавленным голосом описал поместье, уточнил его площадь и другие данные и с полнейшим безразличием перешел к торгам. Когда кто-то предложил пять тысяч фунтов, аукционист устало улыбнулся, словно услышал не очень смешную шутку, и добавил кое-какие сведения. Поступило еще несколько предложений, в основном от людей деревенского вида: от человека, похожего на фермера, от одного, как я догадался, из конкурирующих между собой подрядчиков, а также от двух адвокатов, один из которых, похоже, приехал из Лондона, ибо был хорошо одет и вид имел весьма солидный. Правда, я не обратил внимания, предложил ли он свою цену. Если предложил, то очень тихо и скорей жестом. Так или иначе, аукцион подошел к концу, и ведущий унылым голосом объявил, что поскольку никто не дал резервированную цену[283], то продажа откладывается.