Монарх встал и с мольбой протянул руки к своей собеседнице. Та отступила на несколько шагов и склонила голову.

— Будьте уверены только в том, ваше величество, — произнесла она, — что люби я вас, как никогда еще ни одна женщина не любила мужчину, то и тогда я скорее бы бросилась из этого окна вниз на мраморную террасу, чем намекнула бы вам о том хотя бы единым словом или жестом.

— Но почему, Франсуаза?!

— Потому, ваше величество, что моя высочайшая цель земной жизни заключается в том, так, по крайней мере, мне кажется, что я призвана обратить ваш дух к более возвышенным делам, и никто так хорошо не знает величия и благородства вашей души, как я.

— Разве моя любовь так низка?

— Вы растеряли слишком много времени и мыслей на любовь к женщинам. А теперь, государь, годы проходят и близится день, когда даже вам придется дать отчет в своих поступках и в сокровеннейших мыслях. Я хочу, чтобы вы употребили остаток жизни на устроение церкви, показали благородный пример вашим подданным и исправили зло, причиненное, может быть, в прошлом.

Король повалился в кресло.

— Опять то же самое, — простонал он. — Да вы еще хуже отца Лашеза и Боссюэта.

— Ах, нет! — весело перебила она с неизменявшим ей никогда тактом. — Я надоела вам, сир, между тем как вы удостоили меня своим посещением. Это действительно черствая неблагодарность с моей стороны, и я получила бы справедливое наказание, если бы завтра вы не разделили со мной одиночества, омрачив таким образом весь мой последующий день Но скажите, государь, как подвигаются постройки в Марли? Я горю от нетерпения узнать, будет ли действовать большой фонтан.

— Да, он прекрасно работает, но что касается построек, то Мансар слишком отодвинул правый флигель. Я сделал из этого человека недурного архитектора, но все же еще приходится учить его многому. Сегодня я указал ему на его ошибку, и он обещал мне все исправить.

— А во что обойдется эта поправка, ваше величество?

— В несколько миллионов ливров, но зато вид с южной стороны будет гораздо лучше. Я занял под здание еще милю земли вправо — там ютилась масса бедноты, хижины которых были далеки от красоты.

— А почему вы не совершали сегодня прогулки верхом, ваше величество?

— Это не доставляет мне ни малейшего удовольствия. Было время, когда кровь во мне закипала при звуке рога или топота копыт, но теперь все это только утомляет меня.

— А охота с соколами?

— Меня и это больше не интересует.

— Но вам нужны же какие-нибудь развлечения, государь?

— Что может быть скучнее удовольствия, переставшего развлекать? Не знаю, как это случилось. Когда я был мальчиком, меня и мать постоянно гоняли с места на место. Тогда против нас бунтовала Фронда, а Париж кипел возмущением — и все же даже жизнь в опасностях казалась мне светлой, новой, полной интереса. Теперь же, когда везде безоблачно, когда мой голос — первый во Франции, а голос Франции — первый в Европе, все кажется мне утомительным и скучным. Что пользы в удовольствии, если оно надоедает мне, лишь только я его испробую?

— Истинное наслаждение, государь, заключается только в ясности духа, в спокойствии совести. И разве не естественно, что, по мере надвигающейся старости, наши мысли окрашиваются в более серьезный и глубокий цвет? Будь иначе, мы вправе были бы упрекать себя в том, что не извлекли никакой выгоды из уроков, преподанных жизнью.

— Может быть; но во всяком случае и скучно осознавать, что ничто не интересует тебя больше. Но чей это стук?

— Моей компаньонки. Что нужно, м-ль?

— Пришел месье Корнель читать королю, — сообщила молодая девушка, открывая дверь.

— Ах, да, ваше величество. Я знаю, как бывает порой надоедлива глупая женская болтовня, а потому пригласила кое-кого поумнее — развлечь вас. Должен был прийти месье Расин, но мне передали, что он упал с лошади и вместо себя прислал своего друга. Позволите ему войти?

— Как вам угодно, мадам, как угодно, — безучастно промолвил король.

По знаку компаньонки в комнате появился маленький человек болезненного вида с хитрым, живым лицом и длинными седыми волосами, падавшими на плечи. Он, сделав три низких поклона, робко сел на самый край табурета, с которого хозяйка сняла свою рабочую корзину. Она улыбнулась и кивнула головой поэту, ободряя его, а король с покорным видом откинулся на спинку кресла.

— Прикажете комедию, или трагедию, или комическую пастораль? — робко спросил Корнель.

— Только не комическую пастораль, — решительно сказал король. — Такие вещи можно играть, но не читать: они приятнее для глаз, чем для слуха.

Поэт поклонился в знак согласия.

— И не трагедию, сударь, — добавила г-жа де Ментенон, подымая глаза от работы. — У короля и так достаточно серьезных дел, и я рассчитываю на ваш талант, чтобы его поразвлечь.

— Пусть это будет комедия, — решил Людовик. — С тех пор как скончался бедняга Мольер, я ни разу не смеялся от души.

— Ах, у вашего величества действительно тонкий вкус! — вскрикнул придворный поэт. — Если бы вы соблаговолили заняться поэзией, что стало бы тогда со всеми нами?!

Король улыбнулся. Никакая лесть не казалась ему достаточно грубой.

— Как вы обучили наших генералов войне, художников искусству, так настроили бы и лиры ваших бедных певцов на более высокий лад. Но Марс едва ли согласился бы почивать на более смиренных лаврах Аполлона.

— Да, мне иногда казалось, что у меня действительно налицо способности этого рода, — снисходительно ответил король, — но среди государственных забот и тягостей у меня, как вы сами заметили, остается слишком мало времени для занятий изящным искусством.

— Но вы поощряете других в том, что могли бы так прекрасно исполнять сами, ваше величество. Как солнце рождает цветы, так вы вызвали появление поэтов. И сколько их! Мольер, Буало, Расин, один выше другого. А кроме них, второстепенные — Скаррон столь непристойный и вместе с тем такой остроумный… О, пресвятая дева! Что сказал я?!

Г-жа Ментенон положила на колени вышивание и с выражением величайшего негодования глядела на поэта, завертевшегося на стуле под строгим взглядом ее полных упрека холодных серых глаз.

— Я полагаю, господин Корнель, вам лучше начать чтение, — сухо промолвил король.

— Несомненно, ваше величество. Прикажете прочесть мою пьесу о Дарий?

— А кто такой Дарий? — спросил король, образование которого, благодаря хитрой политике кардинала Мазарини, было так заброшено, что он являлся невеждой во всем, кроме того, что входило в круг его непосредственных наблюдений.

— Дарий был царь Персии, ваше величество.

— А где находится Персия?

— Это — царство в Азии.

— Что же, Дарий и теперь царствует там?

— Нет, государь; он сражался против Александра Великого.

— А! Я слыхал об Александре. Это был знаменитый царь и полководец, не так ли?

— Подобно вашему величеству, он мудро управлял страной и победоносно предводительствовал войсками.

— И был царем Персии?

— Нет, Македонии, государь. Царем Персии был Дарий.

Король нахмурился, ибо малейшая поправка казалась ему оскорблением.

— По-видимому, вы сами смутно знакомы с этим предметом, да, признаюсь, он и не особенно интересует меня, — проговорил он. — Займемся чем-нибудь другим.

— Вот мой «Мнимый Астролог».

— Хорошо. Это годится.

Корнель принялся за чтение комедии. Г-жа де Ментенон своими белыми, нежными пальчиками перебирала разноцветный шелк для вышивания. По временам она посматривала на часы и затем переводила взгляд на короля, откинувшегося в кресле и закрывшего лицо кружевным платком. Часы показывали без двадцати минут четыре, но она отлично знала, что перевела их на полчаса назад и что теперь в действительности уже десять минут пятого.

— Остановитесь! — вдруг вскрикнул король. — Тут что-то не так. В предпоследнем стихе есть ошибка.

Одной из слабостей короля было то, что он считал себя непогрешимым критиком, и благоразумный поэт соглашался со всеми его поправками, как бы нелепы они ни были.

— Который стих, ваше величество? Истинное счастье, когда человеку указывают на его ошибки.

— Прочтите еще раз это место.

Корнель повторил.

— Да, в третьем стихе один слог лишний. Вы не замечаете, мадам?

— Нет, но я вообще плохой судья.

— Ваше величество совершенно правы, — не краснея, согласился Корнель. — Я отмечу это место и исправлю его.

— Мне казалось, что тут ошибка. Если я не пишу сам, то во всяком случае слух у меня тонкий. Неверный размер стиха неприятно царапает. То же самое и в музыке. Я слышу диссонанс, когда сам Люлли не замечает его. Я часто указывал на ошибки в его операх, и мне всегда удавалось убедить его, что я прав.

— Готов охотно верить, ваше величество.

Корнель взялся снова за книгу и только собрался читать, как кто-то сильно постучался в дверь.

— Его превосходительство г-н министр Лувуа, — доложила Нанон.

— Впустите его! — ответил Людовик. — Благодарю вас за прочитанное, Корнель, и сожалею, что должен прервать чтение вашей комедии ради государственного дела. Может быть, в другой раз я буду иметь удовольствие дослушать и конец.

Он улыбнулся той милостивою улыбкою, заставлявшей всех приближенных забывать о его недостатках и помнить лишь о Людовике как олицетворении одного величия и учтивости.

Поэт, с книгой под мышкой, выскользнул из комнатки в тот момент, когда туда с поклоном входил знаменитый министр, высокий, в большом парике, с орлиным носом и внушительным видом. Манеры его отличались подчеркнутой вежливостью, но на высокомерном лице слишком ясно отражалось презрение и к этой комнате и к той женщине, которая здесь жила. Де Ментенон отлично знала отношение к ней министра, но полное самообладание удерживало ее показать это словом или жестом.