Агата Кристи - Хлеб великанов

В твоих руках, Себастьян. Ведь ты русский, но, хвала небесам и географии, не пропагандист, а всего лишь шоумен.

«Ритм столицы» сделан изобразительным…

Боже мой, если бы я мог сочинить для тебя музыку… Такое зрелище нуждается в музыке.

Слышал бы ты их «шумовые оркестры» – симфонии фабричных гудков! В 1922 году в Баку устроили целое шоу – пушки, пулеметы, хоры, пароходные гудки. Чепуха, но если бы у них был композитор…

Ни одна женщина так не мечтает о ребенке, как я – о способности сочинять музыку…

Но пока что я абсолютно бесплоден.

Вернон».

8

«Дорогой Себастьян!

Это кажется сном – ты приехал и уехал… Ты в самом деле будешь ставить «Сказку про шута, трех других шутов перешутившего»?[30]

Я только теперь начинаю сознавать, какой бешеный успех имеют все твои начинания. Я наконец понял, что ты именно то, что нужно в наши дни. Да, строй свой Национальный оперный театр – видит Бог, нам пора им обзавестись, – но что ты хочешь от оперы? Этот жанр архаичен – кому нужны нелепые любовные истории…

Музыка до наших дней кажется мне детским рисунком дома – четыре стены, дверь, два окна и труба. Что еще нужно?

Однако Фейнберг[31] и Прокофьев делают нечто большее.

Помнишь, как мы посмеивались над кубистами и футуристами? По крайней мере, я – теперь мне кажется, что ты со мной не соглашался.

А затем я однажды увидел в кино панораму большого города, снятую с воздуха. Шпили перевернуты, здания наклонились – все вело себя так, как не могут себя вести бетон и сталь! Впервые я начал понимать, что имел в виду старик Эйнштейн, говоря об относительности.

Мы ничего не знаем о форме музыки, да и о форме чего бы то ни было… Потому что одна сторона всегда обращена в космос.

Однажды ты поймешь, что я имею в виду – что значит музыка…

Какой чепухой была моя опера! Впрочем, это относится к любой опере. Музыка не может быть изобразительной. Брать какую-нибудь историю и сочинять описывающую ее музыку так же нелепо, как писать музыкальный фрагмент, а потом подбирать инструмент, способный его исполнить! Когда Стравинский[32] пишет эпизод для кларнета, его невозможно представить себе исполняемым на другом инструменте!

Музыка должна быть подобной математике – чистой наукой, не тронутой драмой, романтизмом или любыми другими эмоциями, кроме тех, что явились результатом звуков, лишенных каких-либо идей.

В глубине души я всегда знал, что музыка должна быть чистой…

Конечно, я не смогу реализовать свой идеал. Чтобы создавать чистые звучания, без примеси идей, нужно совершенное мастерство.

Моя музыка будет музыкой машин. Остальное предоставляю тебе. Сейчас век хореографии – она достигнет высот, о которых мы и не мечтаем. Доверяю тебе визуальную сторону моего шедевра, который еще не написан и, возможно, никогда не будет написан.

Музыка должна иметь четыре измерения – тембр, высоту, темп и периодичность.

Не думаю, что мы даже сейчас оцениваем Шёнберга[33] по заслугам. Его чистая, беспощадная логика – истинный дух современности. Только ему хватило смелости игнорировать традиции, добраться до сути и открыть истину.

Для меня только он имеет значение. Даже его способ записи партитуры будет принят повсеместно. Это абсолютно необходимо, чтобы партитуры были разборчивыми.

Единственное, что мне в нем не нравится, – это его презрение к инструментам. Он боится стать их рабом и заставляет инструменты служить ему, хотят они того или нет.

Я же намерен возвеличить мои инструменты – дать им то, в чем они всегда нуждались…

Черт возьми, Себастьян, что за странная вещь – музыка? Мне кажется, я знаю о ней все меньше и меньше…

Твой Вернон».

9

«Прости, что долго не писал. Я был очень занят – проводил эксперименты, искал выразительные средства для «безымянного чудовища». Иными словами, создавал инструменты. Металлы чертовски интересны – сейчас я работаю со сплавами.

Что за увлекательная штука – звук…

Джейн передает тебе привет.

Отвечаю на твой вопрос. Нет, я не думаю, что когда-нибудь покину Россию – даже для того, чтобы посетить твой будущий оперный театр неузнаваемым благодаря моей бороде!

Теперь она еще более варварская и прекрасная, чем когда ее видел ты! Длинная, окладистая – настоящий славянский бобр!

Но, несмотря на камуфляж, я останусь здесь, покуда меня не прикончит шайка беспризорников.

Всегда твой Вернон».

Телеграмма Вернона Дейра Себастьяну Левину:

«СЛЫШАЛ ДЖО ОПАСНО БОЛЬНА МОЖЕТ УМЕРЕТЬ ЗАСТРЯЛА В НЬЮ-ЙОРКЕ ДЖЕЙН И Я ОТПЛЫВАЕМ НА «РИСПЛЕНДЕНТЕ» НАДЕЕМСЯ УВИДЕТЬ ТЕБЯ В ЛОНДОНЕ».

1

– Себастьян!

Джо приподнялась в кровати и бессильно упала на подушки, недоверчиво глядя на посетителя. Себастьян в пальто с меховым воротником, спокойный, всеведущий и вездесущий, безмятежно улыбался ей.

Его лицо не отражало ту острую боль, которую он ощутил при виде Джо – бедной маленькой Джо.

Ее отросшие волосы были заплетены в две короткие косички. На исхудавшем лице пламенел лихорадочный румянец. Лопатки торчали под тонкой ночной рубашкой.

Джо походила на возбужденного ребенка. Было что-то детское в ее радостном удивлении и настойчивых вопросах. Сестра оставила их вдвоем.

Себастьян сел возле кровати и взял Джо за худую руку.

– Вернон телеграфировал мне. Я не стал его ждать и отплыл первым пароходом.

– Чтобы прийти ко мне?

– Конечно.

– Милый Себастьян! – В ее глазах блеснули – слезы.

– Не то чтобы у меня не было тут дел, – поспешно добавил Себастьян. – Вот и сейчас я могу заодно провернуть пару недурных сделок.

– Не порть все.

– Поверь, это правда, – настаивал Себастьян.

Джо попыталась рассмеяться, но вместо этого закашлялась. Себастьян с тревогой наблюдал за ней, готовый вызвать сестру. Но приступ прошел.

Джо лежала спокойно, все еще сжимая руку Себастьяна.

– Вот так умерла мама, – прошептала она. – Я думала, что буду гораздо благоразумнее ее, а наделала столько глупостей…

– Бедная старушка Джо!

– Ты не знаешь, во что я превратила свою жизнь.

– Могу себе представить. Именно этого я от тебя и ожидал.

– Ты не представляешь, Себастьян, какое утешение видеть тебя, – сказала Джо после паузы. – Довольно я насмотрелась на неудачников. Меня раздражало, что ты сильный, удачливый, самоуверенный, зато теперь… О, это чудесно!

Он крепче сжал ее руку.

– Никто в мире не примчался бы ко мне за тысячи миль, как ты. Разве только Вернон, но он родственник – почти что брат…

– Я тоже брат – даже больше, чем брат. Со – времен Эбботс-Пуиссантс я… ну, был готов – поддерживать тебя, если ты будешь во мне нуждаться.

– О, Себастьян! – Ее глаза широко открылись – в них светилось счастье. – Я и не думала, что ты до сих пор так ко мне относишься.

Себастьян слегка вздрогнул. Он имел в виду не совсем это. Такое нелегко объяснить – во всяком случае, Джо. Странное, исключительно – еврейское чувство – неумирающая признательность к оказавшему благодеяние. В детстве он был изгоем, и Джо поддержала его, готовая бросить вызов своему миру. Этого Себастьян никогда не забывал. Ради Джо он готов был отправиться на край света.

– Это ты добился, чтобы меня перевели сюда из той ужасной палаты? – спросила она.

Себастьян кивнул:

– Я послал телеграмму.

– Ты ужасно деловой, Себастьян, – вздохнула Джо.

– Боюсь, что да.

– Но такого, как ты, больше нет. В последнее время я часто о тебе размышляла.

– Правда?

Он подумал о годах одиночества, мучительной тоске, неудовлетворенных желаниях. Почему все случается так не вовремя?

– Я и не представляла, что ты все еще вспоминаешь обо мне, – продолжала Джо. – Мне всегда казалось, что когда-нибудь ты и Джейн…

Его пронзила странная боль. Он и Джейн…

– Джейн, конечно, одно из самых прекрасных Божьих творений, – сердито отозвался Себастьян. – Но она всегда принадлежала и будет принадлежать Вернону душой и телом.

– Наверно, ты прав. Жаль – вы оба сильные. Вы подходите друг другу.

Как ни странно, так оно и было. Себастьян понимал, что она имеет в виду.

Джо печально улыбнулась:

– Это напоминает мне детские книжки. По-учительные сцены у смертного одра. Друзья и – родственники собираются у постели умирающей героини.

Себастьян принял решение. Почему ему казалось, будто это не любовь? Это и есть самая настоящая любовь! Страстная бескорыстная жалость и нежность – глубокая привязанность, длящаяся – годами. Это в тысячу раз лучше, чем те бурные связи, которые возникали в его жизни с удручающей регулярностью и проходили, не затрагивая глубин души.

Его сердце рвалось к этой беспомощной, детской фигурке.

– Не будет никаких сцен у смертного одра, Джо, – мягко возразил Себастьян. – Ты поправишься и выйдешь за меня замуж.

– Привязать тебя к чахоточной жене? Конечно нет!

– Чепуха. Ты либо умрешь, либо выздоровеешь. Если умрешь, то и говорить не о чем. А если выздоровеешь, то выйдешь за меня замуж. Я не пожалею никаких расходов на твое лечение.